Александр АНДРЮШКИН. ДОСТОЙНАЯ СРЕДИ ЛИБЕРАЛОВ. К юбилею Людмилы Петрушевской

 

Александр АНДРЮШКИН

ДОСТОЙНАЯ СРЕДИ ЛИБЕРАЛОВ

К юбилею Людмилы Петрушевской

 

К этой статье необходимо краткое предисловие.

«День литературы» – газета русских писателей-патриотов, а творчество Людмилы Стефановны Петрушевской, как это всем известно, – неотъемлемая принадлежность литературы либеральной. Поэтому в критическом, в целом, ключе писал о Петрушевской Владимир Бондаренко («Музыка ада Л.Петрушевской». «ДЛ», №10, 1998 г.).

Петрушевскую с завидным постоянством хвалит критик Наталья Иванова, а сюрреалистический, мистический элемент в её прозе – на первый взгляд – укладывается в ту логику русской литературы, которую выстроил другой критик-либерал, Андрей Немзер. Ещё в советские времена он выступил составителем сборника «Русская романтическая новелла» (М., «Художественная литература», 1989), куда включил рассказы Загоскина, Бестужева-Марлинского, А.Погорельского, В.Олина, Е.Баратынского и других писателей XIX века, объединённые темой зловещей мистики, а порой – и низкопробной чертовщиной. Наверное, по мысли Немзера, эти произведения и были началом столбовой дороги, приведшей к новейшей постмодернистской чернухе. А последняя (опять же, согласно некоторым высказываниям Немзера) и является наиболее приемлемой литературой для России – страны не то бесовщины, не то дураков, верящих в эту бесовщину, – а может быть, и того, и другого сразу.

Но действительно ли Петрушевская вписывается в эту чернушно-либеральную «парадигму»?

Я думаю, что нет, и считаю, что и Людмила Петрушевская, и некоторые другие ныне здравствующие писатели либерального течения заслуживают более пристального и более доброжелательного взгляда. Ведь расслышал же Владимир Бондаренко державные мотивы в творчестве Бродского – быть может, и ещё кто-то из писателей «не нашего течения» всё-таки создал полезные и нужные нашей культуре произведения?

Я надеюсь, что читатели согласятся со мной в положительной оценке творчества Людмилы Стефановны Петрушевской. Поздравляя её с юбилеем (26 мая 2018 года у неё – круглая дата), хочется особенно поздравить её и с недавно опубликованным блестящим романом «Нас украли. История преступлений». О нём я скажу в конце статьи, а вначале напомню о том небольшом по объёму, но крайне важном цикле рассказов Петрушевской, который появился ещё в 1990 году и носит название «Песни восточных славян».

Как и роман Петрушевской «Время ночь», как и некоторые другие её произведения, этот цикл уже самим своим заглавием указывает на высоту задач, поставленных перед собой автором. Перекличка с Пушкинскими «Песнями западных славян» – что может быть дерзновеннее и ответственнее? Главное, что удивило тогда, в эпоху начавшегося постмодернистского пересмешества, была серьёзная интонация Петрушевской, – эта серьёзность подкреплялась тем, что в первых двух рассказах «Песен восточных славян» речь шла о Великой отечественной войне.

Вот торжественное, я бы сказал, былинное начало цикла, зачин первого рассказа, «Случай в Сокольниках»: «В начале войны в Москве жила одна женщина. Муж её был летчик, и она его не очень любила, но жили они неплохо. Когда началась война, мужа оставили служить под Москвой, и эта Лида ездила к нему на аэродром. Однажды она приехала, и ей сказали, что вчера самолёт мужа сбили недалеко от аэродрома и завтра будут похороны. Лида была на похоронах, видела три закрытых гроба, а потом вернулась к себе в московскую комнату…».

Для тех, кому не довелось прочитать «Песни восточных славян», суммирую содержание этого рассказа. Смысл художественного произведения, конечно, не сводится к сюжету: в равной мере его выражает и интонация, и сам дух прозы, ощутимый уже в приведённом отрывке.

Тут и уже упомянутая былинность, и суровость войны, и некая «гайдаровская» таинственность, присущая аэродромам и прочим военным объектам, и «зощенковская» простота быта и, соответственно, простота литературного стиля. Есть, конечно, и отзвук пушкинских «Повестей Белкина», хотя вообще перекличек с Пушкиным у Петрушевской почти до неприличия мало. Правда, и «Песни западных славян» – далеко не самый значительный цикл Пушкина, – возможно, изначально задуманный как литературная игра и расчёт на сенсацию, который оправдался. (Пушкин перевёл «Песни западных славян» с французского; автор их – Мериме, который в личном письме Пушкину признался, что сам их сочинил, хотя и пользовался некоторыми источниками.)

Вернусь к сюжету рассказа «Случай в Сокольниках». Через некоторое время после похорон мужа к героине начал являться незнакомый молодой человек «очень странной наружности – худой, бледный, измождённый». Он убеждает её, что он и есть её муж, он не погиб, но решил дезертировать, для чего переоделся в гражданское. Женщина его прячет, а ближе к зиме он просит её поехать с ним туда, где он бросил своё обмундирование, якобы для того, чтобы закопать его. В лесу он приводит жену к воронке, на дне которой видно что-то вроде лётчицкого комбинезона, и просит её закопать комбинезон. Сделав это, она возвращается домой и во сне видит мужа, который говорит ей: «Спасибо, что ты меня похоронила».

Рассказ имеет объём около одной книжной страницы; остальные семь рассказов цикла почти столь же невелики и столь же загадочны. Основная особенность, характеризующая весь этот цикл, – наличие элемента мистики, говоря иными словами – описывается сверхъестественное. Хотя могут сказать: так ли уж много сверхъестественного в том, что у женщины, потерявшей мужа, начал мутиться разум? Почти все чудеса, о которых рассказывают «Песни восточных славян», можно объяснить психическими сдвигами у героев Петрушевской, однако я не хочу преуменьшать значение именно сверхъестественного, ведь, по-моему, именно в описании чудесного и состоит главная особенность всей прозы Людмилы Петрушевской и её главная заслуга перед русской литературой. Это свойственно и её рассказам, и пьесам, и всем трём её романам: «Время ночь» (1992), «Номер один, или В садах других возможностей» (2004), «Нас украли. История преступлений» (2017).

Есть в её прозе и мистика тёмного характера (столь любезная Немзеру и ему подобным критикам), но больше всё-таки необычных явлений характера светлого, что мы и называем чудом. Чудо я бы определил как сверхреальность, более весомую, чем те факты, которым она противоречит.

Одним из первых чудес в документально зафиксированной истории человечества было, как известно, «чудо расступившегося моря», отмечаемое в иудаизме как праздник Пасхи. Когда евреи бежали из Египта (согласно данным современной библеистики, это произошло в 1446 до н.э.), часть их была утоплена в море, хотя Библия, наоборот, говорит, что евреи «прошли посуху» через расступившееся море, однако потом «вода возвратилась и покрыла колесницы и всадников всего войска фараонова, вошедших за ними в море; не осталось ни одного из них» (Исх. 14:28). Эти же события неоднократно упоминаются в Коране: в сурах «Корова», «Йунус» и других.

Циничный человек скажет, что евреи, празднуя эту дату, выдают желаемое за действительное и рассказывают друг другу детскую сказку, дабы скрасить одно из величайших поражений в своей истории, а именно – потерю Египта. Однако давайте спросим себя: где сегодня цивилизация древних фараонов? Она исчезла; евреи же процветают и ежегодно отмечают праздник Пасхи. Это и есть сверхреальность, гораздо более важная, чем педантичный подсчёт того, сколько «в действительности» утонуло с той и с другой стороны. Более того, еврейская Пасха стала прообразом главного праздника христианства, в котором мы отмечаем Воскресение Христово!

Повторюсь: тем, что Петрушевская главной темой своего творчества сделала чудо (в высоком смысле этого слова), она оказала крупнейшую услугу нашей литературе и всей русской культуре.

Особенно убедительно эта тема раскрыта в, пожалуй, главном романе Петрушевской, «Номер один, или В садах других возможностей». Кстати, в этом романе писательница прибегла к тому же приёму, что и в «Песнях восточных славян»: использовала советский языковой стиль для передачи явно «несоветского» содержания. В «Песнях восточных славян» это был стиль, условно говоря, Зощенко – Аркадия Гайдара; в романе «Номер один» мы имеем дело со стилем всей советской науки. В том числе, этим стилем писал и академик Сахаров. Изображается происшедшее с двумя этнографами, исследующими сибирский малый народ, в частности, его шаманские обряды. Быть может, исследования эти нужно назвать антропологическими или религиоведческими, а, может быть, просто филологическими, ибо речь идёт о расшифровке песен на исчезающем языке.

Полевые условия советских научных экспедиций характеризовались крайней простотой быта и, кстати, упрощением, если не деградацией человеческих отношений. Конечно, настоящий учёный оставался учёным, и всё-таки опрощение накладывало отпечаток и на мысль, поэтому, когда герой романа говорит, что нынешняя Россия находится на этапе «плавного перехода от рабовладельческого строя в первобытный (пещера, костёр)», то, думается, это скорее – описание личного состояния героя, а не всей России.

Глава первая романа («Беседа») – это блестящая стилизация под научный жаргон, под те дискуссии, которые происходят сегодня внутри научных организаций, с их смешением «грантового» подхода, свойственного рыночной экономике, и советского ещё опыта действующих лиц. Диалог ведут уже упомянутый «настоящий учёный» («Номер один») и новоявленный менеджер от науки («Номер два»); этот второй – не столько делец, сколько бандит.

Его грубо утилитарный подход (как много мы можем «извлечь бабок» из чего бы то ни было, за сколько мы можем продать всё это за границу) контрастирует с той высочайшей степенью ответственности перед человечеством, которая была и остаётся характерной для русской науки.

Кстати, «малый сибирский народ энтти», о котором идёт речь в романе, можно понимать и как метафору для изображения русского народа (ведь что такое сегодня русские, как не типичный малый народ, в смысле нашей численности – в сравнении с приближающимся к 8 миллиардам населением Земли?) Причём не только происходящее с «энтти» можно понимать как происходящее с русскими, но и «чучуны» (изгнанники из народа «энтти») вполне похожи как на чеченцев, так и (в меньшей степени) на евреев. Весь описанный в романе клубок противоречий (научная экспедиция «из центра» противостоит местным) прекрасно подходит для показа современной глобальной ситуации, – здесь и заключается сильная сторона романа, своей глубиной не уступающего лучшим интеллектуальным романам мировой литературы.

Правда, в классических «романах идей» герои красиво философствуют, порой, на протяжении многих страниц, а Петрушевская, как справедливо отметила критик Наталья Иванова, «всегда оригинальна в выборе жанровой формы». Форма романа «Номер один» – судорожная, скомканная; в нём чередуются диалоги (оформленные как пьеса), повествование обычного типа и письма «Номера один» в Москву собственной жене. Спокойного философствования, характерного для таких классиков интеллектуальной прозы как Олдос Хаксли, Роберт Музиль или Сол Беллоу, мы в этих письмах не найдём; сверкнувшая, как молния, мысль, тут же тонет в массе практических указаний, бытовых забот и тех полукриминальных – а часто и прямо криминальных – обстоятельств, в которых приходится жить и работать учёному.

Роман «Номер один» (как и оба других романа Петрушевской) читается запоем, на одном дыхании… И чуду победы учёного над уголовниками, чуду переселения души учёного в тело одного из уголовников и другим описанным в романе чудесам, – всему этому хочется верить почти так же, как мы верим чудесам, описанным в Библии. Остаётся удивляться, каким образом писательнице, находившейся в момент написания даже этого романа уже в весьма почтенном возрасте, удалось проявить больше молодой энергии, чем её проявляют иные молодые по годам литераторы.

Возможно, разгадку сюжетной и стилистической энергии прозы Петрушевской нужно искать в том, что она – автор ставившихся в театре пьес. Чувство ритма, присущее сцене, живёт и в её прозе; обращение же писательницы к жанру пьес было в чём-то вынужденным. Вячеслав Огрызко в своей книге «Против течения» так суммировал творческий путь Петрушевской: «в конце 1960-х годов она не раз стучалась в «Новый мир», но Твардовский так и не решился поставить её прозу в номер, потом писательница много лет сочиняла пьесы, которые успешно ставили Юрий Любимов, Галина Волчек и другие именитые режиссёры».

Тема пьес и связанная с ней тема неудач в публикации прозы позволяет мне логически перейти к двум другим романам Петрушевской, о которых я скажу лишь кратко, – так как о романе «Время ночь» написано уже много, а роман «Нас украли», наоборот, только-только опубликован, причём появился он незадолго до юбилея писательницы. В таких условиях, конечно, и этот роман не останется без пристального внимания критики.

Само название романа «Время ночь» как будто бы говорит о том, что описывается в нём время Ельцинских реформ, однако это не так: речь идёт как раз о временах Брежнева, тех самых, когда Петрушевскую не печатали. Так что истории об оплате творческих вечеров в сумме семи с чем-то рублей и о кусках хлеба с маслом, украденных героиней-поэтессой на одном из таких вечеров – это не придуманное, а взятое целиком из жизни. Конечно, устройство на любую нетворческую работу помогло бы героине романа «Время ночь» решить многие из её проблем, но в том-то и дело, что поэтесса Анна Андриановна (гордящаяся почти полным совпадением своего имени-отчества с ахматовским; этот образ видится мне отчасти как мягкая пародия Петрушевской на Ахматову) ни на какую нетворческую работу не согласна.

Мать двоих детей и бабушка четырёх внуков, героиня романа живёт, конечно, без мужа, – да и может ли иначе жить женщина, избравшая своим принципом полную самостоятельность? Кстати, при том, что большинство героев-мужчин показаны в прозе Петрушевской резко негативно, читать её интересно не только женщинам.

 В заключение – о новом её романе «Нас украли», действие которого происходит в наши дни, хотя многое, естественно, имеет корни, уходящие во времена советские.

Это – история подмены детей в роддоме, осложнённая тем, что не только младенцев поменяли, но и одну из двух одновременно рожавших матерей (вторая умерла во время родов) понадобилось переоформить под именем умершей, дабы не сорвалась важная загранкомандировка у весьма влиятельного офицера КГБ.

В итоге некая Алина едет за границу под именем умершей Маши, но со своим собственным сыном, – надо ли удивляться тому, что бравый молодой дипломат-кагебист чувствует себя весьма неуютно, с чужой женщиной, да ещё и с чужим сыном. Причём, делается это всё не из каких-то идейных соображений, скорее – из шкурно-валютных; вернее, виной всему – ведомственная разобщённость в СССР… Кстати, в Москве родственники умершей жены офицера не оставили без забот и его собственного сына и даже оформили ему свидетельство о рождении с тем же именем, отчеством и фамилией, как и у младенца, улетевшего за границу.

О том, как сегодня живётся двум людям с одинаковыми «ф.и.о.» (но с разными фотографиями в паспортах) повествует роман… Разумеется, это отнюдь не детектив на современную модную тему (как то: пересечение границ Березовским с паспортом на имя Марка Еленина и т.п.); означенная тема – лишь гарнир или даже соус к вполне качественному и питательному блюду (да простится мне это кулинарное сравнение). Блюдо, увы, «приправлено» также и слезами горя… Эту прозу, в целом, я не могу охарактеризовать иначе, чем добротный реализм.

Конечно, определённые недостатки в творчестве Петрушевской мне также видны. В романе «Номер один» кажется не вполне достоверным поведение мужчин из числа охранников и телохранителей – точно так же, при описании чисто женских занятий, писатель-мужчина неизбежно наделал бы ошибок. В последнем по времени романе опять слишком много сгущённого феминизма, слишком (на мой взгляд) муссируется сквозная для Петрушевской мысль о том, что «мужчины безответственны, а женщины несут на себе главный груз жизненных тягот».

Не буду с этим спорить, а тем читателям (независимо от политических взглядов), у которых остаются «пробелы» в знакомстве с творчеством Людмилы Петрушевской, посоветую поскорее их заполнить. От этого чтения уж точно не возникнет ощущения напрасно потраченного времени.

 г. Санкт-Петербург