Николай ИВЕНШЕВ. ПЛЫТЬ ПО ТЕЧЕНИЮ – ПОТЕРЯТЬ СЕБЯ. Беседовал Даниил Диденко

 

Николай ИВЕНШЕВ

ПЛЫТЬ ПО ТЕЧЕНИЮ – ПОТЕРЯТЬ СЕБЯ

Беседовал Даниил Диденко

 

Николай Алексеевич Ивеншев – поэт, прозаик, публицист, заслуженный работник культуры Кубани, член Союза писателей России с 1992 года, лауреат литературных премий, почетный житель станицы Полтавской. 29 апреля Николай Алексеевич отмечает своё 75-летие.

– Николай Алексеевич, 75 лет – это своеобразный рубеж. Понятно, что творчество любого писателя за время жизни претерпевает и взлеты, и падения. Расскажите, что вам дает силы продолжать писательское дело?

– Я на этот вопрос, хоть я и не дама, отвечать не буду. Мне совершенно не хочется обозначать свой возраст. Как человек себя чувствует, таков и его возраст. Я могу почувствовать себя и двадцатилетним, и сорокалетним. Поэтому это чисто астрономическое понятие.

И когда меня спрашивают: «Как вы себя чувствуете? Что вам дает силы?» хочется ответить: «Да ничего не дает силы». Если хочется написать что-то, я и пишу. Если не хочется – я не пишу. Это так называемая оперетта «Вольный ветер». Когда внезапно появляется идея, то она сразу встречает сопротивление или не встречает его, падает на клавиши компьютера, которые сами тащат пальцы рук. И вот ты уже бежишь наперегонки с сюжетом.

– Вы и прозаик, и поэт. Какая стезя из двух упомянутых приносит вам большее духовное удовлетворение и почему?

– Хороший вопрос. Человек должен уметь делать все. Должен и писать стихи, и писать прозу. Между прочим, только из поэтов получаются настоящие прозаики, потому что проза всегда подпитывается поэзией. Если это нужно, художник лепит из глины, не нужно – он из мрамора делает, обкалывает зубилом своим, создает силуэт. Это просто средство – написать стихами.

Конечно, поэзия больше подходит к лирической струне, образно говоря. А проза больше к прозаическим образам действия подходит. Но это не все. Вот, например, у Паустовского проза поэтична. У Юрия Казакова тоже.

У кого-то поэзия прозаична, то есть наоборот. Например, у Маяковского или у некоторых современных поэтов, которые пишут достаточно плакатно. У них поэзия прямолинейная. Это все, как сообщающиеся сосуды, как два крыла, понимаешь. Тебе, как молодому литератору, полезно это знать, что без двух крыльев ничего не получится – будешь кувыркаться. А если ты будешь уметь писать стихи и уметь писать прозу, да ещё и прицепишь сюда публицистику, драматургию, то ты вообще многостаночник. Вот это очень хорошо.

– Ну то есть поэзия все-таки первична?

– У кого как. Дело в том, что Расул Гамзатов как-то рассказывал об этом в своей книге «Мой Дагестан». Он писал так: на первом курсе студенты литературного института все поэты, на втором курсе уже все прозаики, а на последнем курсе они все критики. Зависит от степени эрудиции, а может быть, и от степени подготовленности.

– Какой вы застали кубанскую писательскую среду раньше и какой видите её сейчас?

– Кубанские литераторы были очень своеобразные, очень необычные, они были чудаками. Вот, к примеру, Виталий Канашкин, критик, замечательный публицист, он преподавал в университете. К нему прибегали студенты разных курсов, разных факультетов, чтобы только послушать его лекции. Он не всегда говорил правду, больше фантазировал. Но с этой фантазией он делался многим очень интересным.

Чудаками были и Иван Варавва, и Кронид Обойщиков, и даже Виктор Лихоносов был очень необычным человеком. Он тоже много фантазировал. Не случайно его роман «Наш маленький Париж» почти что полностью состоит из фантастики. Он просто вообразил, каким Кубань прошлого должна быть, и придумал эти лица. Об этом даже его друг Валентин Распутин писал.

– Так всё же, какой вы видите кубанскую писательскую среду сейчас?

– Никакой, потому что она для меня не очень узнаваемая.  Но тут виноват, наверное, я сам. Если бы я общался с товарищами по литературному цеху, я бы сказал. У меня, конечно, есть знакомые из Союза писателей, которые пишут довольно интересно. К примеру, Людмила Бирюк. Она пишет историческую прозу времен XIX века. Светлана Макарова интересные стихи пишет. Они хорошо кладутся на музыку. Я ей, кстати, давал рекомендацию в Союз писателей.

Еще очень необычное творчество у Ирины Иваськовой, она из Анапы. Её проза чем-то похожа на произведения молодого Маркеса. Детские книжки пишет очень хорошо её земляк Сергей Лёвин. Еще в детской литературе Марина Тараненко. У неё прекрасная поэзия, тоже с вымыслом. И старейшина детского поэтического цеха, мой друг, Владимир Нестеренко. Он отлично знает детскую психологию.

Такие вот чудики живут в нашей писательской организации.

– То есть, что раньше были чудики, что сейчас?

– Без чудиков литературы вообще нет. Потому что литература – это езда в другое, в незнаемое, как тот же Маяковский говорил. А по знаемому чего ехать? По знаемому скучно. Самое главное, чтобы литература не была скучной, чтоб можно было читать. Потому что обогнать Шекспира совершенно трудно, обогнать Михаила Булгакова почти невозможно. Но писатели стремятся к этому.

– Молодых литераторов на Кубани сегодня стало больше или меньше по сравнению с прежними временами?

– Дело в том, что сейчас писателей стало больше, чем читателей. То есть читают мало, а пишут почти все. Это же проще всего. Художнику нужны краски, музыканту нужен инструмент, а писателю что нужно: листок бумаги или компьютер? Вот они и пишут, чаще всего стихи. Часто молодые это делают, и это правильно. Они влюбляются, они посылают своим возлюбленным, как трудно дышать без них. Это заставляет писать.

– Часто приходится слышать от моих сверстников, что сегодня в России якобы есть цензура. Из-за этого случаются споры. Как вы думаете, в литературе важна цензура, самоцензура?

– Вот самоцензура нужна, конечно. Это очень важно, потому что, как говорил Есенин, «лицом к лицу лица не увидать». Поэтому нужно издалека на себя тоже посмотреть. Я и сам тоже так пишу. Вот, например, написал, стихотворение, оно мне кажется гениальным. А потом я запер это стихотворение в ящик стола и через недели две вынимаю и смотрю, что на самом деле получилось.

Поэтому, может быть, следует на ком-то проверять свои произведения. Недаром в XIX веке люди садились в кругу и читали друг другу свои романы, свои стихи. Сейчас тоже, наверное, в интернете читают, говорят, спорят, но в интернете много похвальбы. Потому что нет ничего проще, чем похвалить себя, сказать, что, мол, я выпустил такую книгу, вот там кто-то обо мне так здорово отозвался и так далее.

Внутренний цензор – это сверхнеобходимо.

– В одном из своих стихотворений вы пишете: «Писатель должен быть свободным». Что для вас означает писательская свобода?

– Это проще простого. Это значит взять и писать то, чего Господь на душу положил. Ну, конечно, есть определенные запреты. Например, употребление нецензурной лексики. Она должна быть уместной. Если использовать, то только в необходимом месте. А так просто рассыпаться везде по своей прозе для того, чтобы это было притягательно – совершенно противно.

– Однажды вы сказали, что живете по Хименесу: «Если дадут линованную бумагу – пишу поперек». А как «воспитывать», направлять начинающих авторов, чтобы они не встали в оппозицию своим старшим наставникам?

– Какую оппозицию? Это не то совершенно. Писатель всегда протестует. Иначе просто ничего не получится. Он против чего-то, он всегда нелюбим всякой властью: царской, советской, современной. Он всегда пишет то, что думает. У него есть свое мнение. Это мужество, это отвага – писать то, что думаешь. Если против течения будешь плыть, будешь хорош, а если по нему, то ты потеряешь себя. Скучно же это. И подражать кому-то тоже совершенно невозможно. Можно, конечно, брать какой-то инструментарий, писать так, как писал Булгаков, Катаев, Лихоносов, но брать оттуда – это такой несколько некультурный плагиат.

– Расскажите, пожалуйста, над каким произведением работаете сейчас?

– Я пищу роман о смелости, называется «Тарзанка». Тарзанка – это такая штука, такой аттракцион, когда смелые люди испытывают себя: на поясе-резинке они прыгают в пропасть. Вместе с поясом они падают почти на самое дно пропасти, но не долетают, и испытуемого вытягивают назад. Бывает, что и срываются, то есть это своего рода современная офицерская рулетка.  Но хоть в названии и фигурирует слово тарзанка, однако это сделано просто символически. Тарзанка всегда есть у человека, его всегда испытывает жизнь: стать ли соглашателем или бороться против несправедливости? Вечный роман «Дон Кихот». Пусть это мельницы, но я на них все равно пойду, если это мой внутренний позыв. И пускай я буду осмеян. Но я целеустремлен. А дальше я свой сюжет, конечно, раскрывать не буду, это не в моих планах, не в моих интересах. И вообще я суеверный человек.

– Спасибо, что поделились деталями. Это очень ценно. Однако это то, что касается работы «в моменте». А что вы можете рассказать о своих творческих планах на будущее?

– Я стихийный человек. У меня собирается книга, которая называется «Взахлеб», или «Настежь», я даже не знаю. Много чего есть, оно все собирается, собирается, собирается – из прозы или стихов. Но надо закончить одно дело, потом браться за другое.

 А так у меня только в прошлом году вышло три книги, одна из которых называется «Где живут фазаны», это книга избранных рассказов. Вторая – сборник шести пьес, который называется «Как дуб березу продавал». И третья книга под названием «Игра в козны», она издана в Екатеринбурге. Это фантастическая повесть, своего рода езда из будущего в прошлое.

– Это традиционный вопрос, который я задаю известным писателям. Какое наставление вы можете дать начинающим авторам?

– Наставление: больше читать. Начитавшись, ты будешь вдохновлен чем-то. Если что-то понравится тебе, тогда и попробуй собственное сочинить. А просто так, от нечего делать, писать и марать бумагу – это все бессмысленно.

Сейчас перестали читать, повторюсь. Это ведь невозможно ложиться спать без любимой женщины и без книги. Часто прибегают к интернету, копаются в нем, как в мусорке. Хотя я не противник прогресса, это все равно что протестовать против самолетов. Просто хочу сказать, что можно взять нож и убить им человека, а можно отрезать краюшку хлеба – все зависит от того, как обращаться с инструментом. Я и сам грешу этим, часто заглядываю в интернет, но стараюсь укрощать себя, так называемое укрощение строптивого. Такое вот наставление.