Валерий БРАЦУН. СБЕРЕЖЁННАЯ РУССКОСТЬ. Эссе

 

 

Валерий БРАЦУН

СБЕРЕЖЁННАЯ РУССКОСТЬ

 

Душа русского человека сегодня мается меж двумя ипостасями: взбесившимся “золотым тельцом” и пробуждающимся от “сибирской” спячки “яростным духом” Ермака. Иногда можно встретить высказывания, дескать, русский дух пребывает в латентном состоянии, просто спит, зачарован, как и весь русский народ. Но при этом не произошло ни самоуничтожения русской целостности, ни русской государственности. Стало быть, русский дух продолжал и продолжает действовать со знаком плюс?

Народ, который сберёг в себе чувство милосердия, сострадания ближнему, готовность жертвовать собой, отзывчивость и «милость к падшим», такой народ непобедим. В точности, как и его деяния, связывающие воедино не только судьбы людей, но и целые континенты. В данной интерпретации я говорю о моём, русском, народе. Мне могут возразить – естественная привязанность к своей стране рождает готовность к предвзятости. Но “предвзятость” несовместима с тем, что глубоко пережито лично тобой, осмыслено, причём, с наложением на текущий ход реальных событий, в которых, как в зеркале, отражена истина прожитого дня. Пережитое не может быть привнесено извне. Оно внутри нас. И поэтому у каждого имеется своё объяснение “привязанности” к своему народу. Это легко доказать на собственном опыте. Был такой случай, пережитый лично мной в связи с кончиной моего отца.

Самолёт уже взлетел над Москвой и взял курс на Екатеринбург (в ту бытность город Свердловск), а я всё никак не мог уяснить для себя смысл случившегося. Первое, о чём я подумал в момент захода лайнера на посадку: “Дальше-то как добираться?”. В шоке от страшного известия я не успел сообразить: на похороны, при всём желании, я точно не попаду. От этого аэродрома до того рабочего поселка, где ещё недавно здравствовал мой родитель, расстояние в целую ночь, если ехать по “железке”. Переносить на день горестное мероприятие по причине моего опоздания –

смешно даже вообразить. Ритуал похорон имеет свой распорядок, неписаные правила их проведения. И отменять их никто не вправе.

Ранним утром я брёл с попутчиками на огни аэровокзала, всё отчетливее сознавая нелепость своего положения. Отчаяние нарастало. И вот первая зацепка: по лётному полю одиноко шагал человек в унтах и шлеме пилота. Я бросился к нему, чтобы расспросить, какими путями можно добраться до Лобвы к полудню? “Никакими, разве что по воздуху...”, – ответил пилот и с любопытством уставился на меня. Не отпуская его от себя, едва не плача, я объяснил безвыходность моего положения. “Мы летим на Серов, – сказал он. – Там до Лобвы рукой подать. Взяли бы вас, но понимаете… на борту бочки с соляркой. Техника безопасности... Запрещено!”. Но выражение его лица смягчилось. Моё отчаяние, видимо, тронуло его душу. Положив мне руку на плечо, он сказал: “Я вас понимаю... Короче, летим!”.

Легкокрылая машина, по-народному “стрекоза”, парила над землей, обгоняя рваные облака и содрогаясь в воздушных ямах. Прильнув к иллюминатору, я на некоторое время забылся. Картины детства, одна за другой, отчётливо всплывали в памяти: разливы реки Лобва, тревожные шорохи высоких елей, белизна сугробов...

Да и если просто смотреть оттуда, высоко парящим, то невольно преображаешься при созерцании величаво-таинственной тайги, полюбившейся мне ещё в далёком детстве, с разбросанными там-сям островками селений. Теперь я пытался уже по-взрослому, духовно как бы, вкусить прелесть иного, неведомого мне “рая”, вообразить, как в этих “очеловеченных” условиях живут и трудятся люди, не ведая иных забот, кроме тех, таёжных, что за ”каменным поясом” России. Проплывали они теперь “под крылом самолета”, словно кадры в замедленной киносъёмке. Выжить в этих суровых местах без запаса продовольствия невозможно, размышлял я. У многих огородики с картошкой, подворья: корова, поросята, куры... Жизнь научила людей надеяться больше на себя, чем на государство. Тут осело немало раскулаченных в коллективизацию, сосланных в лагеря бывших военнопленных, много завербованных на строительство шахт. Живой свидетель подытоживает: “Настоящий человек, профессионал и труженик, в любых условиях и в любое время найдёт применение своим силам и знаниям, как это доказали раскулаченные переселенцы в Верхотурье”. Да разве только в Верхотурье?.. – добавлю от себя.

Позже, спустя десятилетия, при помощи книг, написанных непосредственно об увиденном и пережитом авторами, я заглянул мысленно в те “медвежьи углы”. Очевидец, мой современник, не нарадуется красоте земной: “Места здесь живописнейшие! С высоких скал далеко видно окрест: туманно-синие распадки, серебристые излучины горных рек, оловянные блюдца озер... Река Ашан впадает в Ирень, та – в Сылву, Сылва – в Чусовую, последняя – в Каму. Предки знали, где селиться: плодородные земли, вольные пастбища, много разного зверья... Веками народ здесь приспосабливался к жизни”.

Тот полёт на “стрекозе” мне представляется теперь не таким, как тогда, не вынужденной прогулкой по воздушным ямам, а событием исцеляющим, наполняющим внутренний мир человека иными образами, иными смыслами.

В просветах облаков легко было различить также и нефтяные вышки, похожие на застывшие скелеты диковинных зверей, окоченевших на скаку. Позже я прочту воспоминания других современников, лицезревших “зону” ударных строек: “Где бы я ни был – в Братске, Усть-Илиме, на Волжской ГЭС или в Норильске, – везде слышал и видел: такого количества загубленной и брошенной в тайге и болотах техники хватило бы на ещё на один Братск, Усть-Илим или Вилюйскую ГЭС... А сейчас иначе?!” – восклицает очевидец. В погоне за сверхприбылями нефтяные и газовые магнаты изуродовали Русский Север и Сибирь. “А теперь полезли уже и в Арктику – в девственные льды!..”. Горстка паразитов припала к несметным богатствам Сибири, расхищает, выедает её нутро. Сие происходит под фанфары коммерческой эффективности, где норма прибыли, а не норма производства, ставится во главу угла. Под эти “фанфары” закрываются нерентабельные заводы, вслед сокращаются рабочие места, уменьшаются социальные расходы и растут тарифы.

Оказывается, всё, о чём трещала “академическая шпана”, “профессорские” брехуны… о “материальной заинтересованности”, “вреде уравниловки”, “самостоятельности”, “бригадных подрядах”, было самой примитивной демагогией, приведшей страну к гибельным последствиям, говорит наш современник. И подытоживает: всё это говорит о том, что мы превращаемся из мощной промышленной державы в сырьевой придаток развитых стран мира. Сетуем на разгильдяйство в отношении государственного и общественного имущества. Так к кому предъявлять претензии: к власти или к народу? Но ведь народ безмолвствует... Оно и понятно: ничто нынче не ценится так дорого, как молчание. Слепой только не видит: идёт широкомасштабная информационно-психологическая война – с целью полной дезориентации сознания, по сути, деидеологизации всего населения. Это является сегодня основной заботой наших недругов.

...Когда “стрекоза” приземлилась, то первое, о чём я подумал: “А дальше-то как добираться?”. Кассир на вокзале объяснил: электричку на Лобву ждать долго, а ближайший “скорый” в том рабочем посёлке остановок не делает. И растолковал: “Метель, перемело... общественный транспорт начисто отменён!”. Я позвонил на отцову квартиру, и мне ответили, что люди собрались, ждут музыкантов... “Это конец!” – сказал я себе.

С чувством безнадежности, но всё-таки надеясь на чудо, я брёл по станции, увязал в снегу, пытаясь выбраться на железнодорожное полотно. Составы с нефтью, древесиной, бокситовой рудой, гранитом и ещё с какими-то “породами” ждали своего отправления. Электровозы-тягачи изредка перекликались короткими гудками. Почему-то всплыл в памяти образ эшелона с военными, который я пронёс в самом себе через всю свою жизнь. Разве такое забудешь?

В тот, переломный, год войны вдруг разразилась эпидемия полиомиелита. Жуткая болезнь не щадила особенно детей: уродовала, калечила, сеяла смерть. Одному моему товарищу по детсаду ударила по ногам: стали болтаться, точно тряпки... Другому перекосила навсегда лицо. Не обошла эта беда и меня: обожгла ногу... Мать вовремя заторопилась в “большой” город со мной: где своим ходом, а где на телеге. Семьдесят километров пути, и всё по тайге. Как сейчас, будто вижу наяву: хвосты лошадей, завязанные тугим узлом, сверкающие подковы на мощных копытах, и ощущение полёта... И всюду ручьи, мелководные речушки: то вброд, то в объезд. Философ разъяснит: материальная природа вещей открывается человеку в его раннем детстве. А вот духовный, душевный мир – бессчётное множество раз, на протяжении всей нашей жизни.

Но в моём детском подсознании навеки застрял тот длиннющий состав с военными на станции “большого” города. Кто-то из военных выпросил у матушки позволение: всего на “одну минуточку” подержать на руках её сыночка... И она, добрая душа, доверила им своё дитя... Вмиг, словно пылинка, я полетел по составу... Солдаты прижимали меня к небритым щекам, перебрасывали от одних к другим. Их можно понять: они уходили на смертный бой, завещав своим сыновьям долгую жизнь. Мать испуганно бегала, умоляла вернуть ей больное дитя. “Я боялась, что они тебя задушат или разорвут...” – рассказывала она после много раз, навсегда запечатлев тот свой испуг.

Не захочешь, а задумаешься, кому я более всего обязан исцелению: тем военным, одарившим меня отцовской лаской, вдохнувшим в меня волю к жизни, или врачу, прописавшему стандартный рецепт “держать ножку в тепле”, по которому так и не вылечились мои сверстники? Но результат очевиден: та болезнь отступила...

 Однажды, спустя годы, в беседе с моим отцом, ветераном-фронтовиком и лечащим врачом по профессии, я узнал, что эшелон тот, как и следующие за ним эшелоны со свежими сибирскими дивизиями, – шёл на Западный фронт с определённой исторической миссией: избавить человечество от коричневой чумы... Совпадение с моим случаем символическое, почти сакральное!

...Товарняки с бесценным грузом ждали сигнала к отправлению. Присмотревшись, я решительно направился к тому, впереди которого, урча, напряглись в едином сцепе три дизеля-тягача. Подле суетился человек в промасленной телогрейке. Не произнеся ни слова (“будь что будет!”), я протянул ему листок бумаги с текстом телеграммы. Он взял, пробежал глазами и, не спрашивая ни о чём, стал объяснять суть дела, просил машиниста, восседавшего в кабине электровоза, тормознуть на станции Лобва, и чтоб “гнал на предельной скорости…”. Тот, к кому он обращался, высунулся по самый пояс из смотрового окна, в изумлении раскрыв рот: “Это невозможно, – читалось в его глазах. – Между зелёным и красным светофором расстояние не резиновое...”. Но вслух произнёс “попробуем”, и велел подняться, явно игнорируя табличку с крупными буквами “посторонним вход воспрещен”. Через минуту он сдёрнул с места состав. А далее всё было не по правилам. Превысив скорость, насколько позволяла шкала возможностей, водитель товарняка наперёд раскидал в уме “стопы” и “рывки”, вычислил, рассчитал, где и когда выправить вынужденную аритмию. Мелькали опоры с электропроводами, столетние ели, полустанки... Я не заметил, как меня затягивает в пучину фантасмагорий образов и сказов, известных по книгам моего уральского соотечественника Бажова.

Если бы это путешествие совершал я сегодня, то “фантасмагория” моих эмоций была бы ярче и форсмажорней: не столетние ели, стоявшие плотной стеной по обе стороны, я бы созерцал... а корчился от боли, лишь на миг вообразив, что вся эта миллионнотонная полуторакилометровая “змея ” с бокситовой рудой... замирает и “кланяется” перед каждым “светофором”, обозначающим границы разных “владений”, разных государственных символов и “субъектов”. Этот свой страх я объясняю тем, что все мы сейчас находимся в плену иллюзий, в плену сюрреализма современной жизни. Не захочешь, а начнёшь отсчёт исторических событий, не столь отдалённых, ещё свежих, ещё на слуху, в соответствии с очередным “светофором” на пути летящего в бесконечное пространство “товарняка”...

Очевидец тех “событий” сокрушается: “Я не представляю, – пишет он, – как смогут органично ужиться на принципах “социальной защищённости” хуторской капитализм Прибалтики, байское сельское хозяйство Средней Азии, княжеские подворья Грузии и приватизированное фермерство России...”. А далее по известному сценарию: раздробление России на десятки княжеств, улусов, федеральных округов, свободных экономических зон. Вышеозначенные улусы-княжества будут настолько суверенны, что могут выйти из состава Российской Федерации и стать независимыми государствами. Такой “сценарий” очередной волны распада советской державы нам предрекали в лихие девяностые...

Так что же: единство страны или снова галдёж о её разделе? Ответ мы найдём в нарастающем сопротивлении россиян вспышкам экстремизма и национализма.

С небывалым энтузиазмом в наши дни возрождается интерес к истории России, к той, которая за её “каменным поясом”. Об этом свидетельствует и выставка “Православная Русь”, организованная в центре Москвы. Людям хочется знать правду, каким образом из стоцветного хаоса возникла удивительная “фреска” – новый лик государства российского, его территориальная целостность? Посетители выставки надолго задерживались возле панно, где в сжатом по форме эссе рассказывалось о далёком прошлом российского народа. В памяти оживали образы и смыслы жизни наших предков: вслед за умиротворением своих владений царь Михаил Фёдорович инициировал ряд экспедиций, в результате которых российское влияние распространилось на Сибирь и Дальний Восток. Были присоединены земли Нижнего Урала, Прибайкалья, Якутии, Чукотки, Россия получила выход к Тихому океану. По приказу царя учреждена Сибирская епархия с кафедрой в Тобольске, а затем Сибирский приказ для управления новым краем. В него входили многие народы: татары, удмурты, чуваши, мордва, башкиры, ненцы, ханты, манси. Был заложен ряд городов: Тюмень, Тобольск, Томск. Территория Сибири активно осваивалась.

В ту мою трагическую поездку сорокалетней давности мог ли я предположить, что буду вести монолог с самим собой на эту и подобную ей темы, по сути, уже с иным человеком иной эпохи? Нет, не мог! Именно в ту приснопамятную “эпоху застоя” копаться вокруг корней русского духа было бы, выражаясь языком нынче модного сленга, “некорректно”, да и “непатриотично”. Однако, всё течёт, всё меняется... “Точка невозврата” пройдена!

…Отчётливо припоминаю, как машинист, перекрывая грохот и шум, кричал мне в лицо, что он по рации сообщил диспетчеру на станции Лобва… короче, просил передать, чтоб встретили сына врача… “Впереди мост... Ступай в заднюю кабину! Я сбавлю скорость, и ты прыгай! За мостом будет поздно...” – с суровой беспощадностью он требовал покинуть его законную “территорию”.

Мелькал частокол телеграфных столбов, снег слепил глаза... Времени для раздумий не оставалось: в сотне метров маячил мост через реку. Я прыгнул и угодил в сугроб. Эти сугробы, знакомые мне ещё с детства, всегда были для меня добрыми друзьями: с них мы скатывались на санках и брали “штурмом”, сокрушая засевшего на них “врага”... Товарняк набрал скорость и растаял в вихре снежной пыли. Будто прошёл сквозь меня и оставил неизгладимый след в душе. Откуда ни возьмись, подрулил "жигулёнок". Я успел…

В памяти вновь оживает череда событий того дня. Будто сейчас, вижу и слышу официальные речи в честь светлой памяти отца: и как врача, и как гражданина, и как ветерана-фронтовика. И уж было приготовились опустить крышку гроба, когда неожиданно из толпы раздался голос: "Не положено зарывать в землю награды!". Я вздрогнул и почувствовал, как у меня внутри что-то оборвалось. "Кто этот человек?" – первое, о чём я подумал, и мгновенно перевёл взгляд на белоснежный саван, у основания которого лежали пунцово-красные подушечки с приколотыми к ним орденами и медалями. Сделалось так тихо, что, казалось мне, дятел не по дереву долбит где-то в лесу, а в моём мозгу.

Я огляделся, недоумевая: как могли допустить такую оплошность все, кому дорог мой отец? Здесь были студенты-практиканты, весь медицинский персонал больницы, представители лобвинского гидролизного завода, учителя и самые обычные люди. И вдруг жуткое безмолвие... Тогда я даже мельком не посмел бы подумать, что всего через четверть века с небольшим будут уничтожать, под это гробовое молчание, память о погибших во время Великой Отечественной войны: демонтировать скульптурные композиции, стенды с фотографиями воинов-фронтовиков, взрывать мемориалы... Снос памятников происходил под галдеж и улюлюканье толпы с призывами к переписыванию истории о войне, соответственно, к переформатированию школьного образования… Над толпами лишённых ориентации людей витал неологизм “больное общество”. И всё никак не можем установить “диагноз” этой странной “болезни” до сего дня: тычем пальцем в идеологию, в экономику, в образование, в здравоохранение, в культуру, в религию – и всё тщетно?

В ту минуту, когда я смотрел на подушечки с медалями, каждый из присутствующих, наверное, тоже ощутил неловкость. Но все почему-то обратили свои взоры на меня, видимо, ждали моего ответа на вопрос: "Как ты посмел допустить такое?". Я перевёл взгляд на того, кто остановил погребение. И будто узнал в нём одного из тех героев-солдат, каких в "застойные" годы часто показывали на киноэкранах, изображали в романах и поэмах, посвящённых воинам-победителям. И вот он, живой, реальный, стоит в двух шагах от меня: небольшого роста, какой-то незаметный, щуплый, с глубокими морщинами на страдальческом лице и с орденской колодкой на груди. Мысленно я благодарил его. Себя и других я не осуждал за оплошность. Чувство вины старался подавить рассудком: "Возможно, в нас пробудился архетип с тысячелетней историей, когда вместе с воином зарывали в землю и его регалии? Может, оттуда тянутся корни славянской цивилизации? Неискореним дух "язычества"!”.

Оказывается, и исторически, и генетически – все мы родные люди, свои. И во всех нас в решительную минуту проявляются доброта, бескорыстие, благородство...

Наша сбережённая русскость!