Леонид ПЕТУХОВ. САНЁК. Рассказ

 

Леонид ПЕТУХОВ

САНЁК

Рассказ

 

После первых осенних похолоданий и занудных дождей как-то неожиданно и потому ещё желанней случаются теплые, задумчиво- тихие солнечные денёчки, именуемые в народе «бабье лето». В один из таких дней начала девяностых годов двадцатого столетия от рождества Христова на кладбище нашей уходящей в небытие деревни хоронили бывшего всеобщего любимца.

В наскоро сколоченном из сосновых нестроганых досок и обшитом плакатным красным материалом гробу лежал исхудавший и явно долго болевший человек, в котором даже близким тяжело было узнать бывшего всегда неунывающим, доброжелательным и дружелюбным односельчанина. Хоронили бывшего всех деревенских дел мастера, гармониста и балалаечника и просто хорошего человека, не обидевшего в жизни даже бессловесной скотины, а не только человека. Поэтому собрались все последние жители деревни в количестве двенадцати человек, две соседские собаки и кот хозяина. Последние сидели у могилы, не проявляя никакой агрессии друг к другу.

 В эти дни я занимался строительством в родной деревне церкви и не мог не пойти попрощаться с человеком, которого уважал при жизни за доброту и трудолюбие.

Закончился непродолжительный похоронный ритуал. Приехавшие из столицы дети новопреставленного тут же накрыли поминальный стол, и каждый из присутствующих сказал несколько искренних добрых слов об ушедшем. А вспоминать и говорить было что. Ведь хоронили человека, который олицетворял простого русского деревенского мужика, к тому же в весьма непростое время. На его веку были и война, и нужда, и холод, и голод, и праздники, и Победа. А вот теперь наступили смутные – перестроечные времена. Мутные и злобные волны перестройки смывали созидательные посевы на русской земле, уничтожали сёла и деревни, ломали судьбы и жизни их бывших жителей. Во власти и среди творцов и дельцов реформ по лекалам вражеских антирусских сил всплыли существа с воровским и разрушительным началом. Даже фамилии никем не уполномоченных прорабов перестройки, предающих, продающих и разваливающих страну, звучали для деревенского жителя как что-то чуждое и угрожающее.

Любые ложь и беззаконие сверху рождает своих последователей внизу, на земле. В деревне из бессовестных и вороватых людей появились так называемые «активисты перестройки», они повсеместно безнаказанно разворовывали всё что можно и нельзя. В бывшем зажиточном колхозе под крики о достижениях перестройки как-то незаметно не стало ни техники, ни многочисленного скота, ни общественных строений, ни самих деревень. Пока умирающий лежал последние дни в больнице, его дом «активисты перестройки» обворовали так, что не осталось не только вещей, но и полов с потолком. Не случайно поминали ушедшего у могилки, а не в доме, как принято.

После поминок расходились с кладбища не спеша и неоднократно оглядываясь на могилку, как на что-то неотвратимое. Не покидало предчувствие неизбежности не только своей участи, но и участи деревни и страны. Не ушёл с кладбища только кот, который по-человечески лёг на свежий холмик, а когда удалился народ, зарыдал раздирающим душу сиротливо-отчаянным воплем. Жизнь заставляла меня присутствовать и участвовать на множестве похорон, слышать и профессиональных плакальщиц, и безутешные рыдания матерей погибших солдат, и зубовный скрежет суровых мужчин, потерявших боевых друзей, но такого – будоражащего всю человеческую суть плача ни до, ни после я не слышал. Казалось, сама земля стонала на похоронах своего заботливого, рачительного хозяина.

Вернувшись с похорон, я долго вспоминал и размышлял об усопшем, о доле русского мужика на земле и судьбе русской деревни не как места сельскохозяйственного производства, а как уничтожаемой колыбели русской цивилизации.

Сегодня нередко приходится слышать даже от людей, считающих себя государственно мыслящими, что деревня – вчерашний день истории страны. Что в деревне живут лишние, не участвующие в современном производстве люди. Задумываешься, откуда берутся верхогляды, не понимающие ни сути, ни глубины многих жизненных вопросов. В каких семьях и заграничных вузах их учили неуважительному отношению к русским корням, истоком языка, культуры, нравственности, хозяйствования, быта. Даже обезьяна знает, что пальма без корней не даст бананов, – и никогда не вредит корней и не пилит сук, на котором сидит. А мы при нашей огромнейшей территории не осваиваем её по-столыпински, развивая и создавая новые поселения на земле, а сгоняем народ в многомиллионные мегаполисы. Не хочу поднимать вопрос о человеческих качествах людей, родившихся на земле и живущих на природе, и горожан. Плюсы здесь будут явно не в пользу суетного и часто праздного городского существования. Но при современной обстановке суть даже не в этом, а в отношении к глобальной безопасности народа, смертельно зависящего в городе от благ цивилизации: электричества, газа, водопровода, канализации, торговых центров и т.д. и т.п. Уберите любую из этих составляющих на несколько дней – и что? Догадаться нетрудно. А деревня выживет. Не потому ли с ней и воюют наши «доброжелатели», прямой наводкой уничтожая то «бесперспективные», то несовременные, то недостаточно эффективные… На словах стирая грань между городом и деревней, на деле они стёрли русскую деревню с лица земли. То есть вырвали наши корни. Что дальше?

Впрочем, достаточно о политике, поразмышляем о судьбе и жизни похороненного, простого русского мужика Александра Ивановича, которого на деревне все уменьшительно-ласкательно меж собой звали Санёк. Сказать, что это был замечательный человек, не сказать ничего, ибо это был, как и все живущие, по-своему неповторимый человек. Есть люди, жизнь которых прошла через все тернии человеческого бытия, а они от этого не только не сгибаются и не черствеют, а наоборот становятся всё добрее и светлее. Таким был и наш односельчанин.

Родившись за двенадцать лет до Великой Отечественной войны, он с детских лет постиг все премудрости многостороннего и бесконечного крестьянского труда. На селе нередко встречаются такие люди, которым труд нравится как процесс созидания, а не как средство для получения благ. Любовь к труду, как и любовь к ближнему, в генетической сути русского крестьянина. К началу войны Санёк уже мог как взрослый мужик наравне с отцом и пахать, и косить, и плотничать, и столярить, и ухаживать за животными. В деревенской школе он не только основательно учился, но на лету схватывал дополнительное обучение игре на гармошке и балалайке.

Но пришла война, а с ней необходимость выживания в условиях вражеской оккупации. Санёк, как и другие деревенские подростки, укрывал от немцев в лесу кормилицу семьи корову, выполнял всю работу по дому и хозяйству вместо призванного на фронт отца. Довоенное поколение взрослело быстро, и Санёк, и многие ребята по возможности помогали отступающим солдатам, а потом партизанам. На горе всей семьи отец Санька погиб на фронте в первые дни войны и ему рано пришлось взять на себя тяжелый крест деревенского хозяина.

Война оборвала учебу Санька в школе, уже после войны он закончил семилетку и был призван на службу в Военно-морской флот. Добросовестно отслужил пять лет и вернулся на родину. Я помню его возвращение со службы: это была моя первая встреча с высоким, стройным, красивым и добродушно улыбающимся матросом. За время службы он не только возмужал физически и духовно, но и приобрёл несколько профессий, научился петь и плясать. Стремления покинуть родную деревню у Санька никогда не было и он, женившись на младшей сестре моего отца, зажил многогранной деревенской жизнью, работая и пахарем, и плотником, и столяром, и электриком, и кузнецом. Любую работу, которую ему поручали, можно было не проверять, так как делал её Санёк на совесть – с определённым шиком любования сделанным.

Так как мой отец вернулся с войны инвалидом и почти круглосуточно был занят руководством родным колхозом, Санёк частенько бескорыстно по собственной инициативе помогал нашей семье заготавливать сено, вспахивать огород, сажать и убирать картошку, ухаживать за скотиной. Я старался учиться у него; по его выражению, всё делать «хорошо и красиво».

Я видел этого человека и в работе, и в заботе, и веселье. Видел озорным и задумчивым, но никогда злым и унывающим. С позиции моего современного сознания задумываюсь, как человек, не видевший в жизни Библии, посещавший церковь только в дни крещения детей, без всяких особых слов и ритуалов жил по евангельским заветам. Видимо Бог живёт в каждом, чья душа открыта добру, кто любит труд и рядом живущих.

Помню рассказы Санька о войне, о службе на флоте, о странах, где побывал за время службы. Особенно въелись в память рассказы о зверствах немцев, которые на глазах односельчан для устрашения расстреляли жену партизана, а потом и грудного младенца, который ползал по уже умершей матери.

Помню его рассказ о том, как уже перед освобождением Брянщины над деревней немецкие зенитчики сбили советский самолёт-разведчик. Как все деревенские мальчишки бросились к спускающемуся парашюту и пытались спрятать тяжелораненого лётчика в лесу. Но были жестоко избиты подоспевшими немцами и полицейскими, и вместе с лётчиком привезены в соседскую деревню, где находилась немецкая комендатура и руководство местной полиции.

До последних дней Санёк с недоумением вспоминал, как жёны полицейских плевали в лицо истекающего кровью лётчика. Летчик в свою очередь плюнул кровавым плевком в лицо и на мундир немецкого офицера – и тут же был убит. Санёк вместе с друзьями ночью смогли подобрать тело убитого лётчика и похоронить его на краю оврага. До последних дней жизни Санёк так и не смог постичь, откуда в людях было столько злости к неизвестному им человеку. Или в некоторых людях инстинкт холуйства перед сильным выше чести, совести и сострадания? Или полицейские жёны на беззащитном вымещали злобу и страх за наступление наших войск и неизбежную ответственность предателей?  Или это закон человеческого бытия, где рядом с добром уживается зло, рядом с порядочностью бессовестность и наглость, рядом с бескорыстием алчность, рядом с героизмом предательство, рядом с патриотизмом часто беспричинная, неистребимая ненависть к стране и народу. У палки два конца. У медали две стороны. Война как не что иное обнажает человеческую суть.

За время войны Санёк неоднократно попадал под немецкие приклады и пинки, но это всё стёрлось из памяти. Не стёрлось ощущение всенародной беды, горе похоронок, плевки дородных тёток в лицо раненого советского летчика, деревня, сожжённая немцами перед отступлением.

Каким-то чудом в день Успения Богородицы 28 августа 1943 года остались в живых жители сожжённой по приказу немецкого командования деревни, хотя полицейские, стремясь убрать свидетелей их предательств и зверств, уговаривали немцев пойти и на это преступление. Действительно, пятая колонна во все времена бездушнее, злее и вреднее своих душеприказчиков.

И на этом фоне насколько поразительна неистребимая доброжелательность односельчан, которая проявилась, когда бывшие служки немцев, отсидев 10-15 лет, вернулись из тюрем домой. Казалось, что их порвут те, чьих родственников они убили или сослали в Германию, или ограбили, выслуживаясь перед врагом. Но русский человек по-Божески многотерпелив и незлобив. Помню, как отец, остановив «штыковую атаку» деревенских мальчишек на бывшего полицейского старосту, вернувшегося из заключения, сказал мне и моим одноклассникам, что жизнь человеческая от Бога и что за всякое зло с человека спросит государство и суд Божий.

Деревня, пережившая войну, героическим трудом односельчан со временем вышла из землянок в добротные, рубленные из дерева дома-«шестистенки». Колхоз «Слава», вобравший в себя 11 красивых деревень, со временем стал передовым хозяйством, соответствующим своему названию. Люди жили и трудились достойно, с доброй уверенностью в завтрашнем дне и в будущем детей и внуков. Героических подвигов никто из односельчан не совершал, но за героический труд немало их получило государственные награды, а одна из звеньевых колхоза получила звание Героя Социалистического Труда. Санёк же неоднократно и принципиально от всяких наград отказывался. Хотя о его трудолюбии знали все.

Знали все и о его смелости и решительности. Помнили, как только что вернувшийся со службы Санёк спас тонущую в болоте лошадь. В послевоенные годы в деревне лошадей были считанные единицы и работали они, бедолаги, как и крестьяне – день и ночь. В один из майских дней кто-то из односельчан, закончив работу по посадке картофеля плугом, выпряг взмыленную лошадь на краю болота, а та, потянувшись к воде, съехала по скользкому глиняному откосу и начала вязнуть в грязи. Собравшаяся толпа сочувствовала, переживала, бабы начали кричать и плакать, а лошадь, дёргаясь всем уставшим телом, только больше погружалась в хлюпающее болото. Санёк, услышавший крики, нашёл на колхозном дворе длинную цепь, быстро и сноровисто подсунул под лошадь с одной стороны, а потом протащил её с другой. И вся толпа – и стар и мал, дружно помогли несчастному животному спастись.

Из раннего детства помню Санька, в тельняшке, испачканного в грязи с головы до ног, но со счастливой улыбкой. На похоронах также вспоминали, как Санёк спасал детей от разъярённого быка, а стадо колхозных овец от волков.

Человек сильный и независимый Санёк никогда не участвовал в деревенских драках и скандалах, стараясь всё в жизни решать по- доброму. Его выражение «давай разберёмся, братуха», его добродушная улыбка нередко усмиряли никчёмную человеческую агрессию.

Учитывая авторитет среди односельчан и явные лидерские качества, Саньку неоднократно предлагались должности бригадира и различных заведующих, на что тот всегда категорически отвечал отказом. А моему отцу как-то заявил, что не доверяет людям, любящим властвовать и командовать.

Так и жил ничем не приметный и вместе с тем неповторимый труженик земли русской, коих в нашей стране миллионы. Он воспитал троих детей, но не смог удержать их в деревне. Уйдя на пенсию, продолжал работать сторожем на скотном дворе и там тоже стал душой трудового коллектива.

Однажды ночью Санёк проходил меж станков со свиноматками и увидел, как опоросившаяся свинья придавила одного из поросят, который уже начал синеть. Высвободив прижатого поросёнка, Санёк смог его оживить, а потом унёс в сторожку. И первые дни совместно со свинарками выхаживал и кормил «Черномырдина». Так он назвал поросёнка, голова которого была чёрной, а всё остальное тельце белое. Зная добродушие Санька, никто не заподозрил его в злобном умысле или черном юморе. Поросёнок, получавший вольный корм, рос быстрее, чем его братья и сёстры, и разделять родственные узы категорически отказывался, признавая близким родственником только Санька. «Черномырдин» как собачонка всюду сопровождал Санька и ревниво отталкивал тех, кто близко к нему подходил. За полгода «Черномырдин» вымахал со взрослую овчарку, но по-прежнему по щенячьи бегал за Саньком.

Казалось, что жизнь на селе вошла в спокойное и тихое русло, и предсказуемо текла, не обещая ни резких поворотов, ни неожиданных разливов, ни пересыханий её истоков. Деревня с государственной поддержкой после бесславного ухода одного из горе реформаторов, обещавшего построить коммунизм за 20 лет и показать последнего попа, встала на ноги и получила самостоятельные силы для развития и созидания. Она почти забыла о работе за трудодни, о бесконечных очередях за хлебом, о брошенных на выживание бывших фронтовиках-инвалидах, о навязываемых повсеместно посевах кукурузы… Но так в России долго не бывает, прав был и остаётся прав великий русский полководец Александр Васильевич Суворов, заявив, что «для Отчизны наибольшая опасность не во внешнем вороге таится, а в собственных её идиотах».

Особенно это проявилось, когда к власти в стране был приведён антирусскими силами говорливый творец бесконечных, ни разу не завершённых реформ, починов и задумок. Не без подсказки наших «друзей» из-за океана он предложил и навязал стране новое политическое «мышление» и очередную инициативу «ускорения страны» на повороте. Кто хоть раз сидел за рулём, знает, чем закачивается этот трюк. Я в то время служил в Афганистане и помню, как боевые офицеры, не привыкшие к угодничеству и холуйству, изыски партийного вождя называли кретинизмом и с лёгкостью доказывали несостоятельность и вредность перестроечного мышления и проводимой в соответствии с ним политики. Но на беду стране и народу оторванные от реальной жизни политики, СМИ и учёные дружным хором звали в перестройку и не давали здравомыслящим силам остановить смертельные эксперименты.

Любой хозяин, если он не соответствует суворовскому определению о врагах отечества, прежде чем что-то строить, а тем более перестраивать уже созданное, скрупулёзно взвешивает целесообразность и последовательность действий, их ближайшие и перспективные последствия. Детально планирует и приобретает необходимые средства и материалы, концентрирует необходимые силы. Чем кроме безответственной болтовни была обеспечена эта глобальная авантюра – перестройка, закончившаяся гибелью великой страны и миллионов её жителей, разрушением системы мировой безопасности?! Да ничем, кроме восхваления так называемым мировым сообществом главного перестроечника.

В эпоху перемен, когда ломались судьбы держав, народов, многотысячных коллективов, никто не считал бесчисленные сломанные судьбы простых людей. К сожалению, перестройка своим безжалостным катком прошлась и по судьбе Санька. В разворовываемый колхоз, якобы для наведения порядка, из областного центра был назначен кризисный директор. Какие силы стояли за бывшим тюремным начальником – никто не знал, но вскоре все почувствовали беспредельную, алчную и злобную силу перестроечной власти. Мало того, что государство лишило крестьян источника существования, прекратив закупать у колхоза произведённую продукцию, – нахлынувшие в деревню кризисные шустряки просто разворовывали всё создаваемое десятилетиями.

Приехавший на скотный двор на шикарном автомобиле кризисный директор сразу определил, чем можно поживиться, и на следующий день в грузовик были загружены и увезены неизвестно куда несколько десятков свиней. Такие действия стали осуществляться почти ежедневно и скоро на скотном дворе не осталось ни свиней, ни овец. Зарплату, как и везде в стране, бывшим скотникам не выдавали, и они перестали выходить на работу. Только Санёк и «Черномырдин» добросовестно охраняли пустые сараи.

Однажды, появившись в нетрезвой компании на скотном дворе, кризисный директор, грубо обозвав Санька, потребовал от него прекратить охранять никому не нужные сараи, и тут же дал добро шустрым нерусским пособникам на разборку плит, блоков и кирпичей строений. На естественный протест Санька директор совсем не по-людски обозвал его уродом и приказал завтра утром забить и разделать «Черномырдина». Тут Санёк не удержался и впервые в жизни заплакал и начал уговаривать директора не делать этого. Но ничего кроме оскорблений и обещания посадить в тюрьму от кризисного спасателя не дождался.

Всю ночь Санёк не спал и вместе с женой размышлял, как можно выйти из этой ситуации. Но ничего придумать не могли. Жена всячески уговаривала Санька смириться перед неизбежным, иначе посадят, и приводила примеры уже отбывающих срок непокорных односельчан.

Встав до рассвета, Санёк бросил в мешок несколько буханок хлеба и пятилитровую ёмкость с водой, позвал «Черномырдина» – и, как во время войны, незаметно двинулся в сторону леса. Уже засветло он добрался до места, где во время немецкой оккупации скрывал от немцев корову, сделал шалаш и привязал нём четвероногого друга. Что будет потом – он не совсем представлял, но надеялся, что всё образуется по-доброму. Главное, незаметно вернуться домой. В надежде, что через пару дней от него отстанут, он оврагом возвращался в деревню. Но при подходе к своему дому увидел, что его встречают: перестроечный директор, участковый и несколько незнакомых людей. Оказалось, что партизанский рейд Санька ещё утром заметила одна из соседок – дочка бывшего полицейского, и охотно проинформировала участкового о подозрительном поведении Санька. Яблоко от яблони далеко не падает.

Все последующие события прошли как в кошмарном сне. Санёк тут же был задержан и увезён в милицию. «Черномырдин» застрелен и увезён в неизвестном направлении. Попытки односельчан как-то помочь Саньку оказались безуспешными. Бывший тюремный начальник обставил показательный процесс так, чтобы не только унизить и наказать Санька, но и запугать остальных бывших колхозников. Факт воровства был налицо, а название поросёнка было преподнесено как провокационное действие против одного из руководителей страны. Крыловская аксиома, что у сильного всегда бессильный виноват, действительна на все времена.

Санёк получил два года тюрьмы. Непреодолимые несправедливость и публичное унижение, а не тюремные условия, подломали его и духовно, и физически. Он не боялся любого труда, нашёл взаимопонимание с сокамерниками, но обида и недоумение не оставляли его. Наверно потому он быстро постарел и заразился туберкулёзом. Освободившись досрочно, Санёк успел похоронить жену, не перенёсшую незаслуженное семейное горе, и сам слёг в больницу в безнадёжном состоянии, а оттуда его и привезли на деревенское кладбище. Вот и закончился земной путь простого русского мужика, вызывающий горечь, недоумение и непреходящее чувство несправедливости.

Часто задумываюсь, почему только у нас существа, обворовывающие колхозы, заводы, страну, народ, не только не наказуемы, но и имеют право унижать и наказывать простой люд, нередко ни за что?

Почему не привлечён к ответственности ни главный прораб перестройки, ни его многочисленные подельники, реально предавшие своё отечество и все мыслимые и немыслимые национальные интересы своего народа?

Грустные воспоминания об ушедшей родной деревне, о её людях, о замечательном Александре Ивановиче – Саньке, судьба которого – судьба русского крестьянства, часто не дают мне покоя.

С большой тревогой участвую в богослужениях в построенной в родной деревне церкви. Задумки о том, что молодёжь пойдёт в храм и повернётся к Богу, пока не оправдываются. А без этого можно ждать только дальнейшую деградацию всех и всего.

И несмотря ни на что в глубине души теплится надежда, что по-Божьей милости Россия возродится, прежде всего оздоровив и возродив свои корни и свои животворные истоки – деревню.