Александр АНДРЮШКИН. О ЮБИЛЕЕ БЕЗ ПАТОКИ. Александру Скокову – 80 лет

 

Александр АНДРЮШКИН

О ЮБИЛЕЕ БЕЗ ПАТОКИ

Александру Скокову – 80 лет

 

80 лет в октябре 2024 года исполняется петербургскому прозаику Александру Георгиевичу Скокову, который три последних десятилетия уверенно руководит секцией прозы Петербургского отделения СП России.

Не будем употреблять слово «должность», используем слово «миссия»: важнейшая, без преувеличения – историческая.

Именно так – с высочайшим чувством ответственности – относится Александр Скоков и к собственной прозе, которую он прекратил писать приблизительно лет двадцать-тридцать назад (хотя книги выходят – в жанре очерков, исторических исследований).

Я очень надеюсь, что никто не заподозрит здесь иронии: «ответственно относится к прозе и потому прекратил писать». Какая уж тут ирония, если мы все знаем, что минимум половине пишущих лучше бы и вовсе не приступать к этому! Не засорять интеллектуальную среду текстовым мусором, столь легко сегодня тиражируемым компьютерами…

Я научила женщин говорить…

Но, Боже, как их замолчать заставить!

Эти строки Ахматовой, увы, относятся к пишущим мужчинам ещё вернее, чем к литературным дамам (ибо публикующихся мужчин, кажется, всё-таки больше).

Александр Скоков не раз говорил: успешный писатель остаётся в литературе одним, много – двумя-тремя томиками. Он совершенно прав, и из двух-трёх томиков напечатанной им прозы Скоков сам собрал и выпустил канонический текст, то, с чем, как он считает, не стыдно войти в историю. И автор этих строк, опираясь на собственный 35-летний «стаж» публикуемого писателя, подтверждает: да, сборником «С пролётной стаей: Книга рассказов» (2000) (другой вариант: «Штурман Пензиков и повар Елукин: рассказы» (2014)) Скоков вполне заслужил того, чтобы навсегда остаться в русской литературе…

«С пролётной стаей»… В этом названии сборника (и одного из рассказов) есть, конечно, довольно откровенная – почти прямая – заявка на серьёзное место в литературе, отличающееся от места тех, кто лишь мелькнёт и забудется, и никакой, даже скромненькой роли в словесности не удостоится.

А я на правах петербуржца и коллеги, знающего Скокова много лет, приведу ещё одну легенду, имеющую у нас хождение. Когда обсуждалось название для этого сборника рассказов, тогдашний руководитель писательской организации Иван Сабило предложил другой вариант: «В глуби небес». Это тоже фраза из одного Скоковского рассказа, однако предложение содержало элемент шутки, которую участники «мозгового штурма» разгадали. «В глубине – бес», вот что хотел сказать о коллеге прозаик Иван Сабило…

Автор этих строк пишет юбилейную статью, но без патоки. А потому считает возможным тактично вглядеться в рассказы Скокова именно для того, чтобы определить, есть ли в них «бес» и какой. Вообще-то дьявол проникает в душу каждого, а немецкий реформатор Лютер говорил, что дьявол ближе к нам, чем рубашка и даже собственная кожа…

«Длинный рубль» – вот, наверное, название тому бесу, который искушал многих (если не большинство) персонажей, выведенных в рассказах Скокова. Он сам около двадцати лет проработал на Севморпути: знал не понаслышке, что такое северные надбавки. Дальний Восток и Север – место действия почти половины его рассказов, хотя происходит Скоков из Краснодарского края и кое-что написал и о «югах» нашей страны, не только о «северах». Ну и, конечно, о Ленинграде, где живёт с 80-х годов прошлого века.

Теперь требуется поправка под названием «искусство». Качественная статья о литературе не должна уступать предмету рассмотрения в степени владения словом. Но смогу ли я так «закрутить» критический разбор, чтобы напомнить: художник может писать о чём угодно, если держит в уме высшее мерило красоты? Достаточно однажды посетить Эрмитаж или Русский музей, чтобы понять, что такое бессмертное творчество; аналогично – с Гомером и Пушкиным, доступными всем в библиотеках. Есть такая вещь как деталь из жизни: остро подмеченная, она остаётся почему-то жить в веках.

Из таких деталей и состоит проза Скокова… В ней нет недостатка в «адреналине», то есть в поединках жизни, но их показ не становится самоцелью. Так же и юмор, имеющийся в каждом его рассказе, не переходит в хохмачество. Есть постоянное чувство меры, которая, наверное, является ещё одним названием для искусства и для красоты: ведь красиво именно то, что точно отмерено.

Теперь разберу несколько его текстов. Сборник «С пролетной стаей» открывается рассказом «Штурман Пензиков и повар Елукин», и название обещает лишь «неантагонистический конфликт» эпохи социализма. Один, мол, живёт и работает вот так, другой – чуть иначе, а ты, мол, читатель, выбирай, что тебе по душе. Однако вчитаемся – и мы не сможем не ощутить почти преувеличенную яркость происходящего, не сразу заметное, а всё-таки – счастье, испытываемое действующими лицами, как и всей страной (а я убеждён, что страна полвека после окончания Второй мировой переживала почти не омрачённое счастье; об этом, на самом деле, и повествует вся проза Скокова).

…Идёт «северный завоз», место действия – одна из прибрежных полярных станций…

«В складе у двери, возле самодельного, в солярных пятнах стола с пивными бутылками, транзисторным магнитофоном, боярили штурман Пензиков и начальник полярки, рослый малый в зелёном свитере, брезентовых штанах с большими карманами на коленях, и под музыку сверяли накладные. Штурман привёз и кассеты, и пиво, и старые номера «Московских новостей», а в чёрной кожаной сумке держал до поры до времени главный припас…

Малый с вожделением поглядывал на пензиковскую импортную курточку, на эти карманчики, застёжки, широкие рукава, но курточка была ему разве что на одно плечо, и штурман, сняв с запястья шведские часы, положил на стол:

– Носи. Секунда в секунду.

Он любил угощать, делиться, одаривать…».

Да, широкой души человек (судя по всему) этот герой, но ясно, что и хитрец:

«…получил от малого пачку новеньких пятёрок. Кое-чего в накладных было больше, кое-чего меньше, иное и вовсе не значилось. Малого он знал третий год и всё учил уму-разуму – другой на месте Пензикова ободрал бы его шутя, а он только сбывал здесь тайные излишки».

Вот мы, собственно, и вышли на этого самого беса по имени «длинный рубль». Но как буднично, в каких скромных деталях он проявляется! Всего-навсего пиво, создающая определённое настроение музыка, да «самодельный, в солярных пятнах стол», на котором сверяют накладные. Но это и есть те детали, которые в сумме называются «счастье» и которые достойны того, чтобы войти в историю искусства наравне с мадоннами да Винчи и Рафаэля. Всё дело в чувстве меры, а им, как уже было сказано, Скоков обладает.

В процитированном отрывке употреблено разговорное слово «боярили» (а во втором рассказе сборника, «Тризна», встречается даже производное от слова «царь»), однако же используется эта лексика с мягким юмором, так как герой Скокова Пензиков, что называется, «знает своё место»:

«Озабоченно попискивая, пробежал тонконогий куличок. Пензиков спустился в овражек, перепрыгнул через мелкий ручей – тундра вокруг порыжела, только по склону зеленели перья дикого лука и цвели крохотные, с ноготок, незабудки. В минуту надвигающейся опасности он чувствовал прилив сил и всегда вовремя отбивал удары. По лени, беспечности только допусти просчёт, и в эту промоину хлынут уже настоящие беды, способные погубить тебя. Он не стремился на береговые должности, не рвался в капитаны, поняв, что внизу, в толще тёмной воды, больше простора ускользнуть, увернуться».

…Спрашивается: неужели всё это написано для того, чтобы показать, как люди пытались урвать лишнюю тысячу тогдашних рублей и, так сказать, «улучшить своё материальное положение»? Конечно, нет. Кто-то может «пролить масло», и тебе «трамвай отрежет голову» (едва ли не единственная жизненная деталь во всей Булгаковской дьяволиаде)… Погибнуть можно в самой обычной жизни в любой день и час, тем более «на северах». Подступающую смерть Скоков видел в лицо и дал в своих рассказах несколько её весьма запоминающихся портретов. Вот, например, как выглядит шторм перед кораблекрушением в рассказе «С пролётной стаей»:

«Не было уже ни моря, ни неба, одна мгла, и чувство, которого он никогда не знал, вливалось в грудь, как через пролом в трюм хлещет вода… Александр Иванович увидел надвигающиеся на них чёрные, с белыми макушками, холмы».

Сейнер затонет, погибнет вся команда, кроме этого самого Александра Ивановича. Скажут: на то и море… Но гибель может ждать и на земле, в самых обычных условиях. Вот как встретился со смертью тот самый штурман Пензиков, с которого мы начали цитирование:

«Когда, поправляя на плече сумку, Пензиков вышел из магазина, те двое уже перекантовались в подворотню и знаками подзывали его к себе. И он почему-то подчинился. И только близко, шага за три, по их жалким затравленным глазам понял ошибку. Они хотели вернуться туда, в свой дом, выместив на нём злость за то, что здесь, на свободе, они чужие… Бить первым! Он ударил с левой, на ходу, но второй одним движением снизу вверх задрал, накинул на голову плащ, и в спину, рёбра, живот посыпались мелкие ножевые воровские укусы…

Утром, отходя после наркоза, он мучился, забывался, стонал…  Загипсованный, нарезая на блюдце лимон, вдруг оглянулся на затихшего штурмана: на белой подушке быстро менялось лицо – к бровям со лба как бы наползала чёрная шапка…».

 

***

Итак, смерть и дьявол стерегут нас ежедневно и ежечасно. Разумеется, экстремальные условия «помогают» это осознать. Говорят о себе и фронтовики, что они, избежав смертельной опасности, острее чувствуют радость жизни…

Я уже перебрал норму цитат, потому больше не буду приводить в статье образцов Скоковских текстов. К тому же назрел вопрос, который может задать не только склонный к цинизму, но и любой трезво мыслящий читатель… Может быть, всё проще? Молодой человек гонялся «за длинным рублём» на «северах»; чувствуя творческую жилку, с юности пописывал в газетах, попробовал себя в прозе. Попал на семинар молодых, а в нём – на глаза Виктору Астафьеву, рассказы пошли в печать… И подумалось: а чем хуже «длинный рубль» под названием литературные гонорары? Проза о тяжёлых трудовых буднях тогда приветствовалась…

В Ленинграде-Петербурге не один был Скоков с «подходящей» биографией, вспомним похожего прозаика тех лет, Валерия Сурова (1946-1996). Он тоже с юности гонялся «за длинным рублём» и в рассказе «Тысяча и одна ночь» изобразил парнишку, приехавшего в Норильск и завербовавшегося на шахту с целью скопить за одну полярную ночь тысячу рублей (отсюда название рассказа). Суров поработал не только шахтёром, но и монтажником на строительстве КАМАЗа; набрав трудового опыта, успешно начал печататься в Ленинграде и Москве, устроился редактором журнала «Нева», возглавил даже секцию прозы тогда ещё единой Ленинградско-петербургской писательской организации – правда, уже распадающейся по известным разграничительным линиям (которые, думаю, нет нужды здесь уточнять)…

Суров тоже написал один том качественной прозы; вообще-то больше, но по высшему критерию остаётся ровно том: роман «Товарищ и брат», пара лучших повестей и десяток рассказов. С уверенностью могу утверждать: Сурова убил (безвременно свёл в могилу) тот самый идейный раскол, который произошёл в нашей стране во время демонтажа марксистской системы; Скокова же именно берегла и бережёт твёрдо выбранная им линия русской патриотической государственности. Роль хранителя литературных традиций: ведь и так ещё можно назвать его многолетнее председательство в секции прозы, о котором было сказано в начале статьи.

Кстати, признаюсь: я не слишком держусь за те высокие оценки, которые выразил выше. Я написал, что «его проза навсегда останется в русской литературе», я ссылался на Эрмитаж и Леонардо с Рафаэлем, на Гомера и Пушкина… Не следует перебарщивать: сам «предмет похвалы» иногда может тебя охладить: «Я просто сделал тексты среднего качества, а вы уж их вознесли»…

Объективного мерила, и правда, у меня нет: средний это уровень или предельно высокий? Но тридцатилетняя бессменная вахта у штурвала секции прозы – это факт, который отрицать невозможно. (Его смысл можно оспорить лишь в том случае, если отрицаешь значение Союза писателей России.)

Завершу статью парадоксальным, неожиданным утверждением: Александр Георгиевич Скоков – выдающийся писатель, прежде всего потому, что он так долго руководит секцией прозы, а уж во вторую очередь потому, что написал очень талантливые рассказы. В этой связи есть смысл ещё раз перечислить все его книги. Сначала – не вполне художественные (скорее – публицистические), позднего периода: «Мужество и слава Ленинграда» (2005), «Великой Победы венец» (2007), «Ленинград, не знавший пораженья» (2008), «Гвардеец – город Ленинград» (2008), «Город, где были героями все» (2010), «Как жил блокадный город-фронт» (2012), «На всех была одна судьба» (2013)…

И всё-таки основа известности Скокова – это художественная проза. Те рассказы, которые объединены в уже упомянутых итоговых книгах, первоначально выходили в его сборниках: «Сенокос» (1982), «Лебеда» (1987), «Лимитная прописка» (1991), «Заснеженные острова» (1998).

Искусствоведы знают: политика никогда не имеет отношения к настоящему искусству, и, вместе с тем, искусство никогда не существует вне политики. Пятьдесят лет после окончания Великой Отечественной войны – редкий в истории период безоблачного счастья не только для нашей страны, но и, без преувеличения, для всего человечества. Никого в это время не трогал орёл кроме Прометея, чью печень он периодически прилетал клевать, и Прометей был счастлив тем, что орёл никого больше не терзает.

Хроники счастья, перемежаемые болью, это и есть литература на русском языке второй половины 20-го века. Почему закончилась эта эпоха? Почему Прометей вдруг решил прекратить существование между жизнью и смертью?

Однозначного ответа нет, но намёк содержится в поздней советской прозе, в том числе – в рассказах Александра Скокова.

г.Санкт-Петербург