Владимир БОНДАРЕНКО. ОБРУГАННЫЙ КЛАССИКОМ. Глава из новой книги «Игорь Северянин»

 

Владимир БОНДАРЕНКО

ОБРУГАННЫЙ КЛАССИКОМ

Глава из новой книги «Игорь Северянин»

 

К 1910 году Игорь Северянин уже издал за счёт своего богатого дядюшки из череповецкой Владимировки Михаила Петровича Лотарёва немало мелких брошюрок со своими стихами. Всего поэт издал «за свой счёт» 35 брошюр, которые предполагал позже объединить в «Полное собрание поэз». Первые 8 брошюр патриотических стихов о русско-японской войне (девятая брошюра «Сражение при Цусиме» получила цензурное разрешение, но из печати не вышла) автор предполагал объединить в цикл «Морская война».

Первые 15 изданий подписаны именем Лотарёв, последующие 20 под псевдонимом «Игорь-Северянин». Сначала это были стихи о русско-японской войне, их сменили, со времени знакомства со Златой в 1905 году, стихи о любви. Свою возлюбленную Женечку Гуцан Игорь романтически называл Златой, но так как ни денег, ни драгоценностей у него не было, задаривал своими стихами, посвящёнными ей.

Молодой поэт сам разносил брошюры по редакциям журналов и газет, но они никого не интересовали. Не было никаких откликов.

В 1905 году тогда еще Игорь Лотарёв был впервые отмечен на страницах «Петербургской газеты» писательницей Н.А. Лухмановой, которая рассказала, что передала раненым «на театре военных действий с Японией» 200 экземпляров брошюры Игоря Лотарёва «Подвиг «Новика». Известные критики эти его ранние стихи обходили стороной. Хотя молодой поэт уже нащупывал в них свою жилу, соединяя едкую иронию и бульварную привлекательность («Зарницы мысли», 1908; «Интуитивные краски», 1908; «Колье принцессы», 1910; «Электрические стихи», 1910, и др.).

По сути, Игорь Северянин был основоположником массовой культуры в России. После заумных символистов и изломанных декадентов публика желала развлечений, в том числе и от поэзии. Игорь Северянин, обладавший тонким чутьём на запросы читателя, стал смело и решительно подыгрывать им, при этом умело удерживаясь на грани пародии и издёвки над этим же массовым читателем. Тогда-то он и изобрёл свой грезофарс, соединяя мещанские – самые гламурные – грёзы с едким фарсом. И читатель съедал с аппетитом его явно придуманные на ходу миньонеты и квинтины, погружаясь в мир принцесс и грезерок. Он и на самом деле «трагедию жизни превращал в грезофарс»:

В будуаре тоскующей нарумяненной Нелли

Где под пудрой молитвенник, а на ней Поль де Кок,

Где брюссельское кружево... на платке из фланели!

На кушетке зарезался молодой педагог.

 

Куда помещать такие стихи: на шестнадцатую полосу сатиры и юмора, или на первую полосу стихов о любви? Кто как выберет. Не замечались ни самоирония, ни определённый демонизм стихов, ни неприкрытая сатира. Ещё чуть-чуть побольше издёвки и перед нами был бы чистый Саша Чёрный, впрочем, и того часто не хотели воспринимать как пародиста и сатирика, а читали всерьёз. А уж Игоря Северянина просто носили на руках те же, над кем он и насмехался:

В смокингах, в шик опроборенные, великосветские олухи

В княжьей гостиной наструнились, лица свои оглупив:

Я улыбнулся натянуто, вспомнив сарказмно о порохе.

Скуку взорвал неожиданно нео-поэзный мотив.

Каждая строчка – пощечина. Голос мой – сплошь издевательство.

Рифмы слагаются в кукиши. Кажет язык ассонанс.

Я презираю вас пламенно, тусклые Ваши Сиятельства,

И, презирая, рассчитываю на мировой резонанс!

Блёсткая аудитория, блеском ты зло отуманена!

Скрыт от тебя, недостойная, будущего горизонт!

Тусклые Ваши Сиятельства! Во времена Северянина

Следует знать, что за Пушкиным были и Блок, и Бальмонт!

 

Но ведь иногда из этих его иронически насмешливых виршей рождались и впрямь шедевры:

Это было у моря, где ажурная пена,

Где встречается редко городской экипаж...

 Королева играла в башне замка Шопена,

И, внимая Шопену, полюбил её паж…

…А потом отдавалась, отдавалась грозово,

До рассвета рабыней пробыла госпожа.

Это было у моря, где волна бирюзова,

Где ажурная пена и соната пажа.

 

Массовый читатель уже стал узнавать северянинские очаровывающие мелодии, но в литературном мире его ещё не знал никто. Так могло продолжаться бесконечно долго, популярность у широкого зрителя и читателя часто не совпадает с вниманием литературной элиты. К примеру, в Росии уже все пели песни Владимира Высоцкого, а именитые поэты, от Вознесенского до Евтушенко, его и за поэта не считали.

Вот тут и помог Северянину наш великий гений Лев Николаевич Толстой.

К нему в Ясную Поляну приехал из Москвы его сторонник, толстовец, популярный писатель Иван Наживин и 12 января 1910 года прочитал за обедом великому старцу стихи из последнего сборника стихов Игоря Северянина “Интуитивные краски”, среди которых была и “Хабанера-2”.

Как позже вспоминал Иван Наживин в своем очерке “В Ясной Поляне”: «Много смеялся он <Толстой> в этот вечер, слушая чтение какой-то декадентской книжки – и не то «Интуитивные звуки», не то «Интуитивныекраски», где, разумеется, был и «вечер, сидящий на сене», и необыкновенная любовь какая-то, и всевозможные выкрутасы. Особенно всем понравилось стихотворение, которое начиналось так:

Вонзим же штопор в упругость пробки,

И взоры женщин не станут робки...

 

Но вскоре Лев Николаевич омрачился.

Чем занимаются!.. Чем занимаются!.. – вздохнул он. – Это литература! Вокруг – виселицы, полчища безработных, убийства, невероятное пьянство, а у них – упругость пробки!».

То есть, вначале эти стихи выслушали с удовольствием, как некую забаву. Но отсмеявшись и выслушав гневную отповедь Льва Николаевича Толстого, присутствующие в Ясной Поляне журналисты мгновенно разнесли отрицательный отзыв Толстого по всей России.

Благодаря отзыву Льва Толстого молодой поэт проснулся пусть и поругиваемой, но знаменитостью. Как писал Оскар Уайльд, обожаемый поэтом: лучше всего, если тебя обругает классик…

Газетчики к нему ринулись со всех сторон. Издевались, но печатали и его стихи, и критику о нём.

Игорь Северянин вспоминает, когда Лев Толстой разразился «потоком возмущения по поводу явно иронической «Хабанеры», об этом мгновенно всех оповестили московские газетчики во главе с Сергеем Яблоновским (псевдоним театрального критика Сергея Потресова (1870-1953), после чего всероссийская пресса подняла вой и дикое улюлюканье, чем и сделала меня сразу известным на всю страну!.. С тех пор каждая моя новая брошюра тщательно комментировалась критикой на все лады, и с лёгкой руки Толстого, хвалившего жалкого Ратгауза в эпоху Фофанова, меня стали бранить все, кому было не лень. Журналы стали печатать охотно мои стихи, устроители благотворительных вечеров усиленно приглашали принять в них, – в вечерах, а может быть, и в благотворителях, – участие…».

Зато и газетные критики, подхватив отрицательный отзыв великого писателя превратили его в всеобщее достояние, со своими убийственными комментариями. Сам поэт шутил:

Моя вторая «Хабанера»

Взорвалась, точно динамит.

Мне отдалась сама Венера,

И я всемирно знаменит!..

 

Что уж там говорить, отношение к поэзии у Льва Николаевича было своеобразным, стихи читать он не очень любил, разве что почитывал самых знаменитых поэтов, для общего развития, чтобы видеть, куда катится русская поэзия. Честно сказать, он и Пушкина невысоко ценил, наравне с Шекспиром. Естественно, поэзия Игоря Северянина была ему чужда, хотя в этом сборнике “Интуитивные краски” были и патриотические стихи о русско-японской войне, и отнюдь не эпатажные лирические стихи в духе Некрасова. Но все говорили только о “Хабанере”:

            ХАБАНЕРА II

                                                Синьоре Za

Вонзите штопор в упругость пробки,

– И взоры женщин не будут робки!..

Да, взоры женщин не будут робки,

И к знойной страсти завьются тропки...

 

Плесните в чаши янтарь муската

И созерцайте цвета заката...

Раскрасьте мысли в цвета заката

И ждите, ждите любви раската!..

 

Ловите женщин, теряйте мысли...

Счет поцелуям – пойди, исчисли!

И к поцелуям финал причисли,

И будет счастье в удобном смысле!..

                                              Сентябрь 1909

 

Позже Иван Наживин вспоминал ещё раз об этом эпизоде в своей книге “Из жизни Льва Толстого”, вышедшей в Москве в 1911 году: «В один из вечеров писатель после удачно закончившейся для него карточной игры (выиграл 7 копеек) много смеялся, слушая чтение стихов из какой-то декадентской книжки. Но когда прозвучали строки… об упругости винной пробки – захлебнулся от негодования.

< >Услышав подобное, великий старец пришёл в ярость: какая глупость! Какая пошлость! Какая гадость! И такую гнусность смеют считать за стихи! До какого падения дошла русская поэзия! Вокруг виселицы, полчища безработных, убийства, пьянство, а у них – упругость пробки!»

Об этом эпизоде Наживин сразу же рассказал в газете «Биржевые ведомости», полагая, что Толстой уничтожил Северянина, раздавил его как клопа. Далее отзыв подхватили и все остальные журналисты. А на самом деле он подарил ему славу.

Северянин после таких стихов вошел в моду. В 1911 году Валерий Брюсов (1873-1924), тогдашний поэтический мэтр, написал ему дружеское письмо, одобрив брошюру "Электрические стихи". Другой мэтр символизма Федор Сологуб (Фёдор Кузьмич Тетерников, 1863-1927) участвовал в составлении первого большого сборника Игоря Северянина "Громокипящий кубок" (1913), сопроводив его восторженным предисловием и посвятив Игорю Северянину в 1912 году триолет, начинавшийся строкой "Восходит новая звезда".

 

На самом деле Толстой подарил Северянину славу: северянинские строки, процитированные «самим» Толстым, прогремели на всю Россию, ударили по сердцам тысяч читателей. Никакая восторженная статья любого критика не могла так бы вознести Северянина. С этого момента и пошла его всероссийская фантастическая слава.

Впрочем, Георгий Иванов сообщает о том, что он «не уверен, что это не апокриф».

И добавляет о самом Северянине: поэт считал, что своей славой он обязан исключительно себе самому и самоуверенно заявил:

Я год тому сказал: я буду.

Год отсверкал.

И вот я есть!..

 

Что это? Гордость, самоуверенность или наглость, что зовётся «вторым счастьем»? Ведь вознёсся Северянин к небу и несколько лет сверкал звездой первой величины. Что было, то было”…

Громокипящая критика привела к громокипящей славе его первого большого сборника стихов “Громокипящий кубок”. И впрямь, взоры женщин не стали робки, чем успешно и пользовался долгое время Игорь Северянин. Через полгода после его “Хабанеры” появились ещё более знаменитые “Ананасы в шампанском”. Умелое сочетание российской действительности и норвежско-испанских грёз, молитвы и романса, соединение воедино несоединяемого и создали всемирную славу поэту. Тем более, несомненным был его поэтический талант, свежий взгляд, изысканность и своеобразная народность. Но разгром “Хабанеры” Северянин никогда не забывал, уже в 1914 году в стихотворении «Сувенир критике» (1914) Северянин восклицал:

Ах, поглядите-ка! Ах, посмотрите-ка!

Какая глупая в России критика:

Зло насмеялася над «Хабанерою»,

Блеснув вульгарною своей манерою.

 

Поэт при этом нисколько не обиделся на самого Льва Толстого, требующего от поэзии серьёзности и поучительности, его раздражала многочисленная и пустоватая газетная критика, пусть и рекламирующая поэта таким образом, но придирающаяся к каждой новой строчке.

Писатель Роман Гуль писал в рецензии на сборник Северянина “Менестрель”: «в былые времена bonton литературной критики требовал бранить Игоря Северянина. Его бранили все, кому было не лень, и часто среди «иголок шартреза» и «шампанского кеглей» в его стихах не замечали подлинной художественности и красоты. А она была: – вспомните «Это было у моря», «Быть может, от того», «Хабанера», «Сказание об Ингред» и мн. др.»… Или, как писал Фёдор Сологуб: «Одно из сладчайших утешений жизни – поэзия свободная, лёгкий, радостный дар небес… Появление поэта радует, и когда возникает новый поэт, душа бывает взволнована, как взволнована бывает приходом весны».

К этому времени его поддержали уже такие поэты, как Александр Блок, Валерий Брюсов, Фёдор Сологуб, Николай Гумилёв… В 1916 году уже вышла книга «Критика о творчестве Игоря Северянина», где автор предисловия издатель Евгений Пашуканис писал, что интерес к поэту критики «так или иначе способствовал тому исключительному успеху, в котором одни видели самую печальную картину падения литературных вкусов, другие – начало особого внимания читающего мира к новому стихотворцу”.

Уезжая в 1918 году из Петрограда, Северянин оставил у знакомых 15 толстых альбомов с вырезками из газет на своё творчество.

«Были в этих книгах собраны и все карикатуры на меня, – писал Северянин, – а их было порядочно. Там же оставлен и шарж на меня углем работы Владимира Маяковского – голова в натуральную величину. Самое печальное, что этот знакомый бежал из России в 1920 году, и судьба всех этих ценностей ныне мне не известна, хотя он и уверял меня в прошлом году в Берлине, что эти книги, как ему «достоверно известно», находятся в полной сохранности, однако я всё же сильно беспокоюсь...».

Пик славы Игоря Северянина приходится на 1918 год, когда в Москве 27 февраля на выборах короля поэтов в Политехническом музее Игорь Северянин победил самого Владимира Маяковского и был выбран королём поэтов. Но о роли Льва Толстого в мгновенной славе Игоря Северянина помнили все. Николай Гумилёв, неоднократно встречавшийся с поэтом, позже писал в “Письмах о русской поэзии”: «Ведь ещё так недавно Лев Толстой, прочтя в брошюрке Игоря Северянина строки «Вонзите штопор в упругость пробки, и взоры женщин не будут робки”, с горечью удивлялся, до чего дошла русская поэзия, как будто поэзия сколько-нибудь ответственна за невозможные выходки литературных самозванцев». Но, видя бескомпромиссную позицию Игоря Северянина в утверждении правоты своего дела, по-своему зауважал поэта, сумел увидеть чистоту в его поэзии.

Гумилёв писал: “Из всех дерзающих, книги которых лежат теперь передо мной, интереснее всех, пожалуй, Игорь Северянин: он больше всех дерзает. Конечно, девять десятых его творчества нельзя воспринять иначе как желание скандала или как ни с чем не сравнимую жалкую наивность. Там, где он хочет быть элегантным, он напоминает пародии на романы Вербицкой, он неуклюж, когда хочет быть изящным, его дерзость не всегда далека от нахальства. «Я заклеймён, как некогда Бодлэр», «проборчатый... желательный для многих кавалер», «мехово», «грезэтка» и тому подобные выражения только намекают на все неловкости его стиля. Но зато его стих свободен и крылат, его образы подлинно, а иногда и радующе неожиданны, у него есть уже свой поэтический облик. ...Трудно, да и не хочется судить теперь о том, хорошо это или плохо. Это ново – спасибо и за то...”.

Лев Толстой, сам того не ожидая, помог Игорю Северянину с утверждением своей литературной маски. Благодаря разнузданной критике он понял, чего жаждет народ от поэта, и отошёл от своих былых ультрапатриотических народнических стихов. Как пишет критик В.Кошелев: “маска «экстазного» эстета-«гения», призванного эпатировать публику «ананасами в шампанском», «дежурными адъютантессами», «фиолевым трансом» и т.п., навсегда определила его поэтическое «место» (хотя, между прочим, такого рода стихи составляют очень небольшую и явно не основную часть его обширного творческого наследия)…”.

Увы, маски часто определяют в глазах массовой публики тот или иной образ поэта, “ананасного” Северянина, волевого флибустьера Гумилёва, “домотканного” Клюева, или даже горлана, главаря Маяковского, и что бы они сами ни писали в дальнейшем, маска всегда остаётся при них.

Исследователь творчества Николая Гумилёва В.Кошелев отмечал: “Поэтическая «маска» Гумилева не без оснований связывается со знаменитыми «Капитанами» (появившимися в первом номере «Аполлона») – маска «флибустьера» и «открывателя новых земель», в «высоких ботфорах» и «брабантских манжетах», маска непременного «предводителя», волевого, точного и дерзостного в своих поисках. Эта же «маска» становится определяющей и при восприятии гумилёвской лирики. В стихотворении «Пять поэтов» (1918) Северянин отдаёт предпочтение Гумилеву перед В.Ивановым, А.Белым, И.Буниным и М.Кузминым именно из-за этой маски «капитана» на поэтическом корабле:

Нет живописней Гумилёва:

В лесу тропическом костёр!

Благоговейно любит слово.

Он повелительно-остёр.

 

«Повелительная» маска Гумилёва оказывалась и выигрышнее, и симпатичнее, и притягательнее того уровня «сноба скверного пошиба», каким он сам выглядел в восприятии «капитана». Однако Северянин вполне сознательно отказался от вступления в «гумилёвское» объединение: оно грозило утратой «поэтической маски», с таким трудом обретённой. Именно благодаря её наличию Северянин оказался, наконец, признан и в кругу поэтов: Брюсов посвятил ему два стихотворения, в их числе сонет-акростих «И ты стремишься ввысь, где солнце вечно…» (Северянин тут же откликнулся своим сонетом-акростихом «Великого приветствует великий …»); Сологуб представил молодого поэта петербургскому литературному миру и написал восторженное предисловие к сборнику «Громокипящий кубок»…”.

Николай Гумилёв как бы отвечает Льву Николаевичу Толстому на слова о вульгарности Северянина: “И вдруг – о, это «вдруг» здесь действительно необходимо – новые римляне, люди книги, услышали юношески-звонкий и могучий голос настоящего поэта, на волапюке людей газеты говорящего доселе неведомые «основы» их странного бытия. Игорь Северянин – действительно поэт, и к тому же поэт новый. Что он поэт – доказывает богатство его ритмов, обилие образов, устойчивость композиции, свои, и остро пережитые, темы. Нов он тем, что первый из всех поэтов настоял на праве поэта быть искренним до вульгарности.

Спешу оговориться. Его вульгарность является таковой только для людей книги. Когда он хочет «восторженно славить рейхстаг и Бастилию, кокотку и схимника, порывность и сон», люди газеты не видят в этом ничего неестественного. О рейхстаге они читают ежедневно, с кокотками водят знакомство, о порывности и сне говорят охотно, катаясь с барышнями на велосипеде. Для Северянина Гёте славен не сам по себе, а благодаря... АмбруазуТома, которого он так и называет «прославитель Гёте». Для него «Державиным стал Пушкин», и в то же время он сам – «гений Игорь Северянин».

Что же, может быть, он прав. Пушкин не печатается в уличных листках, Гёте в беспримесном виде мало доступен провинциальной сцене...”. Говоря нынешним языком, поэзия Северянина – это непрерывный троллинг массового читателя.

Впрочем, своя маска была и на великом старце Льве Николаевиче Толстом. Маска великого утописта. Спустя пятнадцать лет после толстовского “разгрома” молодого поэта Игорь Северянин в 1925 году искренне посвящает ему своё стихотворение:

                   ЛЕВ ТОЛСТОЙ

Он жил в Утопии. Меж тем в Москве

И в целом мире, склонные к причуде,

Забыв об этом, ждали, что все люди

Должны пребыть в таком же волшебстве.

И силились, с сумбуром в голове,

Под грохоты убийственных орудий,

К нему взнести умы свои и груди,

Бескрылые в толстовской синеве...

Солдат, священник, вождь, рабочий, пьяный

Скитались перед Ясною Поляной,

Измученные в блуде и во зле.

К ним выходило старческое тело,

Утешить и помочь им всем хотело

И – не могло: дух не был на земле...

                                                               1925

 

Интересно, что уже после революции 1917 года оказавшись в эмиграции Иван Наживин, заняв бескомпромиссную антибольшевистскую позицию, вдруг неожиданно в одном своём рассказе вспоминает о Игоре Северянине, делая его своим другом. В эмиграции он вскоре стал одним из самых популярных литераторов и создателем издательства русских эмигрантов в Германии «Детинец». Его исторический роман «Распутин» был издан на нескольких европейских языках. Затем он перешёл на фантастику. Издал сборник «Во мгле грядущего: фантастические повести будущего» (Вена, 1921), романы «Остров блаженных», «Собачья республика». В 1920 году в Эстонии, в газете «Русь» Иван Наживин опубликовал фельетон-предвидение «Конец. «Мы» и «они» весною 1927 года».

Как пишет Михаил Петров, главный специалист по Северянину в Эстонии: “Вещица забавная, описывающая десятую годовщину двух последних революций в России: освобождённый народ русский со злобой невероятной истребляет всюду самого себя на радость Сатане. Колокольня Ивана Великого сбита до половины, храм Христа Спасителя лежит в руинах. Вокруг развалин Московского кремля пёстрая, многоголосая толпа: японцы, китайцы, башкиры, калмыки, сибирские инородцы…

Но удивительнее другое: «Оглядел я себя и ещё более смутился: на мне грязные, вонючие лохмотья, израненные ноги босы и грязны, и всё тело нестерпимо ноет от крайней усталости и истощения. И рядом у подножия целой горы дров сидит на земле, читая какую-то серенькую газетку... Да ведь это Игорь С., мой друг, когда-то блестящий поэт, кумир женщин, а теперь истомлённый, весь седой босяк, на которого жутко смотреть! И вокруг него, в позах крайней усталости и отчаяния, большая толпа таких же оборванцев, диких, волосатых, среди которых я с ужасом узнаю моих близких друзей, моих противников, людей, когда-то стоявших на верхах культуры, когда-то славных...

– Устали? – тусклым, мертвым голосом спросил меня И.С. – Не хотите ли?

И он протянул мне свою серенькую, дешёвую газетку».

Игорь Северянин в этом фантастическом апокалиптическом видении Наживина становится его поводырем по большевистскому аду.

«– И пылали, и рушились в кровавом безумии города по лицу старой России, – продолжал он бледно и безучастно, – и страшные моря крови стыли под солнцем, и изнемогали народы, и хотели остановиться и не могли, распалённые злобой. И гибло всё... Немногие уцелевшие храмы опустели – голод не пускал в них ни женщин, ни детей, ни стариков, в опустевших университетах и музеях гнездилось вороньё, библиотеки расхищались бедняками на топливо, и оборвалась вечная сказка искусства. И вот, когда в неслыханных междоусобиях и бедствиях наша старая Россия обессилела окончательно, голодная, холодная, больная, нищая, из-за хребта Урала вдруг выглянуло страшное лицо жёлтого человека... Ещё немного, и молодой император монголов будет владыкою мира... а мы... мы... потеряли всё... мы только рабы, у которых нет ни своего угла, ни семьи, ни чести, ни завтрашнего дня. Тысячи и тысячи из нас покончили с собой сами, миллионы погибли в бессмысленных боях междоусобиц, миллионы гибнут в этой каторжной, непосильной работе. И зачем живём мы, оставшиеся, не знаю...».

Далее Михаил Петров пишет: “Щёлкают бичи надсмотрщиков. Рабы Игорь-Северянин и Иван Наживин – Вергилий и Данте в красном китайском аду – берутся за носилки с дровами...

Знал ли Игорь Северянин о поминальном тосте в свою честь на завтраке у Мильруда, нам не известно, но фельетон Наживина он вырезал из газеты и вклеил в свою записную книгу…”.

Умер Иван Наживин незадолго до смерти Северянина, в Брюсселе в 1940 году. Так второй раз в жизни пересеклись пути толстовца Ивана Наживина и поэта Игоря Северянина.

И оба отмеченные великим старцем.