Игорь БАХТИН. И ДЕНЬ ПРОШЁЛ, И ДЕНЬ ГРЯДЁТ… Роман (продолжение)

 

Начало романа, часть I см.: https://denliteraturi.ru/article/8801

 

Игорь БАХТИН

И ДЕНЬ ПРОШЁЛ, И ДЕНЬ ГРЯДЁТ…

Роман (продолжение)

 

ЧАСТЬ II

 

1.

Первым человеком, встреченным им в родном дворе, был Салах. Обняв, он придержал его в объятиях и проговорил, отодвинувшись:

– Вай, вай, вай, Дана ханум, Дана ханум ушёл, ушёл, ушёл, да-а-а! – поднял он палец к небу, как всегда путаясь в русских склонениях, добавляя азербайджанские слова. – Забирал Аллах свой сад Тамара ханум, Игорь забирал, Филимон, Иван забирал. Жизнь, азизим, такой вэш – висе, висе, там будэм, да-а-а, там тоже жизнь, Сафрон-джан.

Дальше он говорил на азербайджанском – ободрял, просил крепиться. Сафрону эти пожелания так были милы, что он заплакал и обнял соседа, а тот, поглаживая его по плечу, удручённо бормотал: «Хорошо, хорошо, хорошо, да-а».

В квартире была Соня, обняв, плача, сказала, что Гриша в морге. Сафрон обошёл квартиру, остановился в кухне, с болезненно сжавшимся сердцем: на столе лежала закрытая книга Гледис Шмитт «Рембрандт» с закладками из конфетных обёрток, эту книгу она начала читать перед его отъездом. Он обессиленно присел, почему-то совсем забыв о кошке Туе, вызвал такси и поехал в морг.

Панихида прошла в соборе Рождества Пресвятой Богородицы, где когда-то крестили и его. Провожали Дану в последний путь друзья Сафрона и две пожилые русские соседки, подруги Даны. Погода была по-весеннему тёплая и безветренная, характерная для этого времени года в Баку. Дождей давно не было, земля просохла, буйно рвалась к солнцу молодая трава. Вагиф Гасанович, родственник покойного мужа Клавдии Дмитриевны, оказал неоценимую помощь. С его помощью разрешили на метр расширить место захоронения, благо этот метр был, и Дана легла рядом с матерью, отцом, братом и отцом Сафрона. Когда рабочие стали забрасывать могилу землёй, глядя, как исчезает гроб с Даной, горькая мысль пришла Сафрону в голову: как же они теперь наговорятся!

Поминали в квартире за раздвижным столом, табуреты и стулья взяли у соседей. Приходили помянуть и соседи азербайджанцы. Мужчины обнимали Сафрона, не чурались водки, чинно выпивали, поднимая глаза вверх, скорбно произнося: «Allah rəhmət eləsin», что по сути наше «Царствие небесное усопшему». Прежде чем выпить, каплю-другую они отливали. Этот ритуал всегда его удивлял, пока он где-то не прочитал, что древние греки на пирах отливали на землю немного вина в дань памяти богам. Пазлы сошлись: о, как же стара эта благодатная земля, через которую прошли за века сотни народностей, оставив здесь часть своей культуры, образ жизни, религии, привычки, жесты, переиначенные слова, кулинарные предпочтения, форму посуды, одежду, предметы труда!

На второй день после похорон он почувствовал недомогание. Болела голова, охватило странное состояние, заставлявшее бесцельно бродить по квартире, не понимая цели. И торкнуло так, что пробрал озноб! «Туя! Гриша, Туя где?» – вскричал он. Гриша обнял его: «Когда я приехал из больницы, она лежала на диване тёти Даны уже остывшая. Я её похоронил в роще». Сафрон обессиленно опустился на стул: «Любимица ушла к ней…». Они ходили в рощу. Под маслиновым деревом высился небольшой бугорок с воткнутой в него веточкой.

Домой возвращались молча. Задумавшийся Сафрон неожиданно остановился: «А ты помнишь Джульку?» – «Я всё из нашего детства помню, брат». Джулька – маленькая, лохматая собачка с отвисшими сосками, как по часам, подходила к школе утром, и только к отдельной калитке для малышей. Жизнь, по всему, уже научила её выбирать тех, кто не сделает ей зла, видимо, был уже опыт встречи с ногами неуправляемых старшеклассников. От малышни же ей непременно перепадал кусочек колбаски из бутерброда, булочка с маслом, котлетка и ласковое поглаживание. Неразлучная троица друзей – Сафрон, Гриша и Самир, ходили с едой к Джульке в подвал, она разрешала им брать на руки её маленьких щенят, они их целовали. Но однажды из подвала вышел мужчина в дворницком фартуке с мешком, из которого слышался писк. Они бежали за ним, плакали, а он, швырнув мешок в зев мусороуборочной машины, будто это обычный мусор, молча ушёл. Джульки в подвале не было, они шли домой, впервые в жизни столкнувшись с беспощадной реальностью жизни.

– Да, Гриша, – говорил Сафрон, – радости и трагедии детей никуда не исчезают, живут в них.

Он остановился и остановил Гришу.

– Гришан, Сонечке вот-вот рожать, как всё будет после рождения ребёнка, мне страшно представить вашу жизнь с ребёнком в однушке с пожилыми и больными родителями. Переезжайте ко мне, так будет лучше, и машиной моей пользуйся, нечего с беременной в автобусах тесниться. Переезжайте, пожалуйста, Гриша.

– Я и сам хотел тебя просить об этом, – просто сказал Гриша, – тебе нельзя оставаться одному.

И потекли однообразные тоскливые дни. Всё в квартире напоминало о живой Дане, незримо жил её дух. Заходя на кухню, он вздрагивал и напрягался, по привычке бросая взгляд на столик у окна, за которым обычно она сидела с книгой. Книги были с закладками из конфетных обёрток, в пепельнице всегда дымилась дешёвая сигарета, про неё Дана забывала и она прогорала до фильтра. Бессонными ночами, забывшись неспокойным сном, он вдруг испуганно открывал глаза, вздрагивая от того, что ему слышались её лёгкие шаркающие шаги в стоптанных шлёпанцах. Он вставал, чтобы не потревожить спящих в смежной комнате Гришу с Софой, бесшумно проходил на кухню и тихо и бездумно сидел в темноте, глядя в окно.

Друзья поселились в спальне, он устроился в гостиной, которая при Дане была и гостиной и её спальней. Вечерами Гриша уезжал в ресторан, где играл в оркестре, а они с Софой ждали его возвращения. Приезжал он поздно, вечеряли за кухонным столом, слушали музыкальные новинки, беседовали, часто засиживались до утра.

Софа изъявила желание играть на гитаре, пожаловавшись, что Гриша не хочет с ней заниматься, смеётся, мол, ей слон на ухо наступил. Бесцельное убивание времени угнетало Сафрона, и он ухватился за её просьбу. Уже после пятого урока Софа брала аккорды, хотя и жаловалась на боль в подушечках пальцев. Они готовили сюрприз Грише, договорились ничего ему до времени не говорить. Софа усердно занималась, набила мозоли на пальцах, понемногу осваивала азы на примере простой мелодии «Дом восходящего солнца». В начале апреля, на сороковины, ездили на кладбище, поминали Дану дома вчетвером.

Несколько раз Сафрон заходил в храм, в котором отпевали Дану, поставить свечи за упокой душ родных людей, поскорбеть в тишине, пропитанной особыми успокаивающими запахами. В такие минуты ему думалось, что храм – это место, где происходит особая инициация человека, что это своего рода ЗАГС, в котором не истлевают бумаги о рождении и смерти человека, где при крещении человек обретает новую сущность, становясь членом сообщества миллионов разбросанных по всему миру людей, связанных присягой двухвекового единого мирового родства. И здесь же, когда приходит неминуемый срок, ему не ставят последнюю печать на бланке, а отмечают в новом списке, отправляя в жизнь вечную.

Поскольку, так случалось, что он всегда оказывался в пустом храме и подолгу, пока не догорали свечи, стоял у кануна, в третий его приход к нему подошёл старенький священник с редкой бородёнкой, озорным – из-за румянца на старческих щеках – лицом, с молодыми и живыми глазами. Они беседовали в дальнем углу храма у окна. Сафрон рассказывал, что переживает смерть последнего родственника, священник кивал, между делом тихо спросив, когда он причащался последний раз. Краснея, он признался, что ещё никогда не причащался. Когда же батюшка узнал его имя, сеть морщинок на лице разбежалась, он по-детски обрадовался, сказав, что Сафроном звали его деда.

Смотрел он на него ласково и внимательно, погладив по плечу, сказал: «Помолюсь за тебя, Сафрон. Не впадай, сынок, в отчаяние, если молитв не знаешь, молись просто: «Боже, буде мне милостив» и «Матерь Божья, спаси нас». Всеслышаший услышит и приходи как-нибудь на службу, молодёжь совсем в храм не ходит, у свечной лавки висит график Богослужений». Перекрестив его, придержал за руку, остро глянул в глаза: «Глаза у тебя детские, хорошие». Сафрон вышел из храма, будто сбросил с плеч тяжёлую ношу, пока шёл к машине – улыбался.

Новости из Питера он получал в основном в сети, Агнесса молчала, раз в неделю звонила Клавдия Дмитриевна и Захар, который рассказывал о накалившейся обстановке в семье, о том, что сестре и её хахалю он, как кость в горле, его адвокат, тот самый «подвизающийся» хлыщ Угодников из поезда, юлит и темнит, он ему не верит. Рассказал, что два раза был в салоне Агнессы, она его обнимала, спрашивала о нём, передавала приветы, несколько раз повторила, чтобы он приезжал летом, если у него будет возможность. Выглядит она хорошо, но грустна.

Клавдия Дмитриевна последний раз звонила на сороковины. Плакала, говорила, что они поминали Дану, что все за ним скучают, настойчиво повторяя, что ждёт его, скучает, пропишет, поможет с работой и жильём. Во время разговора с ней у него на глазах наворачивались слёзы, он зримо представлял себе её старческий облик.

Чаще всех писала Любаша. Она увлеклась гитарой, собиралась создать девичью группу, заразила подруг этой идеей. Но Надежда отмалчивалась – никаких новых историй на её странице давно не появлялось. Он спросил Любашу о странном молчании сестры. Она ответила строкой в своём стиле: «У нас в доме с Надюшей каждый день скандальёзо гроссо. А-ха-ха! (здесь она вставила смайлик с хмурой рожицей), приписав: «Ветер, ветер! Ты могуч, ты гоняешь стаи туч, ты волнуешь сине море, всюду веешь на просторе, не боишься никого, даже Бога самого». Намёк о ветрености Надежды был более чем прозрачен, но не досказан, и он тактично не стал любопытствовать.

 Люба умело обошла острый угол, не сообщая прямо о том, что Надя в очередной раз влюбилась. В этот раз в красивого молодого театрального актёра, не питерца, откуда-то из Сибири, и стала по выражению бабушки, «выкидывать коленца». Поздно приходила домой, пропускала занятия в университете, грубила матери, отцу и даже бабушке, на что та ей однажды по-свойски заявила за ужином при всех домочадцах: «Ну, заиграл гормон! Правильный порядок раньше был, чтобы детки не закипали, родители их пораньше женили. Ты, дорогуша, ведёшь себя, как молодая кобылица, сорвавшаяся с привязи. Окстись, дура!».

Надежда рыдала, кричала, что бабушка не имеет права так с ней говорить, что она взрослая и самостоятельная, что бросится в Неву, если так с ней будут говорить. Люба весело расхохоталась: «Давай, давай, охладись, тебе полезно». Надя бросилась на сестру, их разнимали, Надежду отпаивали валокордином, она рыдала. Головчин, присутствовавший при этом случае, не преминул «лягнуть» тёщу: «Насчёт кобылицы, Клавде́я Дмитриевна, вы выразились в своём обычном старосветском репертуаре из каменного века, в котором до сих пор живёте. Чувство такта, по всему, малознакомое для вас понятие».

Естественно, сейчас же он получил от тёщи «старосветскую» же ответку, под усиленно сдерживаемые смешки девушек: «Ещё раз назовёшь меня Клавде́ей, конь сферический в вакууме, стану звать тебя лже-Иоанном Домкратовичем. Только ржать можешь, врать, да зубы лошадиные скалить. Детьми нужно заниматься, бросил всё на Тамарочку, муж на передержке! Делового строишь из себя, мужа государственного, забыв о семье». Головчин, осклабясь, театрально развёл руками перед девушками, мол, видели, с кем приходится дело иметь.

И это были ещё не все неприятности, о которых Сафрону не говорили ни Любаша, ни Клавдия Дмитриевна: возлюбленный Верочки всё же ушёл из семьи, она собиралась с ним жить в свободной квартире на площади Труда – разгорался нешуточный семейный раздор.

Чуть позже случился в семье ещё один громкий скандал, о котором Любаша тоже не рассказала Сафрону. Однажды за чаем, когда вся семья была дома, заговорили о нём. Вспоминали, с подачи Любаши, его непосредственное поведение, мягкий характер, юношеский задор, открытость и пение. Тут-то затаивший обиду на тёщу зять не утерпел и вставил в разговор свою ложку дёгтя. Подвигла застрявшая в нём злоба на Сафрона, который перед отъездом в Баку проигнорировал его просьбу и не зашёл к нему, а это привело к тому, что в этот же вечер за своё поведение он заработал громкий скандал супруги, обидно назвавшей его бестактным конюхом. Яростно раздраконив его, она в очередной раз ушла спать в гостиную.

– Этот, Клавдия Дмитриевна, вами облагодетельствованный восточный любимец с наивно-чистыми глазками агнца, – посмотрел он на тёщу, ухмыляясь победно, – за которым вы все заскучали, вовсе не скучал без вашего милого общества – наш пострел везде поспел. Как резвился, шалун, в продвинутой тусовке! Дорогую гравюру дарил изменнице, эффектно падал перед ней на колени, руки заламывал, артист, горячо объясняясь в любви. Страшно вспомнить, шекспировская мини-трагедия! А женщина эта, вы только представьте себе! – без единого волоска на голове, лысая! Демоническая женщина с вульгарными вольностями! Парик сняла перед компанией, чтобы узнать, полюбит ли кто её такую. Драма в стиле Достоевского! Ловок, шельма, ловок, такой нигде не пропадёт…».

Клавдия Дмитриевна не дала ему договорить. С прилившей к лицу кровью, оттолкнувшись от пола, как на боевой колеснице, она покатилась к нему. Он испуганно вскочил, Тамара Мурадовна удержала мать, обняла; она дрожала, что-то пыталась сказать, но долго не могла этого сделать.

Девочки за столом оцепенели. Любаша выронила из рук чашку, Верочка смотрела на отца с ужасом, Надя, навострив ушки, с интересом наблюдала за развитием пикантной ситуации, а Тамара Мурадовна повернулась к мужу, разъярённо выкрикнув:

– В какой грязной конюшне у тебя хранятся такие гнусности?! При девочках говорить так…

– Томочка, – пробормотал он, разведя руками, – я, собственно…

Но Клавдия Дмитриевна неожиданно успокоилась. Глядя на него, твёрдым тоном произнесла:

– Врёшь, зятёк, врёшь, как всегда, угорь. Облагодетельствовала я мальчика из своих, не тебе считать мои средства, живу в своём собственном доме, денег у тебя никогда не брала и не просила. И если даже и нечто подобное произошло с Сафроном, что мне трудно представить, уверена, всё было совсем не так, как гнусно ты присочинил. Он чистый мальчик! Да, эмоциональный и порывистый, чистосердечный и наивный, но и умный, добрый, честный и жалостливый. И на колени может упасть, может! Кто-нибудь сейчас из нынешних мужчин на колени перед женщиной упадёт?! Врёшь, всё было не так, не так, присочинил ты всю эту гадость. Ты – подпольщик, от света прячешься, людей не любишь, а Сафрон может любить и жалеть людей, что тебе недоступно и непонятно. Надеюсь, мы когда-нибудь с ним увидимся, и он мне всё сам расскажет, уж ему-то я поверю! Сейчас я его спрашивать не буду, нечего беспокоить глупостями, ему и так нелегко.

Тут она напряглась и уставилась на зятя глазами кобры, приготовившейся к броску:

– А ты-то, собственно, муж, как оказался на такого рода шабашах?

Головчин заёрзал, метнув быстрый взгляд на жену, изобразил серьёзную мину.

– Это был юбилей одной нашей влиятельной и важной клиентки. Я был приглашён, а отказаться от приглашения было бы некорректно, пришлось отсиживать положенный срок.

Глаза Клавдии Дмитриевны озорно блеснули. Её так и подмывало вставить «старосветское»: «Ничего ни отсидел, зятёк?», но глянув на внучек, она сдержалась:

– А ты тоже что-то неординарное и дорогое дарил клиентке? – нажала она на слово «клиентке».

– Ординарней не бывает, – вывернулся Головчин, – но это вас не касается, это связано с работой и на это деньги были выделены, от семьи ничего не отрывал.

Побледневшая Тамара Мурадовна была на срыве, глаза метали молнии. Мать притянула её к себе, успокаивающе поглаживая по спине, спросила зятя:

– А Мотя тоже там был?

Головчин напрягся. Момент в разговоре становился щекотливым и опасным. Соврать он не мог, быстро сообразив, что настырная тёща непременно Матвея допросит. Но и быстро прикинул, что у него есть ещё шанс предупредить его по телефону и заставить повторить рассказ в том виде, в котором он преподнёс его семейству. Он не сомневался, что своим авторитетом «нагнёт» Матвея, поэтому с равнодушной миной пожал плечами, недооценив решительности и быстрой реакции ненавистной ему «вечно молодой феи».

– Был. Пригласили и его, он наша рабочая лошадка, непосредственно занимается беготнёй и делами клиентки.

Клавдия Дмитриевна открыла свой Nokia-раскладушку, будто пистолет взвела.

– Мотя? Приезжай срочно ко мне. Да, да, прямо сейчас. Нет, я сказала – сейчас!

Выслушав его долгое бессвязное бормотанье, она подняла брови и непреклонным тоном повторила:

– Прямо сейчас, это срочно и важно, жду.

Головчин пропотел.

– Я пойду к себе, что же это такое? Суд? Мне не верят… Это, знаете… – бормотал он, собираясь встать. – Это какой-то…

– Какой-то позор, – закончила за него Тамара Мурадовна, усмехаясь, и не дала ему уйти. – Тебе лучше остаться здесь, я тебя не прощу, если ты сейчас сбежишь.

Ему осталось только обиженно крякнуть, а Тамара Мурадовна повернулась к дочерям.

– Девочки, идите, пожалуйста, к себе, вы довольно уже наслушались здесь всякого бреда и дряни.

Девушки покорно встали и, оглядываясь, ушли. Матвей приехал через полчаса. Глянул на Тамару Мурадовну, на Головчина, смутился до красных ушей и опустил голову. Клавдия Дмитриевна пригласила его в свою спальню и прикрыла дверь. Выехала она минут через двадцать. У Матвея было лицо человека, вышедшего из парилки, которому плохо. Виновато глянув на шефа, он торопливо заспешил к лестнице даже не попрощавшись.

– Ну, что, настоящий полковник, – сказала Клавдия Дмитриевна спокойно, – давит грудь подоконник? Плохо ты муштруешь подчинённых. Мотя мне рассказал, как дело было, не все остатки совести ты вытравил из своих сотрудников, враль. Тамарочка, зайди ко мне, лапонька.

Тамара Мурадовна с ненавистью бросив мужу: «Швондер!», ушла к матери, а он в ярости спустился в свою комнату. Хотел позвонить Матвею и наорать, но швырнув телефон на диван, достал из секретера бутылку коньяка. Шепча: «Старая сука, Салтычиха! Мотя! Кисель, размазня! Пинками, пинками в три шеи прогоню! Уволю чмо ссыкливое!», сделал несколько жадных глотков. Тамара Мурадовна в эту ночь спала на диване в гостиной, он правильно оценил ситуацию и не решился «будить лихо».

Хорошие отношения с тёщей разладились у него довольно скоро после женитьбы. Когда Тамара Мурадовна была беременна первенцем Верочкой, он повёл себя неосмотрительно вольно: завёл тайные шашни с молодой актрисой, приходил домой поздно, выпивший, «выезжал» в странные краткосрочные командировки. Мудрая сова тёща не могла не заметить сияющий лик зятя, и, рассудив по-житейски просто: «Если у мужа через год женитьбы при беременной жене засияли глаза, значит прячет грешки», высказала ему в глаза свои претензии.

В первый раз деликатно, мол, беременной супруге нужно уделять больше внимания, мы ждём первенца, а аура в семье в это время должна быть праздничной. Головчин грубо и дерзко, с трагичным надрывом (лучшая защита – нападение!) артистично наговорил ей, мол, он кормилец, времена трудные, пашет как вол, света белого не видит. Но это не прошло – не на ту нарвался. «Времена всегда трудные, – остудила его фальшивый пафос Клавдия Дмитриевна, – насчёт кормёжки, пока я жива, можешь не беспокоиться, кормилец. Голодными никто не останется, а вести себя, как любящий муж, ты обязан, плохого отношения к дочери я не потерплю».

Злобясь, он немного поутих, затаился, но явную угрозу в тоне тёщи услышал и простить не мог. Долго, коротко ли, но противостояние росло, начавшиеся ссоры с женой он относил на счёт тёщи, считая, что вредная старуха накачивает дочь из-за вражды с ним, он даже стал считать жену послушной дурочкой под пятой матери. Но это был не стиль мудрой старухи, ухудшения ситуации она бы не допустила и терпеть наглость зятя не стала бы, ней бы не заржавело. Но дочь хотела сохранить семью, надеясь на исправление мужа. Скандала она не хотела и долгое время отмалчивалась в разговорах на щекотливую тему с бдительной и гневливой матерью, не желая разборок, которые та могла устроить с мужем. Но однажды, уже после рождения Любаши, расплакавшись, сказала матери: «Мамочка, мамочка, какая же женщина не догадывается об этом, прожив с мужчиной столько лет? Как горько я ошиблась, мамочка, а теперь девочек жалко без отца оставить. Я его презираю! Он, мама, во всём фальшивый, даже с самым святым – с детьми!». И неожиданно, вскочив, сжимая кулаки, вскричала: «Мама! А как же он отвратительно фальшив в постели!».

Мать с дочерью долго плакали, обнявшись. В последнее время Тамара, когда рядом не было дочерей, стала на муже отрываться, остро чувствуя в его действиях и словах, всегда произносимых с самодовольно-усмешливой маской на лице, фальшь. Понимая, что это бесполезно, она продолжала корить его за то, что мало проводит времени дома, приходит поздно и часто подвыпивший, постоянно ссылаясь на работу, посиделки с нужными людьми.

После последней стычки с тёщей, засыпая, Головчин думал, что пронесёт и в этот раз. Но он ещё не знал, что бочка раздора переполнилась последней каплей: подруга Тамары по университету, по «доброте душевной», рассказала ей недавно в телефонном разговоре о недавней его интрижке с одной ветреной замужней знакомой. Тамара Мурадовна твёрдо решила разорвать отношения с мужем – кризис назрел. Она посвятила в эти планы мать, та сказала, что нужно всё хорошо обдумать, мол, этот скользкий угорь способен на любую подлость.

Саша сообщал Сафрону невесёлые семейные новости. Недавно Матвей в сердцах рассказал ему, что на него взъелся Головчин и чуть не выгнал с работы, ходил злой, сцепился с отцом, обидел. Неожиданно для всех он продал свою Toyota Camry и пересел на отремонтированный старый Hyundai Solaris. Узнав об этом, дедушка попросил у него сто тысяч, чтобы подготовить дачу к лету, подчинить крышу и поправить забор, но Матвей ему отказал, мол, собирается взять ипотеку на квартиру, деньги ему нужны на первый взнос, а зарплату ему урезали. Дедушка обиделся, напомнил, что давал ему двести тысяч на этот Hyundai Solaris и не требовал возврата денег. Ругаться не стал, только тихо сказал: «Бог тебе судья, сынок. Ты вроде вражеского лазутчика в семье. Крышу я починю, а вот сможешь ли ты свою дырявую «крышу» починить, вопрос. Разве что прикроешь своим новым смартфоном, который стоит больше ста тысяч».

В следующий раз Саша рассказал, что недавно произошёл ещё один неприятный случай, опять же связанный с Матвеем. Он решился его отчитать за игры на деньги, попытался убедить, что это добром не кончится, но Матвей, расхохотавшись, показал ему пачку денег и сообщил, что он с картами завязал, поскольку нашёл стоящее дело, мол, у него появился отличный информатор на спортивном тотализаторе и он уже снял отличные пенки. Саша писал, что пытался его убедить в сомнительности любых лотерей, но Матвей отмахивался, смеялся, и он всё рассказал бабушке.

Они говорили с Матвеем, когда деда не было дома. Матвей обозвал его Мальчишом-Плохишом, хотел ударить, бабушка схватила его за руку и разрыдалась. Ещё он писал о том, что Игорёк – солнечный мальчик, часто болеет, а у Геры началась дикая депрессия из-за какой-то страшной семейной тайны, которую ему открыла мать. Друг до конца не открывается, говорит какими-то загадками и даже стал курить. Писал, что они с Герой часто его вспоминают, а Гера говорит, что первый раз в жизни встретил человека, каких никогда не встречал. Заканчивал Саша своё письмо словами: «Ну, обо всём подробно расскажу, когда вы приедете, мы о вас часто говорим. Может быть, Гера вам расскажет о своей тайне, он вас уважает. Солнце русской поэзии. P.S. Видел Любашу с гитарой, она стала такой красавицей! P.P. S.S. Аглая Фёдоровна, хозяйка квартиры, которую вы снимали, жалеет, что вы уехали. Она принесла ваше пальто, костюм и туфли. Решила пока не пускать новых квартирантов и сделать ремонт».

Разговоры с людьми, с которыми ещё недавно он общался вживую, живо воскрешали их облик, манеру говорить, жесты. Часто он мысленно проходил тот свой путь в светлый и морозный день от дома Голубятниковых к дому Клавдии Дмитриевны вдоль замёрзшей Невы по Васильевскому острову, вспоминал, как стоял на площадке у Ростральных колон, изумлённо обозревая открывшуюся величественную перспективу города, его грандиозность и красоту. И теплело сердце, озарялось улыбкой лицо от воспоминаний встреч с такими разными, теперь далёкими, но ещё более от этого душевно близкими людьми.

Но центром всех его воспоминаний была, конечно, она. Чаще всего в памяти всплывала картина их первой встречи, беседа в кафе, чудился запах её духов, вспоминались глаза, оживающие мгновенной зелёной вспышкой, когда она смеялась. Глаза со странной особенностью: их зелень темнела влажным малахитом, когда она задумывалась, грустила или усмехалась. Но эти же глаза могли терять свет в ярости, становясь чёрными маслинами, налитыми гневом и слезами, – так было, когда её побелевшие губы чужим голосом выбрасывали гневные слова в лицо Михаилу. И это была другая женщина – беспощадная амазонка! Это впечатление охватило его в тот миг не только от того, что изменился её облик – это был другой человек, незнакомый ему – другая женщина.

Не мог не думать он и о Правдатворове. Он сразу почувствовал к нему расположение, отметив, что Аркадий, умён, красив, выделяется на фоне мужской половины празднества некой аристократической статью и манерами, и гордо поднятой головой с печальными умными глазами. Ему нравилось, что тот никогда не отводил глаз в сторону, когда с ним говорили, смотрел на собеседника внимательно, заинтересованным взглядом. Когда же Аркадий немного оконфузился под воздействием алкоголя, декламируя свою оду Агнессе, то его искреннее смущение от пародии на неё Афанасия и беззлобного хохота гостей, неожиданно обнажили в нём и другие черты: детскую стыдливость, незлобивость, признание ошибки. К тому времени он уже был заметно «нагружен», но как же мгновенно он взял себя в руки, когда деловито и профессионально оценивал их подарки Агнессе.

К концу именин Сафрон совсем уверился, что у Аркадия с Агнессой не только деловые, но и какие-то давние более близкие отношения. Об этом и сам Аркадий довольно прозрачно намекнул во всеуслышание (грежу милостью королевы), да и кое-кто из гостей, пожалуй, что-то об этом знал, судя по выражению их лиц и улыбкам, когда он это говорил.

Ревности, чувства зависти к нему ни на именинах, ни сейчас, когда вспоминались перипетии памятного вечера, он не испытывал, но ощущал смутное чувство, что несмотря на трогательное отношение Аркадия и Агнессы друг к другу, связка их не крепка́. Существовал какой-то незримый надлом в этих отношениях, трещинка, неопределённость, неясная для чужих глаз. Нельзя было понять любовники ли они, а если да, то почему этого не видно на их лицах: на лице Аркадия страдание, а Агнесса несколько раз повторила, что он её лучший друг. Так размышлял Сафрон и кое-что в его размышлениях выглядело правдоподобно.

 

***

Аркадий познакомился с Агнессой на вернисаже молодых художников, где были выставлены и её пейзажи. Ей – двадцать пять, ему тридцать четыре года, он разведён, дочь осталась с матерью и отчимом, но о дочери он заботился, они встречались, он покупал ей то, что просит, гуляли вместе, ходили в кино. Красотой и эрудицией молодой художницы он очаровался сразу. От предложения сходить в ресторан она не отказалась. Они мило провели вечер, обменялись телефонами, перезванивались. Как-то оказались вместе на банкете в честь юбилея одного маститого художника. Сидели рядом, он нежно ухаживал за ней (и не один он), но она и в этот раз уехала одна, а от его объятий при прощании мягко отстранилась.

Он заболел ею, стал захаживать в её салон, сдавал на комиссию картины, иконы, старинную фарфоровую посуду, раритеты. На её двадцать седьмом дне рождения в квартире на Васильевском он познакомился с Иннокентием, Савелием и Афанасием, подружился и с ними, и с молодыми людьми из её окружения, легко вошёл в их круг. В этот вечер ему казалось, что она относится к нему нежно, и хотя намёков остаться с её стороны не было, он умышленно задержался, когда уже под утро компания стала расходиться.

Выпил он много, воодушевлённо говорил о своей любви, о серьёзности намерений, о женитьбе, а после потерял голову и почти набросился на неё. Исступлённо целовал, сжимая в объятиях, пытался раздеть. Она ослабла, вырваться из объятий не пыталась, но в горячке он не сразу заметил, как она побелела, а стоит на ногах лишь от того, что он держит её. Протрезвев и испугавшись, усадив её на стул, принёс воды. Она пила, стуча зубами о стакан, была чуть ли не в обморочном состоянии. Ему хватило ума понять, что это не женское жеманство (такое изобразить сложно!), а нечто другое, и в данный момент не нужно больше делать грубых попыток овладеть ею. Просил прощения на коленях, она молчала, растирая руки, на которых остались следы его рук.

Размякший, протрезвевший и пристыжённый он сидел рядом, говорили долго. Она просила больше не повторять подобного, что он ей нравится, что когда-нибудь всё объяснит и сама скажет ему, когда сможет любить. Это «сможет» невольно аукнулось в нём мыслями о какой-то её болезни. Но она объяснила, что не может ни по каким-то пресловутым женским делам или болезни, а по психологическим причинам, о которых она ему непременно расскажет позже, так как доверяет ему. К тому времени она уже носила парик, после безуспешных попыток вылечиться.

Позже, сняв парик, рассказала ему всё: о матери с отцом, о своём детстве, о связи с Белоцерковским, о его мерзком поступке, о бесполезном лечении, о страданиях и страхе перед мужчинами, о том, что не может в себе пересилить панический страх и отторжение к ним. Заскрипев зубами, Аркадий говорил, что хотел бы убить негодяя; улыбаясь, с жёсткой интонацией, она заявила, что и сама может это сделать и хочет.

Ошарашенный, он опять стоял перед ней на коленях, предлагал руку и сердце, твердил, что любит ещё сильнее, Агнесса горько усмехалась: «Представь, какой я стану лет через пятнадцать, ты будешь видеть меня такой, возвращаясь домой, и даже не так страшно это. Ты никогда не забудешь, того, что я рассказала тебе о себе, блудливой глупой кошке, но ещё страшней то, что я сама этого никогда не забуду! Каждый раз, когда ты будешь меня обнимать, у меня в голове будет оживать то, как я себя поругала, поругала своё девство со сладострастным мерзавцем. Несчастная Сонечка Мармеладова отдала своё девство ради спасения своей семьи, а я? Сытая, не бедная, жившая на всём готовом, ради чего на это пошла? По грехам нам воздаётся».

Подавленный рассказом он пытался её переубедить, понимая, впрочем, что его попытки будут безуспешны, по крайней мере, сейчас. Расстались они скомкано, она поцеловала его в щёку, сказав, что он друг, но время покажет, что будет дальше, он же волен жить как захочет. Прощаясь, усмехнулась: «Не тронь его. Он мне нужен живым, время ещё не пришло, не накопилась ярость. Когда-нибудь я отомщу». Между ними установился некий вид перемирия, болезненные вопросы сближения они больше не трогали, их решение осталось за Агнессой, а он со вздохом принял такое соглашение.

Перед именинами она была задумчива, молчалива, нервна, о чём-то думала, а за день до празднества сказала ему, что пригласила и Белоцерковского. Он возмутился, но быстро догадался, что она решила выполнить свою задумку. Просил этого не делать, чтобы не портить гостям и себе вечер, но она усмехалась, говоря, что хочет его увидеть, взглянуть в глаза, посмотреть, как он себя будет чувствовать. И наконец, не выдержав, раскрыла свой план мести, называя его публичной казнью. Как мог он отговаривал её, мол, не нужно портить вечер гостям, что мертвецов оживлять опасно, не нужно раскапывать могилы, наказание само найдёт его, но она попросила его ни во что не вмешиваться, поскольку думает, что это, возможно, поможет сбросить груз с души, что ей надоело жить в маске, а эта месть и каминг-аут могут вернуть её к нормальной жизни и её психологические трудности разрешатся. Говорила, что её психотерапевт Твердохлебов, посвящённый в её план, долго раздумывал, но сказал, что были случаи в психиатрии, когда метод так называемого триггера возвращал людей к норме, но чаще случалось, что состояние ухудшалось, мол, шаткое это дело, непредсказуемое, а предугадать финал проблематично.

Аркадий развёл руками, он думал иначе. Считал, что выше справедливости – прощение, что прощение и есть отмщение. Она над его словами раздумывала, но осталась при своём мнении. Неплохо изучив её характер, уверенности в том, что будет так, как она предполагает, у него не было, он надеялся сам вернуть её к жизни своей нежностью, любовью, заботой, а для этого нужно было время. Пришлось жить в ожидании того счастливого мига, когда он обнимет её и она не оттолкнёт.

И вышло то, что он смутно и предполагал. Выполнив свою месть, она стала ещё скованней, рассеянней, куда-то уносилась мыслями, вздрагивала испуганно, потребовалась помощь Твердохлебова. Она замкнулась, перестала улыбаться, на месте лопнувшего гнойника образовалась ноющая язва.

Нужно однако сказать, что Твердохлебов Алексей Данилович знал о своей пациентке гораздо больше, чем Аркадий, и знаком был с ней дольше. После длительных попыток вернуть волосы у наших врачей и за границей она впала в депрессию и по протекции знакомых обратилась к нему за помощью. Случился естественный процесс общения с беседами и откровенностью обеих сторон, в Алексее Даниловиче она нашла понимание. Он не стал ей говорить, что и его жену на почве стресса когда-то постигла та же беда, правда, не с полной потерей волос. Он узнал, как всё было на самом деле, Агнесса рассказала ему всё: о своём детстве, отце, семье, как сошлась с Белоцерковским. На его вопрос – любила ли она его до зверской выходки, ответила утвердительно, ведь оставшись без родителей в чужом городе она была одинока, юна и беззащитна, а Михаила знала давно, верила ему, и он не бросил её.

Прояснился для Алексея Даниловича и так интересовавший Михаила конкретный вопрос неожиданного её отказа ему в близости. Он узнал предысторию, почему она стала вдруг отказывать. Это был момент, когда она почувствовала какие-то странные изменения в организме. Началось же, когда она решила освоить коньки и записалась в спортивную группу. Однажды разгорячённая после занятий и последующего душа она прошлась по зимнему городу, а дома поднялась температура. С простудой молодой организм справился быстро, но появились странные выделения, нарушился цикл, боли внизу живота. Гинеколог поставил диагноз – аднексит, назначил лечение, прописал обязательные осмотры, антибиотики, на некоторое время запретив секс. Стыдясь ходить к врачам, она кололась сама (в своё время колола мать во время её болезни). От Михаила скрывала, стеснялась, придумывая разные отговорки, ожидая разрешения врача. Что могло произойти в голове Михаила, он и сам не мог себе объяснить позже. Она защищалась, что ещё больше подстёгивало его, он смял её мужественное и совсем не детское сопротивление. После она сидела, прислонившись к спинке кровати, прикрывшись до подбородка простынёй со следами крови на ней и смотрела куда-то вверх, оглохшая, ослепшая, с застывшей слезинкой на щеке. Он надевал брюки, глядя в пол, боясь взглянуть на неё, когда же сделал шаг к ней, остановился, поражённый выражением её лица – она улыбалась! Смотрела, подняв голову, мимо него, верх, повторяя еле слышно: «Что бы ты с ним сейчас сделал, папа? Что бы ты сейчас с ним сделал, что бы ты сейчас с ним сделал, папа?». Он понял, к кому она обращается, на миг живо представив бледного, с омертвевшим глазами Пшека, идущего к нему, волосы зашевелилась на голове. Выскочил в прихожую, оделся. В машине, положив голову на руль, разрыдался.

 

2.

В Баку припекало солнце, буйно цвели деревья и море цветов в клумбах. Уже асфальт раскалялся после полудня, широкие проспекты пахли битумом. Мужчины переходили на майки, летние распашонки, девушки с радостью обнародовали стройность ног. Давно открылись летние кафе и чайханы, шумели восточные базары. Там пахло аппетитным шашлычным дымком, свежевыпеченным лавашем, пряностями и разносимым по рядам громогласными торговцами ароматным чаем в грушевидных стаканах армуды. Прилавки ломились от овощей и фруктов, молодой свежей зелени, усатые продавцы сбрызгивали свой нежный товар водой, весело скалясь, зазывали покупателей. Храбрецы уже ездили на пляжи к солёно-йодистой каспийской воде с горячим лечебным кварцевым песком. Когда спадала дневная духота, народ шёл на Приморский бульвар к морю, к благодатной прохладе и открытым кафе.

Лето атаковало стремительно, планируя, как обычно, взять город в полон беспощадным июльским и августовским пеклом. В часы бессонных ночных бдений Сафрон с тоской думал об этом и ему вспоминался тихий, будто задремавший исполин – ночной Петербург; он видел гранитные набережные, бережно обрамляющие замёрзшие вены неподвижной Невы, которая, наверное, уже должна была вскрыться ото льда. Закрывал глаза, а внутри него шло хаотичное движение мыслей и чувств, сотканных из клубка воспоминаний его короткого пребывания в Северной столице. Пёстрой чередой проплывали перед ним лица, вспоминался их говор, такой непохожий на говор жителей его родного южного города.

Воспоминания приходили яркими кусками, как акты пьесы с его участием. Все герои этой пьесы, даже проходные персонажи: старик, с которым он встретился ночью во время прогулки по городу, или таксист, подвозивший его к дому Клавдии Дмитриевны, были милы его сердцу и дороги. Лишь два персонажа виделись чёрными кляксами на листе с экспозицией пьесы. Ими были погрязший в своём откровенно отвратительном величии и снобизме Головчин, он представлялся ему слизнем на зелёном листе. К Белоцерковскому он до сих пор не подобрал эпитет. Он виделся ему отвратительным человеком-невидимкой, зачем-то прибывшим из её прошлого, которого она осветила, а он, разоблачённый, без возражений выслушав приговор, исчез. Оставалось в осадке: зачем приходил с этим прошлым, чего хотел? Неужели ждал прощения?

Часто вспоминал Матвея, думая о нём без отторжения и даже с жалостью. Его странное поведение, погружённость в себя, закрытость, временами плохо сдерживаемая агрессивность оставили неприятный осадок. Он оставался для него неразгаданным, дать определение его внутреннему мироощущению он так и не смог. Матвей ему не звонил, молчал, а он, решив, что его звонок может выглядеть нетактичным напоминанием о долге, тоже не звонил. К невозврату долга он отнёсся спокойно: не возвращает, значит пока нет возможности – так было принято в его дружеской среде.

Мысленно окидывая сюжет пьесы и его персонажей, он с удовлетворением заключал: «Так и в жизни – хороших людей всегда больше, а в моей неоконченной северной пьесе, соответственно, процент отрицательных героев несущественен».

Но, конечно же, главной героиней этой неоконченной, неожиданно прервавшейся для него пьесы оставалась Агнесса, – её образ матрицей поселился в голове. Пьеса её судьбы продолжалась за три тысячи километров от берегов Каспия без него; какие сюжетные хитросплетения происходят сейчас вокруг неё, ему было неведомо – он мог только предполагать развитие событий. Она сама ему не звонила, позвонить он стеснялся. Единственным человеком, который мог хоть что-то рассказать о ней, был Захар, но и он знал мало.

Сафрон боролся с унылым голосом сердца, говорившим – она не предназначена тебе. Кто ты такой перед ней? Средненький и неприметный человек, школьный педагог без учеников, неуч-музыкантишка безо всяких достижений, бедняк, в принципе, провинциал из южной республики. Избранником этой женщины с горькой судьбой, думалось ему, должен стать, конечно же, долготерпеливый Аркадий, человек её круга, любящий давно и к тому же находящийся рядом с ней. А я… рядом с ним я слепой щенок.

Он пытался смириться с этими мыслями, но сердце не смирялось, тихо роптало и обрастало непреходящей нежностью к образу Агнессы. Обидчивая и беспокойная госпожа Надежда нашёптывала: финал пьесы туманен, не дописан, всё в жизни возможно, лишь небесам открыто будущее. Тогда он ободрялся и говорил себе: позовёт – помчусь, полечу в тот же миг, чтобы быть рядом, слышать её голос, видеть удивительные малахитовые глаза, но уже через минуту падал духом.

В одно из очередных ночных бдений ему вспомнилось всегда казавшееся ему странным одно длинное высказывание бабушки, звучащее, как некая математическая формула. Его она произнесла в то время, когда он горевал, погрузившись в депрессию. Однажды за вечерним чаем, погладив его по голове, она тихо проговорила: «Время, мой мальчик, идёт только вперёд, его не провернуть назад. Но оно из-за силы чьей-то неисполненной любви иногда может притормаживать или ускоряться, чтобы дать возможность любящим сердцам встретиться. Оно ускоряет движение любящего человека, идущего из точки «Б» в точку «А», где его ждёт любовь, но в то же время притормаживает ход человека, ожидающего любовь в точке «А». Время милостиво, дружочек, оно может себе позволить встретиться любящим сердцам». «Ах, бабушка, бабушка! – проговорил тогда он. – Люди смогли решить гипотезу Пуанкаре, но твоя теорема о движении сердец сложнее любой математической загадки, ведь это сугубо личное, не материальная субстанция, невидимая метафизика движения душ».

Сейчас ему думалось: «Заветная точка «А», по которой я скучаю, не стоит на месте. Она движется по непредсказуемой дороге жизни и судьбы, не зная о моей любви, а рядом с ней любящий человек. Бабулечка, бабулечка, я наивный мальчик, только тогда понял, что люблю, когда оказался снова в исходной точке «Б», из которой руки ей не подать, не увидеть этих завораживающих глаз, не сказать заветных слов. И выходит, как у Бродского: «Идя из точки «А», там поезд на равнине стремится в точку «Б», которой нет в помине».

Он призадумался и сказал себе уже вслух: «Хотя, бабушка, ты всегда права! Мы с тобой не реалисты, всё расставляющие по точкам в диаграммах, не математики, а мыслим другими понятиями, пытаясь думать сердцем. И тлеет во мне, разгораясь, надежда, что встреча с Агнессой не могла быть случайной, не для того мы встретились, чтобы не соединиться. Мы живём во времена, когда расстояния быстро преодолеваются, я должен вновь оказаться рядом с ней. Я непременно вернусь в точку «А»!».

Деликатный Гриша давно заметил его состояние, но ничего не спрашивал. Но недавно они засиделись на кухне за бутылкой вина; София спала, и Сафрон пылко рассказал ему всю историю своей поездки в Питер. Говорил скомкано и горячо, Гриша слушал молча, а когда Сафрон сжал голову руками и простонал: «Я люблю её, Гриша! Тугодум, увалень, нерешительный, стеснительный, живу чувствами, не из тех мужчин, что всегда уверены в себе. До меня, как до жирафа, только здесь в разлуке дошло, что люблю», он остановил его горячечным спичем.

К Грише со школы приклеилось прозвище Одиссей за его не по годам житейскую мудрость и твёрдость в отстаивании своих убеждений, часто пылких и наивных. Он вступал в споры с учителями, директором, со взрослыми; в пацанячьих стычках всегда был на стороне слабых, если приходилось биться, никогда не покидал поле битвы, Сафрон всегда был на его стороне, хотя и не обладал навыками кулачного боя, впрочем, упавшего тогда, по твёрдым понятиям, не били, а бить со спины было подлянкой. Как и Сафрон, он был из тех русских могикан, которые не покинули Баку во времена кровавых событий распада страны. Обычно молчаливый, иногда он мог разгореться и говорить долго и горячо и остановить его было трудно. И сейчас он горячо заговорил, стукнув кулаком по столу:

– Брат, твоя бабушка любила говорить, что нельзя сделать омлет, не разбив яйца. Ты меня удивляешь, раскис, растёкся киселём. За любовь нужно бороться, вспомни, как мне пришлось бороться за любовь Софочки, когда за ней стал ухлёстывать наглый городской мажор на «Порше», сынок уважаемых в городе высокомерных родителей богачей. Я ходил на разборки один, он приходил с вооружённой кодлой, и мы разобрались. Меня не побили, не убили, не оскорбили, поняли меня, такую позицию мужчины и в Африке поймут и зауважают. Любить на расстоянии, брат, конечно, прекрасно, но это как-то книжно и нелепо, это в книгах писатель решает судьбы героев, в жизни – ты сам решаешь судьбу. В конце концов, никто не отменял естественный отбор. У тебя нет другого выхода, как быть с ней рядом, чтобы добиваться её любви. Что тебя сдерживает? Сорок дней со дня смерти Даны скоро, будь уверен, что мы присмотрим за могилами твоих близких, они и для нас с Софой родные люди. Лети к ней, докажи свою преданность, может быть, к тебе никогда больше не придёт такая любовь, до старости будешь локти кусать. Нужно бороться, брат, она должна увидеть, почувствовать твою любовь. На твоём месте я бы уже давно был рядом с той, которую любишь.

Жадно поедая раскрасневшееся лицо друга заблестевшими глазами, Сафрон схватил его за руки.

– Ты, прав, Одиссей, я полечу, но я хочу увидеть твоего мальчика, это же вот-вот должно случиться.

– Аминь, братишка.

 

***

А время родов Софы неумолимо приближалось. Переваливаясь, как утка, она ходила, поддерживая большой живот, застенчиво улыбаясь виноватой улыбкой. Занятия на гитаре были отставлены, рождения ребёнка ожидали со дня на день. Гриша вечерами уезжал на работу, каждый час нервно звонил, Сафрон нежно ухаживал за женой друга, старался опередить все её желания, всю работу по дому делал сам, ходил в магазины, готовил еду, стирал.

То, что Софа носит мальчика, было уже известно. Всё случилось, как всегда случается в таких ситуациях, в непредсказуемый день и час. Гриша позвонил в двенадцатом часу ночи, сообщил, что едет домой, а через минуту после его звонка у Софии начались схватки. Скорая приехала быстро, Сафрон помчался вдогонку за неотложкой на своей машине, Гриша приехал в роддом через полчаса. Во втором часу ночи к ним подошла пожилая медсестра в халате, с цветастым платком на голове. Он был повязан, как у простой сельской русской женщины: закрывал лоб, щёки, обвивал шею и завязан на затылке. Радушно улыбаясь, она сказала им по-азербайджански, что мальчик здоровый, с мамой всё в норме, душевно добавив традиционное «Allah verdi!».

Сафрон бросился к Грише с возгласом: «Бог дал, дружище! Она сказала, Бог дал!». Медсестра смотрела ни них, улыбаясь, хотела уйти, но Сафрон, забывшись (хватать за руку незнакомую женщину считалось плохим тоном), придержав её за руку, спросил по-русски: «Как вас зовут?» – «Айнур», – засмущалась женщина. Он суетливо достал из бумажника купюру в сто долларов, протянул ей со словами: «Айнур – значит луноликая! Вы принесли нам благую весть с небес, луноликая!».

Женщина засмущалась, спрятала руки за спину, отрицательно качая головой. Сафрон вложил ей деньги в карман халата, рассмеялся: «Наши кавказские обычаи требуют подателю благой вести дать посильное вознаграждение, Айнур ханум, мы вас никогда не забудем, будем вспоминать добрыми словами». Женщина покраснела и неожиданно на хорошем русском сказала, улыбаясь: «Поздравляю счастливого папу». Сафрон обнял Гришу: «Это он счастливый папа. Habemus Papam!».

Они с Гришей пили на кухне, Сафрон опьянел, обнимал Гришу и повторял часто и восторженно: «Гриша, Гриша, Сын родился!». Когда уже расцветало, спросил: «Бро, а как его назвали?». Гриша лукаво улыбнулся: «Отгадай. Первая буква С». – «Сергей? – Прекрасное имя». «Вторая буква А». – «Савелий? Согласен на Самсона, вес богатыря 3900, не томи, бро». «Подсказка на миллион, третья буква… – захохотал Гриша и, не докончив шутливую викторину, обнял его. – У нас новенький Сафрон родился».

Сафрон долго смотрел на него непонимающе, наконец, с повлажневшими глазами обнял: «Спасибо, спасибо, Гриша! Как бы сейчас радовались и Дана, и бабушка, и отец». Он выбежал в комнату, вернулся с кустом картона и кнопками прикрепил его к настенному шкафу, написав на нём фломастером: «У нас не курят! Здесь родился Сын».

Новый беспокойный человечек круто изменил жизнь друзей. Всё теперь вертелось вокруг ангелочка, требующего внимания к себе; осунувшаяся, похудевшая София похорошела, светилась счастьем. Весь дом уже знал о рождении ребёнка, соседи сердечно поздравляли Гришу, но в гости никто не набивался: держались негласной, веками соблюдаемой традиции – вето на сорокадневную изоляцию новорождённого от посторонних глаз. По настоянию Сафрона Гриша перенёс в свою спальню бобинный магнитофон. Теперь в ней тихо звучали классические струнные квартеты

Больше всех радовался рождению мальчика пожилой сосед по этажу Салах, до сих пор работающий водителем автобуса. У него было шесть дочерей, с двумя из них Сафрон ходил в детский сад. Шесть дочерей для простого водителя в Азербайджане тяжёлое испытание! По обычаю их положено выдавать замуж с целым рядом всяких процедур, непременно с приданным, а процедуры эти довольно затратны для семьи девочки. Салах грезил мальчиком, а рождались девочки. Когда же родилась шестая дочь, не потерявший иронии Салах, назвал её Басти́, что переводится, как «хватит», подтвердив этим глубинную связь и родство всемирного человечества, ведь испанское – basto, французское – baste, итальянское – bastare – это «довольно, хватит».

Сафрон настраивался ехать в Петербург, но ему так уютно было существовать в новой реальности, с ощущением тёплой семейственности, воцарившейся в доме, ещё совсем недавно погружённом в скорбь, что он откладывал и откладывал свой отъезд. В середине последней декады апреля раздался телефонный звонок.

– Захар! – вскричал он, глянув в телефон.

– Привет, Колумб, ну и жарень у вас тут, я в куртке, а аборигены ваши все оголились, – весело трещал Захар. – Обалдеть! Красиво тут, не ожидал, а девчонки чернявые прям пушистенькие.

Сафрон обомлел.

– Как?! Северный брат, ты в Баку?! Почему не позвонил?

– Образовалась пауза, в кассе был один билет, решил по твоему методу познакомиться с восточным народом. Слушай, аэропорт у вас просто бомба! Космический какой-то, наше Пулково отдыхает, запашок только здесь странный, неаппетитный…

– Дыши от себя. Ты герой! Я еду, до аэропорта всего двадцать километров, – засмеялся Сафрон.

– Тут меня водилы усатые атакуют, цены приемлемые. Скинь адрес, я доберусь, не маленький.

– Нет уж, жди, я еду.

У Гриши был выходной. Сафрон возбуждённо ему сообщил, что прилетел друг из Питера, и он не знает, как быть: у них тесно, а в доме крохотный малыш. Гриша возмутился:

– Ты обалдел? Мы же бакинцы, а не жлобьё какое-то, брат, встретим, приветим и разместимся. Твой друг – наш друг. Гони в аэропорт, мы с Софой долму приготовим и всё остальное будет, ничего не покупай.

Крепкую фигуру Захара на площади аэровокзала Сафрон увидел издалека. В расстёгнутой куртке, с перекинутой через плечо спортивной сумкой, он весело беседовал с усатым мужчиной, видимо, очередным страждущим таксистом. С разгона обняв, он затискал смеющегося друга, повторяя: «Брат, брат, брат, прилетел!». Схватив его за руку, потащил к машине, заглядывая в глаза.

– Классная тачка! – рассмеялся Захар, садясь в машину. – У моего отца такая же была в девяностые, с форсированным движком. Лет в пятнадцать я её угнал, но менты не дали погонять, словили быстро. Папаня хотел выпороть, да я его скрутил, не дался, больше он не пробовал воспитывать меня. Чего так похудел-то, тебя не кормят, болеешь?

Сафрон рассмеялся:

– Пропал аппетит из-за тоски по Питеру, а ты в отличной форме, качаешься?

– Из стороны в сторону, пятый угол ищу, – проговорил Захар, не отрывая глаз от окна. – Скукотища. Взялся за учёбу, выравниваюсь. Дружбаны все куда-то попрятались, движухи никакой, все уже строят планы на лето. Сеструха с хахалем мозги пудрят, им папанины аптеки приглянулись, пытаются со мной заранее решить вопрос делёжки, нанятый отцом управляющий тоже не прочь откусить кусочек. Где сядут – там и встанут. Угодникова помнишь?

– Мне он показался довольно скользким угрём, – кивнул Сафрон.

– А какой ещё масти должен быть юрист? Будущий навар греет сердце хмыря, руки потирает, хорошей работой надолго мной обеспечен. Мама болеет, деньгами меня спонсирует, отец ей хорошо оставил наличкой. Она терпеть не может слюнявого Сонькиного френда, боится его.

– А лего-девочки, пушистенькие, уже не поднимают настроение? – улыбнулся Сафрон.

– Во где, зануды! – провёл по горлу ребром ладони Захар. – А чем здесь пахнет?

– Здесь сто лет нефть качали, кажется, всю выкачали, а запах остался.

– А у нас корюшкой – самый сезон, – сказал Захар.

На современном трёхполосном шоссе Сафрон прибавил скорость, стрелка спидометра держалась у отметки 110 километров, Захар вертел головой, с интересом рассматривал окрестности, говоря:

– Нормально водишь. Слушай, я думал, что здесь у вас какая-то Азия, Хоттабычи и Ровшаны в халатах и папахах ходят, а всё, как везде, дороги отличные, но как-то всё необычно, со своим лицом. Чего в Египет-то народ прётся? Здесь и море, и фрукты, и солнце, цены не особо кусаются, я в кафе перекусил – недорого и вкусно, по-русски говорят, хотя и с акцентом, но смысл понимают.

– Я люблю этот весёлый, сообразительный и отзывчивый народ. Туристы уже распробовали плюсы путешествий к нам, многие сюда стали ездить, ковид, правда, обламывает этот маршрут. Рек с гранитными набережными у нас нет, но есть Приморский бульвар, пляжи, увидишь местную экзотику, поедим восточной еды. Ты надолго?

– Послезавтра назад.

– Захар! Побудь недельку.

– Сессия, брат, я уже здесь купил обратный билет, – развёл руками Захар.

Сафрон быстро глянул на него.

– Ты, брат, стал совсем другим, каким-то серьёзным, что ли.

– Пора, наверное, хватит куролесить, я о матери теперь думаю. Умрёт – я один, как ты, останусь. Сестра… жадная – в отца, боюсь, что эта делёжка рассорит нас, – с серьёзным лицом повернулся к нему Захар.

Они чудесно провели вечер, Захар в пять минут сдружился с Гришей и Софией, расстроился, что не знал о ребёнке и прибыл без подарка. Его успокаивали; от долмы, домашних солений и азербайджанского вина был в восторге. Гриша с Сафроном играли на гитарах. Пришло время удивиться и Грише, София с Сафроном сыграли выученную пьесу. В два часа ночи Гриша с женой ушли к себе, а друзья остались на кухне. Пили чай, Сафрон рассказывал, как прошли похороны Даны, как он жил всё это время, и словно утомившись, неожиданно замолчал, повесив голову.

– А что ж ты не спрашиваешь? – выдержав паузу, спросил Захар.

– О чём, брат? – вздрогнул Сафрон.

– Дурика-то не включай, о ней, что Ваньку ломать-то, делать безразличный вид. Знаю же, думаешь о ней, или забыл уже? Сам же говорил, такие оставляют отпечаток в сердце. Стёрся отпечаток? Притормозил благоразумно? В кусты слинял?

– Захар, Захар! Я боюсь услышать что-то плохое, мне всё время думается, что с ней может случиться что-нибудь недоброе и она мне ни разу не позвонила.

– А у тебя что, руки отсохли? Погоди, – Захар прошёл в гостиную, вернулся с толстой книгой.

– Это тебе от неё, она подписала, посмотри.

Сафрон побледнел. Бережно взял в руки роскошно оформленную большеформатную книгу об Эрмитаже. Все странницы в ней были с прекрасными иллюстрациями и аннотациями. С замиранием сердца глянул на форзац. Неровным почерком с наклоном вправо Агнесса написала: «Чистому и светлому Сафрону. Верю, что тебя ожидает счастье». Он несколько раз перечитал эти короткие строки, поднял на Захара повлажневшие глаза.

– Я перед отлётом забегал к ней в салон сказать, что лечу к тебе. Она в самом деле изменилась, грустная, улыбается натянуто, будто всё время о чём-то думает. Хотя… когда подписывала книгу, знаешь, ожила, улыбалась мечтательно, мне так показалось.

– Долго с ней говорил? – спросил Сафрон, машинально поглаживая книгу.

– Минут пятнадцать. Просила зайти к ней, когда вернусь, рассказать, как ты живёшь. Давай выйдем, курить охота.

Они вышли во двор, уселись на придомовую скамью под раскидистой ивой. Небо уже розовело, было свежо, в роще кричали проснувшиеся птицы, Захар с интересом разглядывал двор, курил.

– Старый двор, хрущёвки, похож на старые ленинградские дворы. Тихо, чисто, уютно, как-то просто, по старинке, мирно, беседки во дворе со столиком для доминошников – и у нас так раньше было. Питер, будто сирота, брошен, рушится, похваляемся фасадами, а за ними дворы-колодцы в старом городе, коммуналки, грязные арки, крысы. Гриша говорил, ты в Питер собираешься, кстати, классный парень и жена стоящая, я такую же хотел бы встретить. Хочешь её увидеть?

– Хочу, только… имеет ли смысл, кажется, она сделала выбор…

– Аркадий… Ну, не знаю… с виду мужик достойный, но думаю, что она с ним не останется. Может быть, у них что-то и было, может быть, даже и сейчас есть. Он, наверное, любит, она не знаю, не уверен, счастливой не выглядит, а ведь должна была сиять, как все бабы при любимом мужике-то? И вообще, не вижу их парой.

– Почему? Ты в какие-то психологические дебри уходишь, все твои предположения странны по крайней мере.

Захар заговорил горячо и быстро:

– Э, нет, брат! Я молодой, но зоркий сокол, жизнь научила. На её дне рождения я всё снимал, в смысле просекал, хотя в оконцовке на грудь прилично принял. Просекал, как она на него смотрит, как говорит с ним, как смотрит на тебя, как с тобой говорит, сравнивал картинки. Между прочим, поначалу и свои шансы оценивал, но недолго. Знаешь, на меня она смотрела по-доброму, но как на школьного шалуна смотрит училка. С Аркадием говорила, как со старым добрым другом, все слова с которым давно проговорены, никаких новых, думаю, не будет ими сказано, если сойдутся. Уверен, он не будет ей изменять, любит, она об этом знает, но что-то, блин, не так, сквозняк какой-то. Ты только не злись, зашёл как-то в салон, её не было, ну я у Тани и поспрошал. Короче, они на постоянке не живут, встречаются, расходятся по своим углам, а в салон он давно не заходил.

– Зачем ты это сделал!? Это некрасиво.

– Что такого? – пожал плечами Захар. – Разведка должна работать. Понимаешь, если они станут жить вместе, это будет как бы продолжением их долгой тусовки, но без новизны, кекс разве что, извини, оживит их на некоторое время. Хотя… он уже не юноша, а у неё скелет в шкафу серьёзный. Надёжность – это хорошо для обычной бабы, но она же баба необычная, да ещё умная и с историей. Устроит ли её такая болотная жизнь? Да и его тоже – не сопливый менеджер по продажам, мужик, считай, жизнь прожил. Короче, как-то у них не по-нашему, как в кино, блин, французском.

Сафрон удивлённо вскинулся.

– Откуда ты стал брать такие слова? Ты меня удивляешь, прямо психоаналитик!

– Психоаналитик на минималках, – ухмыльнулся Захар, – я много передумал за это время.

– И как же она улыбалась ему и мне? – Сафрон сглотнул подступивший к горлу комок.

Захар ухмыльнулся.

– Ему – как любимым рыбкам в аквариуме. Рыбок, конечно, можно любить, но это всё ж только рыбки. На тебя (Захар ненадолго задумался)… так как на меня смотрела когда-то Катя Сухова, моя первая школьная любовь, так на меня ни одна женщина не смотрела после. Хотя… в её взгляде на тебя было ещё что-то. Как бы это сказать? Вот! Она как бы приценивалась!

– Захар! – вырвалось у Сафрона. – Что ты несёшь?! Она не деревенская баба, не торговка!

Рассмеявшись, Захар щёлкнул пальцами.

– Да, ладно, не нервничай. Не как на кобеля смотрела, а типа, как на хорошую картину в музее. Сафрон, а в женщинах по твоей теории должны оставаться отпечатки?

– Должны, – глухо ответил Сафрон, – может быть даже сильней и крепче, чем у мужчин.

– Ну, вот. Она же написала тебе: чистому и светлому Сафрону! Чем не отпечаток? Чистый и светлый! За это брёвнышко тебе есть смысл ухватиться.

Сафрон раздражённо повёл головой.

– О чём ты говоришь, теоретик с жизненным опытом? По-твоему, за эти два качества она должна меня полюбить? Один нынешний французский писатель мудро заметил: «Если ты знаешь, почему ты кого-то любишь, это значит, что ты его не любишь». Мало ли чистых и светлых людей? Большинство женщин их даже не замечает, замечают как раз ярких, понтовитых и крутых.

– Добавь и «упакованных» – эта песня про консуматорш. Когда таких незаметных и светлых настоящие женщины узнаю́т ближе, брат, их любят сильнее, чем понтовитых, – лукаво блеснул глазами Захар. – Много ли женщин открыто говорят так о мужчине, которого видели всего-то пару раз? Зачем же ты хочешь в Питер? Страдать? Ход неверный. Слушай, пойдём, покемарим немного.

Сафрон разложил диван. Захар лёг лицом к стене, а он переоделся в спортивный костюм и долго сидел на кухне. Ребёнок плакал, София на цыпочках выходила в ванную его подмывать, так же тихо возвращалась в спальню, нежно приговаривая: «Тихо, тихо, лапонька», после в спальне тихо запела колыбельную, малыш иногда похныкивал и тогда Софа ласково припевала: «Баб-баю-бай, спи, мой мальчик, засыпай».

Сафрон улыбнулся. Еле слышно звучал струнный квартет ре-минор №13 Моцарта, София пела колыбельную в тональности первой части. Он тихо прилёг на спину поверх лёгкого одеяла, чтобы не тревожить Захара, слушал музыку, думал об Агнессе. Между третьей и четвёртой частью квартета малыш заснул, слышно было, как Софа, вздохнув, прилегла, скрипнув кроватью. Дыхания Захара совсем не было слышно, но неожиданно он глухо проговорил, не поворачиваясь: «Не тяни резину, брат».

Сафрон лёг на правый бок лицом к нему, помолчав, тихо спросил:

– Извини ради Бога, а что с твоей Катей Суховой, вы расстались?

Захар ответил в стену:

– Мы не расстались и никогда не расстанемся, хотя она умерла, выпив флакон таблеток.

Сафрон лежал не дыша, а Захар продолжил после долгой паузы:

– Ненавижу эту масть, резать готов. Ему дали небольшой срок, я собирался его убить в суде, пистолет купил, но тварину в тюрьме свои за что-то пришили.

– Боже мой! – вскрикнул Сафрон, прикрывая рот рукой.

– Спи, брат, – сказал Захар, – в жизни чего только не бывает.

Но он не заснул, через минуту лёг на спину, закинув руки за голову, заговорил, глядя в потолок.

– Знаешь, брат, пацанячья любовь, она, как это сейчас говорят – это другое. Когда тебе пятнадцать, и ты влюблён, тебе совсем малёхо всего нужно. Про пожрачку даже забываешь: хлеба кусок, вода, шикарно, если есть пара яблок, огурец с чужой грядки или ягода с куста. Кобелиных мыслей нет, дебил в голове смущается, краснеет, взрывы в голове, когда коснёшься хотя бы её руки. Хочешь её увидеть, тоскуешь без неё, подгоняешь время встречи. Если бы Катин здоровенный батя кое-что узнал бы о нас с ней, оплеухой бы я не отделался. Лето без неё – это вообще труба, у меня крыша съезжала от тоски. Она с семьёй на всё лето уезжала на дачу. Я к ним ездил электричкой – 90 км от Питера, от контролёров бегал, дома говорил, что тусуюсь с друзьями, домой приходил часа в три ночи, иногда под утро, когда опаздывал на последнюю электричку. Отец врубался, щерился: «Тусуются они – шалавятся балбесы. Ну-ну, играй гармонь!». От электрички до их товарищества ещё километра три пёхом. Пёс у них был на цепи – Рембо, до калитки он не доставал, но на ночь отец Кати цепь распускал, пёс мог далеко достать, здоровенный, злобный – смесь кавказской и дворняги. Я его приваживал, подкармливал, колбаски приносил, стал хвостом вилять, скентовались. Катин батя мужик прижимистый – кулачище и жмот, всем в семье командовал. Меня не кормили, она для меня хавчика дома подтыривала, мы с ней на весь день уходили на озеро. Загорали, плавали, ныряли, целовались под водой, на пляже она смущалась, народу всегда было много. Назад шли через лес, целовались красными от лесной малины губами… да… целовались. В десятом часу батя меня выпроваживал, щерился: «Ждём завтра, Ромео», в конце августа выпроводил в очередной раз. Я шёл и так затосковал по ней, что не пошёл к электричке. До часу ночи скитался по линиям и вернулся к их дому. Сердце выскакивало из груди, Рембо вилял хвостом, я крючок на калитке поднял, вошёл. Катя спала на веранде, мы в ней часто в карты там резались, дверь была открыта, и я нырнул к ней на веранду. Она не спала, лежала в ночнушке, я лёг к ней, и мы целовались, целовались… без всего, брат, без всего этого. Как же она пахла! А после мы заснули, когда открыл глаза – светало. Ладно я, я бы претерпел, если бы батя меня поймал и отбуцкал, но она… я по-пластунски прополз до калитки, ещё метров пятьдесят по линии полз, а после рвал когти с километр. В ноябре после школьной дискотеки я проводил её до подъезда… ублюдку обкуренному всё равно было, кого словить… сука… как вспомню, дышать нечем, будто весь воздух откачали, – Захар дёрнулся, судорожно вздохнув.

Сердце Сафрона бешено колотилось, губы одеревенели. Ему хотелось плакать, гладить волосы Захара, он уже руку протянул, но Захар, хлюпнув носом, резко повернулся лицом к стене, хрипло бросив:

– Давай покемарим.

Тихо соскользнув с дивана, Сафрон схватил пачку сигарет, стараясь не шуметь, тихо вышел во двор и жадно закурил. Чёткие и ясные мысли звучали в голове: «У всех в шкафу есть скелет своего Чикатило, он до конца дней будет выходить на охоту за их сердцами. У Захара свой, у Агнессы свой, у меня – свой. Захар, Захар, я тебя угадал ещё в поезде, мой дорогой северный брат, ты страдал и продолжаешь страдать. Кто страдал, тот знает, что такое любовь. Ты сберёг свою любовь. Да, да, да, Захар, любовь юных – ей так мало нужно! Не такие же чувства охватывали тебя, когда ты ещё мальчиком переходил рубикон от мальчика к юноше? Какие фантастические мечты возникали после прочитанных книг о любви, как колотилось сердце, когда ты думал об этом! Да, химия в этом была, но это была дистиллированная химия, очищенная фильтром чистого невинного сердца. Как у Гумилёва:

Как мальчик, игры позабыв свои,

следит порой за девичьим купаньем

и, ничего не зная о любви,

все ж мучится таинственным желаньем.

Уже подступало утро, он знал, что не заснёт, но волнение дня и усталость сработали. Он вернулся в дом, тихо прилёг на бок, стараясь не потревожить Захара. На какое-то время, как в море из ваты, он проваливался в чёрную зыбкую трясину сна, и он опять к нему явился. Страшный сон, который давно не приходил, прячась в глубинах подсознания: он маленький, только начал что-то говорить, у отца на руках. Отец бежит с ним к подъезду дома, тяжело дышит, на миг останавливается, поднимает голову на детский крик с балкона. На нём трое страшных бородатых мужчин подняли над собой девочку в голубом платье. Она кричит, мужчины смеются и сбрасывают её с балкона. Всего миг она летит, глухой звук удара об асфальт. Девочка лежит на асфальте, а её платье медленно окрашивается в цвет лопнувшего граната. Мужчины на балконе гогочут, кричат что-то его отцу на незнакомом языке, он больно закрывает ему глаза ладонью, прижимает к себе, бежит, бешено колотит ногой в дверь квартиры, дверь в чудесный мир бабушки, тёти Даны, дяди Фила; его передают из рук в руки, целуют, плачут.

Сафрон вскрикнул, подскочил на диване с бешено колотящимся сердцем. Дверь на кухню была слегка приоткрыта, Гриша с Софой и Захаром завтракали. Застонав, он сел на край дивана, раскачиваясь, сжал голову руками.

 

3.

Звонки Агнессы в последнее время вызывали у Аркадия тревожность, напряжение от ожидания неминуемой беды. Он вздрагивал, когда раздавался рингтон, который он установил на телефон для её номера. Это был кусок его любимого «Болеро» Равеля, тот, где уже в накалённую до предела атмосферу пьесы вступают грозные и требовательные тромбоны и литавры. Он даже стал подумывать о смене рингтона, который провоцировал тревожность, но руки не доходили сделать этого.

Двенадцатый час ночи истекал. Он читал «Жизнь Микеланджело» Ромена Ролана, уютно устроившись с книгой на диване. Из музыкального центра тихо лилась подборка пьес Дебюсси, на столике стояла початая бутылка коньяка, остывший кофе и открытая пачка сигарет. Книга не читалась, коньяк не пился, музыку он слушал вполуха, шальные мысли скакали, не давали собраться. Раздражённо отложив книгу, он поднял наполненную рюмку, но не стал пить, закурил.

В последнее время такие состояния случались с ним часто. Часов в пять утра его подкидывало на кровати, он вставал, проходил на кухню, включал ноутбук, курил, бездумно смотрел, что придётся. Помаявшись час-другой, ложился, долго не мог заснуть, на недолго проваливаясь в беспокойный, короткий сон. Сегодняшняя ночь обещала быть бессонной, он уже остро это чувствовал.

Агнессу он не видел уже неделю. После памятных именин она попросила его некоторое время не встречаться, на звонки отвечала, но встретиться не предлагала. Говорила безжизненным голосом, делая между словами долгие паузы, словно подбирала слова, он знал, что это признак её ненастроения. Раза два вяло заговаривала о том, что не пишется, работа обрыдла, питерская сырость и серость, отсутствие ярких красок вгоняет в депрессию; о том, что возникает желание рвануть к Югу, хотя бы в Сочи, но жаловалась, что уже через минуту её побеждает вялость и нежелание куда-то двигаться, сваливала всё на проклятую прокрастинацию. Он живо поддержал идею поездки на Юг, говорил, что дней на пять смог бы вырваться вместе с ней, но она уводила разговор в сторону.

Сегодня он ужасно устал. Лекции читал, почти ненавидя здоровые и полные жизни лица студентов, за «гляделки» в телефоны замечаний не делал, а они, почувствовав его настроение, перестали чиниться: перешёптывались, посмеивались, ёрзали, смотрели в телефоны, спали. Днём звонила дочь, плакала, жаловалась на мать за то, что часто её ругает ни за что ни про что, постоянно придирается, хотела недавно ударить, но дядя Вадик схватил её за руку и отругал.

Не заладившееся с утра настроение испортилось вконец. Догадываясь, в чём дело, он осторожно выпытал у дочери, она призналась – мама опять пьёт. Спросил про отчима. Дочь сказала, что дядя Вадик хороший, не пьёт, её защищает, занимается с ней музыкой, помогает с уроками.

Аркадий познакомился с будущим мужем супруги Вадимом во время развода с женой, невольно отметив про себя, без злорадства и с жалостью: «Ну, попал ты, мужик!». Это был, в хорошем смысле, рафинированный питерский интеллигент в роговых очках, мягкий, улыбчивый, с умным лицом. Долгое время он работал концертмейстером в театре, где пела его супруга, неудачливая оперная дива. В последнее время она почти не получала ролей, а её и за без того склочный характер под алкогольным дурманом стал просто невыносимым. Аркадий с ней развёлся сразу, как узнал об её изменах. Тогда её любовником был ещё не Вадим Георгиевич, а какой-то околомузыкальный ловчила или продюсер.

У него разболелось сердце за судьбу дочери, успокоив девочку, он пообещал, что завтра придёт к ним и поговорит с матерью. Ещё одна обидная неприятность ожидала его в этот день. Он остро нуждался в деньгах, месяц назад отдал отличную старую икону известному барыге перекупщику, работающему за процент. Денег он до сих пор не получил, сегодня говорил с ним, тот ныл и жаловался, мол, вещь не продаётся и просил снизить цену. Он снизил, а уже вечером узнал, что барыга давно икону продал и даже дороже, чем они договаривались одному общему знакомому. Телефон перекупщика теперь молчал.

Чувствуя подступающую к затылку тупую боль, он оделся и вышел прогуляться. По Фонтанке дошёл до Аничкова моста. Невский был пустынен, закурив, он смотрел на отсветы перевёрнутых домов в реке и понемногу успокаивался. Звонок Агнессы заставил его вздрогнуть и напрячься. Она нервничала, говорила быстро, просила приехать, если может. На его тревожные вопросы отвечала, что всё хорошо, здорова, бессонница, просто хочет его видеть. Он остановил такси, на третий этаж вбежал, как счастливый школьник.

Она встретила его в лёгком шёлковом халатике, без парика, с чалмой на голове из цветастой ткани.

– Здравствуй, Шехерезада! – улыбнулся Аркадий, протягивая руку. Она поцеловала его в щёку, жадно дрогнувшими ноздрями он втянул в себя аромат её тела, отмечая, что недавно она приняла душ.

– Шехерезада, – рассмеялась она невесело, – у которой закончились сказки. Раздевайся, проходи на кухню, повечеряем, как говаривал мой папа.

Аркадий глянул на стол, думая: «Художник – всегда художник и его настроение отражается во всём. Как же аскетично она оформила стол: хрустальный графин с коньяком, две хрустальные рюмки, ваза с кистью краснобокого винограда, просящегося на холст, и семь тонко нарезанных дисков лимона на фарфоровом блюдце коньячного цвета. А уложены дольки лимона не просто на глаз: от края одного, до края следующего диска совершенно одинаковое расстояние. Словно штангенциркулем измеряла», – улыбнулся он.

– У нас ранний завтрак или поздний ужин? – присел он к столу.

– У меня запоздалый завтрак, – ответила Агнесса, отводя глаза в сторону, – я сегодня ничего не ела, чашка кофе в семь утра, есть не хотелось весь день. Выпьешь?

– Можно, – пожал он плечами, физически ощущая её напряжение и сам напрягаясь.

Она сама разлила коньяк, подняла рюмку, посмотрела ему в глаза:

– За тебя, мой верный друг.

Не ожидая, когда он поднимет рюмку, выпила, не морщась, до дна, оторвала виноградинку.

Аркадий чуть не крякнул озадаченно. Он смотрел на неё пристально: такой он ещё не видел, она явно волновалась, морщинки и бисеринки пота проступили на лбу. Бесцельно разглаживая льняную салфетку с греческим орнаментом, она подняла на него потемневшие глаза.

– Тебе сложно видеть меня… такой?

– Брось, мы столько раз уже говорили об этом, для меня это не повод не видеть в тебе прекрасную и желанную женщину. Я никуда не исчезал, не отрекался, уже видел тебя такой и ничего во мне не изменилось, люблю по-прежнему.

Он смотрел на неё с нежностью, хорошо видел, что в ней произошёл перелом, что она решилась. Этого часа он ждал долго и он, кажется, пришёл, а с ним пришла и внутренняя дрожь и напряжение.

– Люблю тебя за ум, честность и стойкость, выпьем ещё? – она до краёв наполнила рюмки ему и себе, выпила, не дожидаясь, когда он поднимет свою, опять оторвала виноградинку от кисти.

– Спасибо, Нессочка, – не сдержал он иронической усмешки, – ты заметила во мне очень похвальные качества.

– И редкие среди мужчин нашего времени.

– О, да, – он выпил, рюмка дрожала в руке. Глядя в сторону, она потянула его за руку. В полумраке спальни по обе стороны кровати притушенно тлели зелёные светильники. Она отпустила его руку. С шёлковым шёпотом халат скользнул с плеч, мягко спланировав на пол, она сняла чалму и легла на спину.

Аркадий окаменело замер, жадно поедая глазами белое мраморное тело с маленькой грудью, похожее сейчас на изваяние, неподвижно и контрастно лежащее на тёмно-синей простыне. Белый свет её тела слепил, глаза остановились на лобке и ему показалось, что перед ним бесполое существо. С закрытыми глазами она протягивала к нему руки, и он очнулся – пуговицы рубашки посыпались на пол, подпрыгивая. Он запутался в брюках, пытаясь их снять, краснея и нервно топчась по ним, а в голове неожиданно пронеслось саркастическое: «Проклятые голливудские режиссёры – угадали! Из фильма в фильм показывают этот банальный сюжет скоростного раздевания возбуждённого самца-героя».

В этот напряжённый и нервный момент, когда стучало в висках и потрясывало, он всё же увидел напряжение на лице Агнессы, закрывшей глаза. Забыв про неснятые носки, он стал на колени перед кроватью, целовал её ноги, живот, грудь, лёг рядом, покрывая поцелуями губы, шею, голову. Не опыт зрелого мужчины двигал им, а накопленная нежность и страсть, наслаждение этим телом.

Он шептал какие-то слова, не укорачивал прелюдию, хотя уже изнемогал. Когда застонал, и благодарно целовал её в губы, она не вскрикнула, не содрогнулась. Подрагивая, тяжело дыша, он расслаблено вытянулся на кровати, во рту был вкус винограда. Мозг, отключившийся на время взрыва гормонов, медленно приходил в себя, и медленно приходило осознание, что она не разжала губ в финальном поцелуе, не обняла и не прижала к себе.

«Не оживил я мёртвую царевну», – язвительно застучали в голове злые молоточки.

Агнесса лежала на спине с закрытыми глазами, он положил голову ей на грудь, тихо прошептав: «Любимая…».

С жалкой улыбкой, будто вот-вот расплачется, она открыла глаза.

– Я пойду в душ. Прости, пожалуйста…

Аркадий лежал на спине голый, в носках, чувствуя себя пустым сосудом, смотрел в потолок и мрачнел. Сев на край кровати, опустил ноги на разбросанную одежду, усмехнулся, прошептав: «Разбросал всего себя, всё не так, всё не так, Несочка, милая, всё не так, стигма твоя не зарубцевалась и зарубцуется ли?».

На кухне, раздражённо отодвинув от себя рюмку, достал из шкафа стакан, вылил в него весь коньяк из графина, выпив как воду, присел.

Агнесса пришла в чалме и лёгком трикотажном спортивном костюме, с ней вошёл запах лаванды, бросив быстрый взгляд на пустой графин, присела напротив него и накрыла его руку своей.

– Прости, Аркадий, кажется, ещё не готова. Я думала, что созрела… Ты хороший.

Он тяжело вздохнул.

– Хороший, умный, честный и стойкий.

– Не обижайся, – убрала она руку, – моя непроводимость должна пройти.

Аркадий смотрел в окно, нервно потирая щёку.

– Курить очень хочется, – резко дёрнулся он.

– Кури, – она подвинула к нему пепельницу. – Я надеялась, я этого хотела. У меня страха в этот раз совсем не было, потому что это был ты, я знала, что ты не можешь обидеть, я тебе доверяю. Ты очень хороший… человек.

– Человек… это звучит гордо. Мы можем попробовать ещё раз, и ещё раз, – сказал он, жадно затягиваясь дымком. – Что нам мешает это сделать? Ты не умерла, сидишь рядом со мной, мне кажется, глаза у тебя ожили, просто доверься мне, милая.

– Я надеялась, – повторила она тихо.

– Не нужно оправданий, – он долго и раздражённо мял сигарету в пепельнице, хотя она уже затухла, – не нужно. И не нужно пытаться любить из жалости, пересиливать себя, из этого редко вырастает любовь, трудно быть подопытными кроликами, мы оба ими выглядим сейчас.

– Аркадий…

– Я никогда не разбужу тебя, не твой я мужчина, Несочка, в этом всё дело. Тебе нужно встретить такого, с которым ты всё забудешь, тебе нужен твой мужчина, искра нужна. А я… что ж, я не перестану быть твоим другом (он усмехнулся), стойким, умным, честным, хорошим человеком.

– Аркадий! – вспыхнула Агнесса. – Я хотела… я надеялась с твоей любовью…

– Такое бывает, – вздохнул он, – но костёр любви Господь зажигает с одной спички, даже когда льёт ливень. Несочка, у тебя есть ещё что-нибудь выпить?

Она достала из буфета бутылку коньяка. Аркадий налил полный стакан, выпил, не сказав ни слова, вышел в прихожую и оделся. Она пошла его провожать, у двери он её обнял, поцеловав в губы, улыбнулся:

– Твои губы до сих пор пахнут виноградом.

 

4.

Ни Захар, ни Сафрон не возвращались к вчерашнему разговору, не сговариваясь об этом. День посвятили прогулкам по городу. Захару всё очень нравилось, он улыбался девушкам, заметив Сафрону, что девушки в его краях сдержанней улыбаются мужчинам, чем в Питере. Бульваром он восхитился, обедали они в маленьком заведении на узкой и кривой улочке древней Бакинской крепости, его нельзя было назвать ни рестораном, ни кафе в современном понимании. По всему, помещение было построено в позапрошлом веке: сводчатые потолки, отполированный за годы тысячами ног каменный пол, арочное окно восточной формы с кованой решёткой.

Зал был разбит на уютные кабинки с деревянными скамьями, перегородки увешаны восточными коврами, стены декорированы народными орнаментами; на стене висела большая картина с видом символа города – Девичьей Башни, а на подставке стоял пузатый старинный самовар, отполированный так, что казалось, что он сейчас захохочет. Был здесь и кондиционер и большой плазменный телевизор. Захара развеселило, что он включён на приглушённо работающий российский канал Муз ТV. На экране приплясывали и менялись полуголые девицы с вульгарными российскими певцами и певицами. Занимаясь работой, обслуга нет-нет, да поглядывала в телевизор, весело переговариваясь. Толкнув друга в бок, хихикнув, Захар шепнул Сафрону, что чувствует себя в этой таверне эмигрантом, тоскующим по России.

Сафрон что-то сказал метрдотелю в национальной одежде на азербайджанском, кивнув в сторону Захара, тот склонил голову и отвёл их в кабинку. Обслуживали их с предупредительным уважением. Стол ломился от восточных яств, после горячих мясных блюд подавали пиалы с горячей водой для мытья рук. Захар решил проверить алкогольный ассортимент заведения и попросил принести российскую водку. К его удивлению, официант предложил пять видов. Захар патриотично заказал питерскую «Русский Стандарт» – мгновенно принесли ледяную.

Когда они уже пили ароматный чай, поданный в фаянсовых чайниках с белыми конфетами ногул с ароматом кинзового семени, Сафрон решился спросить у Захара о том, что он очень хотел узнать у него ещё вчера.

– Захар, я часто вспоминаю её день рождения и всё, что там произошло. Я теряюсь в больших компаниях, но, как и ты, пытался просекать суть быстро меняющихся событий того вечера. Когда она сняла парик и устроила опрос мужчин, многое прояснилось, но ты меня, право слово, удивил. Это стало шоком для тебя? Неужели её отпечаток, о котором мы в поезде говорили, сразу испарился из твоего сердца? Неужели это так тебя обломало?

Захар ответил сразу и просто:

– Честно говоря, к середине вечера я уже догадывался о парике. И знаешь, почему? По виду это был тот же парик, что и в Эрмитаже, но чуть-чуть другой, немного светлее что ли – это был другой парик. Когда же она сняла его, таким уж шоком это для меня не стало. Конечно, я тоже растерялся: без волос я её не представлял, думал под париком какая-нибудь короткая стрижка. Знаешь, ещё раньше, пока мы с ней и её друзьями общались на именинах, я оценивал свои возможности и успокоился. «Каждому своё» было написано на воротах одного не бюрократического заведения, брат. Я простой питерский парень, понимаешь? У неё свой круг общения, свои понятия, в её кругу я никогда бы не прижился. Она не стала мне противна, но я просёк, что у неё своя судьба, в ней для меня место только друга, а поскольку её любит мой друг и брат, значит, тому, кто её обидит, я просто обязан пасть порвать, как друг. Вот я и наговорил те пустые и смешные слова, что-то нужно было говорить, брат. Думаю, она правильно всё поняла.

– Как же в тебе совмещаются аналитик, реалист, идеалист, воин, сластолюбец и городской рубаха-парень, Захар-джан?! – воскликнул Сафрон и дрожащей рукой разлил водку по рюмкам.

– За нас, братан! – поднял рюмку Захар. – Я же тебе в поезде говорил, что во мне до черта разных людей живёт. В тебе тоже, думаю… да и во всех людях, скорей всего. А я, правда, пока не нашёл себя, но учусь теперь некоторых козлов в себе душить.

Уходя, Захар дал официанту пятьдесят долларов. Тот принял молча, не глядя на деньги, сунул их в карман, лишь слегка благодарно наклонив голову, – достоинство сквозило в его облике. На улице Захар расхохотался.

– Я этого кента никогда не забуду. Каков, а? Артист! Слушай, бро, человек принял чаевые, как какой-нибудь английский лорд, которого орденом награждает королева, никакого щенячьего подхалимского поскуливания.

Сафрон рассмеялся.

– Это хитрющий народ и, между прочим, он сделал их кабачку неплохую рекламу, ты вернёшься в Питер и расскажешь, как обслуживали, что ели, пили. Но тут ещё кое-что важное есть: национальная черта – гость здесь святое.

Узнав, сколько Сафрон заплатил за обед, Захар присвистнул.

– Немало, но в Питере и Москве скальп бы сняли, пора переезжать в Баку. Да, ещё… коляска у твоего тёзки отстойная, я хочу подарок сделать твоим друзьям, а то приехал, как бедный родственник.

В гипермаркете Захар выбрал коляску, набор одежды для малыша, игрушки и кухонный набор посуды с восточным орнаментом, оформил доставку. Они опять весело, почти до утра, провели время на кухне. Перед отлётом съездили на рынок, Захар набрал азербайджанских солений, а Сафрон увесистый пакет восточных специй для Агнессы и иллюстрированную книгу «Кухня Азербайджана», подписав: «Надеюсь когда-нибудь что-то из этой кухни испробовать в твоём исполнении. Дружески обнимаю, Сафрон».

Захар прыснул:

– Нужно было написать – целую и без этого дурацкого дружески.

В аэропорту, обняв друга, он коротко сказал:

– Ждём тебя, не тяни резину. Блин, иногда мне кажется, что ты родился в прошлом веке, там и застрял. Брат, возьми себя в руки, выползай из раковины, живи сейчас, жизнь короткая.

– Погоди, брат, – придержал его за плечо Сафрон, – помнишь, как мы встретились?

– Ну помню.

– Когда мы расставались на вокзале, меня ужасно томили какие-то ускользающие ассоциации, мучали, вертелись на задворках мозга, не проявляясь. Я смутно понимал, что это как-то связано с Питером, с нашей беседой в купе, с твоей историей, этим заслуженником, с фотографией Агнессы, но и с чем-то из прочитанных книг, но ответа не находил.

– Да что здесь такого? На то оно и купе, чтобы люди общались. В купе много кого было, люди спали, читали, общались.

– Предположу, без обид только, ты не читака и роман «Идиот» скорее в глаза не видел?

– Сериал смотреть начал, но не стал, тягомотина, никакой движухи.

– Ну да, ну да, движуха там дальше начинается, но помнишь, помнишь же, раз начало смотрел. Вспомни, князь Мышкин едет из заграницы в Питер в купе с мужиком в тулупе и с типом вроде заслуженника, они беседуют.

Захар ненадолго задумался и раздражённо чертыхнулся.

– Помню, ну и что? Опять тебя понесло.

– Но это же точь-в-точь такая же ситуация – мы в купе, беседуем, ты меня расспрашиваешь, о себе рассказываешь, об Агнессе. Всё, как в фильме!

– По-моему, ты погнал, это же кино.

– Погоди, погоди, ладно. Ну, а как тебе следующие кадры моей жизни в Питере, уже без тебя: я у Клавдии Дмитриевны дома, а там три девушки, сёстры, Головчин, Мотя-Матвей, нечаянная родственница одаривает меня, после встречаю Агнессу, а после, после-то! Её именины с Головчиным с этим типом Михаилом, тобой, Аркадием, Матвеем, со скандалом! Всё как в романе, но только в наше время, в новой обстановке! А теперь я опять собираюсь в Питер, где всё те же персонажи! И в книге князь отлучался в Москву по наследственным делам и вернулся в Петербург, хотел видеть женщину, встреченную им в Питере… А дальше там такой трэш начинается.

– Хорош, брат, брат, хорош, прекрати, так и кукуха может съехать, фантазёр, – смеясь, обнял друга Захар. – Это у тебя оттого, что ты перечитал, и резко попал со своего заторможенного чайного Юга в питерскую кутерьму, в движуху, совсем в другую жизнь. Короче, ждём тебя, не тяни. Кина не будет – кинщик заболел. Будут белые ночи, солнце и новая жизнь.

Сафрон провожал взглядом крепкую спину друга, до тех пор, пока она не исчезла в толпе. К своей машине он шёл в задумчивости. Опустив окно, откинулся на подголовник и закрыл глаза, а в голове продолжалась беседа, так резко прерванная Захаром: «Да-да, князь вернулся в Питер, как и я собираюсь это сделать. И – крах жизни, ужас смертей, а он оказывается опять в Швейцарии в руках доктора Шнейдера! Есть теория цикличности истории, теории цикличности судеб людей вроде нет, тем более как бы не должно быть повторений судеб литературных героев в судьбах реальных людей, живущих или живших в разных уголках земли в разное время. Ой ли? Писатели черпают сюжеты из жизни, а хорошим сильным писателям люди верят, а кто-то непременно находит в книге описание своей жизни. История повторяется дважды, сказал поэт: первый раз в виде трагедии, второй – в виде фарса, а наоборот может быть? Неопределённость, что может больней для влюблённого?».

Кто-то тронул его за плечо, рядом стояла женщина. «Вам плохо?» – спросила она на азербайджанском. «Нет, нет, всё хорошо», – ответил он, открыв глаза и улыбаясь. Провожая женщину взглядом, он повернул ключ зажигания, тронулся, говоря: «Ты едешь к своей любви, твой сюжет – это только твой сюжет, твоя дорога, только твоя дорога»

И уже вечером он позвонил Голубятниковым. Говорил с Ольгой Николаевной, она обрадовалась, узнав, что он собрался приехать. Сказала, что её подруга, у которой он снимал квартиру, только закончила ремонт и с удовольствием его примет, а она сегодня же ей позвонит. Но следующим утром у малыша тёзки поднялась температура, он тяжело дышал, плакал. Его забрали в больницу, уехала с ним и Софа с Гришей. Сафрон обзванивал друзей. Быстро откликнулись друзья со связями в медицине, приняли участие в судьбе ребёнка, чтобы он получал качественное лечение.

Соню с сыном привезли домой через неделю. Сафрон нянькался с тёзкой, трепетным волнением наполнялось сердце, когда София, улыбаясь, передавала ему малыша. Он держал его, как бесценную хрупкую вазу, ощущая неизъяснимое чувство нежности.

Билет на самолёт был заказан, время бежало медленно, он думал о встрече с Агнессой, волновался, плохо спал. За день до отъезда поехал в храм: ему очень хотелось увидеть священника, он помнил то умиротворение, которое ощутил при встрече с этим милым стариком в скорбные дни после похорон Даны.

 В храме его не было, свечница сказала, что отец Николай на минуту вышел. Священник молодо поспешил к Сафрону, перекрестил его, улыбаясь. Они говорили у окна, Сафрон сказал, что завтра улетает в Петербург и просит его благословить. Священник расцвёл, восхищённо вспоминал Петербург, где он бывал когда-то, с живым интересом поинтересовался причиной отъезда. И Сафрон неожиданно для себя начал говорить, вначале смущённо, но быстро успокоился, рассказывая о том, что его ведёт любовь к женщине, без которой не может жить. Священник слушал внимательно его быструю взволнованную речь, морщинки на лице разглаживались, старческие щёчки порозовели.

Когда Сафрон замолчал, смущённо опустив голову, он тихо проговорил: ««Любовь всё покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Сии три прибывают: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше». Эти слова сказаны две тысячи лет назад и будут всегда верны». Спросил, читал ли он Евангелие. Услышав, что он многое прочёл – и Евангелие, и Библию, и «Апостол», и книги разных авторов», как ребёнок обрадовался, благословил, а проводив до притвора, сказал, ещё раз перекрестив: «Жду тебя с женой на венчание».

Выйдя на улицу, Сафрон долго смотрел на купол церкви, невольно сравнивая грандиозные виды храмов Петербурга, их великолепное убранство с этой скромной церковью и неожиданно к нему пришла фантастическая мысль о том, что если бы все храмы России на территории бывшего Союза можно было бы волшебным образом переместить в одно место с их прихожанами, то получился бы огромный мегаполис, в котором не нужно было ни войск, ни банков, ни властных структур, а люди бы жили, как жили коммуны первых апостолов. Он рассмеялся: «Тогда бы можно было создать христианскую партию и бороться с несправедливостью».

Садясь в машину, он ещё раз глянул на храм, прошептав: «Я благословлён, а это уже полдела». Перед отъездом пришли все друзья, попрощаться с ним и увидеть малыша. Прощаясь с ними, он сказал: «Я не уехал от вас, с вами остаётся маленький Сафрон и моё сердце».

 

5.

Питер встретил его весёлым и шумным дождём. Жадно вдыхая влажную свежесть, Сафрон расправил плечи; пока шёл к стоянке такси по воле небесного дирижёра дождь закончился. Ярко брызнуло солнце, улыбнувшись сквозь раздутое влагой сизоватое облако, недовольно отодвинувшееся в сторону. Он никого не предупредил о своём приезде, вопросом, к кому пойти первым, он не задавался – первой он хотел увидеть её.

Как и в первую свою поездку на такси в Питере, он зачарованно вертел головой, поражаясь контрасту между зимним и летним северным городом. После Баку, в котором эта разница не так заметна, где лето и осень долгие, а зима коротка и обычно бесснежна, этот контраст был необычайно ярок. Это был другой Петербург: широкий, помолодевший, буйно зелёный, умытый дождём, с парками и помпезными домами так называемого Сталинского ампира.

Сафрон восторженно вертел головой: по правую сторону проспекта проплыл монументальный памятник Ленину, за ним видно было мощное здание с барельефами по фризу, явно советских лет, по правую сторону тянулся парк с каскадом фонтанов, гуляли люди, проспект был украшен подвесными вазами с цветами.

Через полчаса с колотящимся сердцем он стоял у двери салона. Какие-то бородатые люди толпились у стендов с багетным материалом, Агнессы не было. К нему спешила сияющая Таня, чмокнув в щёку, отодвинулась, вглядываясь в его смущённое лицо.

– Боже мой, Сафрон, какими судьбами!? Так сильно изменился, похудел. Надолго к нам?

– Не знаю ещё, как придётся, – ответил он, поглядывая за её спину на стеклянную дверь салона. Таня рассмеялась.

– Агнесса Станиславовна рядом, в кафе, вот-вот войдёт… А вот и она.

С Агнессой впорхнул запах её духов, заставив его затрепетать. Раскинув руки в стороны, она шагнула к нему, обняла, целуя в щёку, отодвинулась, пристально вглядываясь в его смущённое лицо.

– Сафрон, Сафрон! Да что с тобой! Выглядишь таким хворым, осунулся, похудел.

Взяв его за руку, она подвела к старинному диванчику, усадила, присела рядом, не сводя с него ласковых глаз. Он нервно рассмеялся.

– Бакинская жарища отбивает аппетит, вот прилетел, белые ночи позвали.

– Спасибо за книгу и травы; душица, мелисса и чабрец прекрасны, у нас такого качества травки не найти. Надолго? Где собираешься обретаться? – Агнесса явно подбирала слова, была напряжена.

– Там же, на канале, рядом с домом Голубятниковых.

– Захар восхищён твоим городом, рассказывал о вашей дружной коммуне с маленьким Сафроном. Как это здорово в наше разладное время!

– Я уже скучаю по моей новой семье и маленькому тёзке-ангелочку. – Он достал телефон, показал ей несколько видео с малышом и Софией. Она смотрела долго и жадно влажным малахитовым взглядом, вернув телефон, хрустнула пальцами.

– Красивая счастливая мама, ребёнок удивительно на тебя похож.

Взгляд её стал рассеянным, она замолчала, будто не знает, о чём продолжить разговор. Замолчал и он, смущённо глядя на неё. Благостное настроение испарялось, думалось, что она говорит с ним, поскольку приходиться говорить, что всё не так, как в их первую встречу: она другая, потерянная, скованная. И куда делся его отважный настрой и надежды, которыми жил! «А ты надеялся, что она бросится тебе на шею? С какой стати, никогда нам не быть вместе, это твоя блажь, в которую ты заставляешь себя верить», – говорил унылый голос в голове. Наверное, эти мысли отразилось в его лице, она заметила это изменение, ласково тронула за руку:

– Я очень рада тебя видеть, Сафрон-чистосердечный. Ты выглядишь уставшим и утомлённым, тебе нужно отдохнуть. Ты удивительным образом приезжаешь, как говорится, к столу: в это воскресенье нашим дружным составом мы планируем в моём доме шашлыки, непременно приезжайте с Захаром, я тебя буду откармливать. Но, ради бога, извини, через двадцать минут у меня деловая встреча. Мы с тобой ещё пообщаемся, а сейчас, извини, я должна ехать на рабочую встречу.

Уже у двери, улыбаясь, она помахала ему рукой. Он шёл к площади Труда пешком, погружённый в раздрайные думы о фиаско своих мечтаний, несколько раз сталкивался с прохожими, вздрагивая, извинялся. Отгонял эту мысль, говорил себе, что всё изменится, теперь он с ней рядом, он ей откроется и тогда только всё станет ясно. Но в следующий миг опять с отчаянием говорил себе: наивный чудак, мечтатель, ребёнок.

У дома Голубятниковых он приостановился и уже было хотел радостно окликнуть неспешно выходящего из ворот Матвея, но и он увидел его, ошарашенно замерев. Они встретились глазами, но в следующий миг, суетливо втянув голову в плечи, Матвей юркнул в проулок. Сафрон озадаченно затоптался на месте. «Как же так? – растеряно думал он. – Мы смотрели друг на друга, неужели он не узнал меня? Или не захотел? У него в лице был испуг, чего он испугался? Неужели это из-за долга, решил, что не избежать разговора? Не смешно ли? Ведь встретиться нам всё равно придётся, м-да, займи денег – и ты потеряешь человека. Что же заставит его одуматься на пути, где его с нетерпением ждут беспощадные современные Шейлоки?».

Место во дворе дома, где Матвей ставил свою красавицу машину пустовало, он вспомнил, что Саша писал о продаже им машины и отказе отцу в небольших деньгах. Присев на скамью и закурив, он смотрел на тёмные окна квартиры Голубятниковых, мысли текли безрадостные: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Как же верно подметил гений! Голубятниковы… Какой-нибудь сторонний человек, познакомившись с этой семьёй, после ужина с этими милыми людьми, посчитает её вполне благополучной. Не увидит рифов, о которые биты эти люди, не прочувствует, насколько запутана, как безысходна жизнь семьи, задавленной фантомами прожитых лет. Всё наперекосяк, всё неопределённо, жизнь течёт через отмели, водовороты! Безотцовщина Саша – всё это впитывающий, милый сапёр Ольга Николаевна, чуждающийся семьи Матвей, дочь Сергея Андреевича, появляющаяся наездами, ищущая счастья. Тягучая беда поселилась в доме хороших людей!».

Сигарета была докурена, вздохнув, он устало встал, пробормотав: «Соберись». За дверью квартиры Голубятниковых его приветствовало нервное порыкивание и поскрёбывание Карацюпы. Дверь открыл зардевшийся Саша, радостно воскликнувший:

– Вот это да, Сафрон?! Остановись мгновенье, ты прекрасно!

Обняв его, Сафрон потрепал за ушами Карацюпу, трущегося у его колен, повиливая хвостом. Из кухни донёсся зычный голос Сергея Андреевича:

– К столу, Сашуля.

Саша за руку втащил Сафрона на кухню. Сергей Андреевич в переднике собирался разлить в тарелки дымящийся борщ. Увидев гостя, опустил половник в кастрюлю и пошёл к нему навстречу, раскинув руки.

– Какие люди! Дорогой гость всегда поспевает к борщу.

Крепко обняв, отодвинулся, внимательно оглядел и остался, по всему, недоволен осмотром, что и выразил, огорчённо почесав небритый подбородок:

– Что квёлый-то такой? Сам на себя не похож, из Баку и без загара, болеешь? Давай-ка за стол, я тут русскую амброзию приготовил, будем тебя оживлять. Сашок, сгоняй за тарелкой и ложкой для гостя.

Разливая борщ по тарелкам, он быстро говорил:

– Супруга сегодня у сестры заночует, Марина приболела, я за кормильца. Сало сам солил, рекомендую, соленья свои – дачные, разговоры в строю отменяются, всё внимание к борщецу, беседовать будем позже.

Тут где-то далеко глухо ухнуло, дрогнули стёкла. Вздрогнув, Сафрон вопросительно глянул на Сергея Андреевича, он поймал его взгляд, равнодушно махнул рукой.

– Пушка Петропавловки, сто пятьдесят лет уже бухает, сообщает, что Питер жив, привыкай.

Присев, он глянул на Сафрона вопросительно и многозначительно постучал костяшкой пальца по графину с водкой. Сафрон с улыбкой послание расшифровал и отрицательно качнул головой. Сергей Андреевич, вздохнув, наполнил рюмку.

– Ну, а я славянский традиционалист. Какой борщ без… – начал он, выпил водку и докончил, крякнув: – Проклятой.

Жадно вдохнул аромат борща, Сафрон сглотнул слюну, наконец почувствовав, как он голоден. Наваристый борщ ели молча, Саша с интересом поглядывал на Сафрона. Когда он вынес тарелки на кухню, Сергей Андреевич положил на хлеб пласт сала, выпил ещё одну стопку водки, закусывая, спросил:

– Ну рассказывай, что привело тебя в этот раз в Питер? От жары сбежал или обнаружился ещё один питерский меценат и благодетель?

– Как говорят в дипломатии – ответный визит, непреодолимо потянуло к вашим просторам. Зиму я уже видел, захотелось и летом насладиться. Правду говорят, что ваш город трудно забыть, за совсем короткий срок здесь столько друзей нашлось, один даже ко мне в Баку прилетал недавно.

– Друг – это замечательно. Ты приехал в лучшее питерское время, подступают белые ночи, сирень, соловьи, любовь-морковь, парень ты холостой, кхе-кхе…

Он не докончил предложения, задумчиво проговорив:

– Значит, дорогой мой, один остался… Плохо быть человеку одному, м-да, плохо. Как там у вас ковид? Мы тут все переболели, по два раза шмурдяком привились, но не пронесло – в лёгкой форме прихватило, до сих пор кашляем, бромгексин пьём, хе-хе, звучит, как дихлорэтан.

Он взялся за бутылку, но отодвинул её.

– Матвея пронесло. Не прививался и не заболел, слава богу, богиня правосудия уберегла юриста, наверное. Недавно я видел, как это сейчас говорят… фотожабу. Богиня правосудия Фемида в медицинской маске и со шприцем вместо меча. Как там у Ильфа и Петрова? Фигура, изображающая правосудие. Бронзовая. В полном порядке. Пять рублей. Кто больше? Все переболеют (махнул он рукой), так или иначе. Аглая Фёдоровна оставила тебе ключи от квартиры, ты надолго к нам?

– Не знаю ещё, видно будет. Мне, наверное, сейчас нужно отдохнуть, чувствую себя, в самом деле, неважно, извините, Сергей Андреевич, пойду я. Борщ классный, надеюсь, ещё увидимся, – встал он из-за стола.

– Мы тебе всегда рады. Милости просим, супруга моя очень хочет тебя видеть. Лето мы проводим на даче, ждём тебя в гости, шашлычки с меня, соловьи на десерт от природы, – встал и Сергей Андреевич, пожав ему руку.

Всё это время, молча слушавший Саша, хихикнул:

– Если тебя не посадят.

Сафрон глянул на него недоуменно, Сергей Андреевич ухмыльнулся.

– Блаженны гонимые за правду, солнце русской поэзии.

– Дед, я провожу Сафрона, – вскочил Саша.

Как только они вышли на улицу, переполненный жаждой выложить разом все новости, с рдеющими щеками, заглядывая в глаза Сафрону, Саша затрещал, рассказывая о том, что вчера они с дедом полдня провели в милиции, и на деда завели дело. Торопливо рассказывал о том, что они ездили на дачу чинить крышу и решили заехать на рынок в соседний посёлок Вырицу, чтобы купить какой-то крепёж. По левую сторону шоссе, у въезда в посёлок, в стороне от дороги, у деревянного Поклонного Креста, не таясь, мочился водитель «Газели». Ругаясь, дед остановился, перешёл дорогу и высказал водителю своё мнение о его поведении. («Со словечками», – хихикнул Саша). Тот полез в бутылку, послал деда, толкнул в грудь, а дед психанул и врезал ему в глаз. Водитель кинулся драться, а дед вывернул ему руку, бросил лицом в грязь, наступил ногой на спину и потребовал просить прощения. Остановились другие машины, разняли, узнав причину конфликта, чуть сами не накостыляли водителю, и хорошо (тоже со словечками) ему навтыкали. Водитель вызвал милицию, написал заявление, поехал за справкой в больницу зафиксировать фингал и порванную куртку. В итоге повели на суд, который не состоялся – отрубилось электричество и компьютеры, время шло к вечеру, и они уехали домой. Теперь дед ждёт звонка из суда.

Они остановились у ограды канала; бросая смущённые взгляды на Сафрона, Саша умолк.

– Что за басни, Саша? Как же так? – растеряно заговорил Сафрон. – И этому мерзавцу даже внушения не было сказано милицией? А адвокат у дедушки есть?

Саша состроил рожицу.

– Вы же знаете, как он относится к адвокатам. Дед говорит, что своя голова надёжней голов Додсона и Фогга, а при встрече с юристами нужно перекладывать кошелёк из брючного кармана в нагрудный. Да там все были за дедушку, и полицейские, и водители, не очень-то с ним цацкались, навтыкали по полной, но… – развёл руками Саша, – контора пишет, как это говорят… толерантность.

Сафрон удручённо трепал бородку, качая головой.

– Толерантность! Успокоительное плацебо демократии, обещание мира между ягнёнком и львом, между извращенцем и человеком, зыбкие трясины закона… Повезло тебе с дедушкой. Ну Сергей Андреевич! Прямо-таки трёхлицый русский пограничник – Илья Муромец, Алёша Попович и Никита Добрыныч в одном лице, вот что значит, Саша, крепкая школа жизни. А водитель этот азиат, какой-нибудь из гастарбайтеров?

– Русский, Петров Василий, крест у него на груди золотой, крупный. Дедушка ему при полицейских сказал, что на Руси, самое малое, его бы принародно высекли.

– В страшном сне не могу себе представить, что могли бы сделать с таким водителем в Азии, на Кавказе, у арабов, у мечети или у любого другого сакрального места, безо всякой толерантности.

– Дед говорит, что народ расслабленный, а власть… Ну, вы же слышали, что он о власти думает. Говорит, слушать некого и противно, одни те же лица с перхотью в голове. Это, Сафрон, он ещё в инете не шарит со своим кнопочным телефоном, вот бы наговорил.

– Грустно, грустно, Саша… – сказал Сафрон. – Как же грустно.

– Я с дедом об этом с ним не спорю, согласен с ним. В самом деле, ни одного толкового человека в инете не вижу, чтобы прямо так зауважать, на ком-то приторчать, чтобы зажёг. Одни, типа, свой ум показывают, лапшемёты скучные. А выходит каждый раз всё наоборот. Дед говорит, так и раньше было в стране, типа, утром в газете – вечером в куплете. А вы вот кого бы сейчас в сети отметили, ну такого, заметного, чтобы зашло? – с серьёзным видом спросил Саша.

– Дедушку твоего точно бы отметил. Телевизор редко смотрю, а заметного… Все пытаются стать заметными, сегодня один – завтра другой. свобода слова, мели Емеля твоя неделя, а кто не в повестке тролят и банят. Один раз в комменте я вежливо не согласился с оппонентом, так о себе столько нового узнал…

Саша расхохотался.

– Это да. Срач там могучий.

– Умные люди, конечно, никуда не исчезли, – продолжил Сафрон, – но их накрывает гвалт и шум толпы знатоков. Знаешь, откуда произошло слово охламон? Охлос, по-гречески народ, охламонами в Греции называли крикунов в толпах народа. Умные и здравые люди никуда не делись, они есть, но я пока не вижу лиц, равных людям прошлого, позапрошлого века и древнего мира. Теперь веселуха, трёп, смысловые галлюцинации, все всё знают, у всех готовые рецепты на любой жизненный посыл. Такое встречалось уже в истории. Великий человек древности Сократ, говоривший: я знаю, что ничего не знаю, тоже поднимал проблему своего века, говоря о том, что люди, достигшие мастерства в каком-либо конкретном деле, овладевшие какими-то навыками, поэты и ремесленники, грубо пользуются знаниями своего дела и переносят свои суждения на области, в которых они совершенно не разбираются, но попробуй скажи этим людям, что они заблуждаются – очернят, заклюют, оклевещут. И вот эти люди, Саша, его же засудили на суде, а он не принял этого суда и отравился. А разве большинство нынешних блогеров-охломонов не так же поступают, как афинские ремесленники? И на площадь им не нужно как в Афинах выходить, доказывать правоту – весь мир в телефоне. И думаю, однажды какой-нибудь такой блогер, ради подписчиков и лайков, сыграет в прямом эфире в гусарскую рулетку, смотреть будут миллионы охламонов, но на его похороны донатов никто не пришлёт, забудут через минуту. Грустно, грустно, Саша, как же грустно… Я о вашей с дедушкой ситуации с судом.

– Да деду ничего не будет, – махнул рукой Саша и замялся, – помните, я вам про Геру писал? Рассказать, что случилось?

– Так пошли ко мне, – обнял мальчика за плечи Сафрон.

Он с удовольствием оглядел своё жильё. В квартире появился натяжной потолок, новые обои приятного кремового цвета, у дивана на стуле стопкой сложено отглаженное постельное бельё, книги на стеллажах протёрты. Достав из сумки чай, печенье, конфеты, придвинул к дивану журнальный столик, включил чайник.

– Не знаю даже, как сказать, – поёрзывая на диване, начал Саша. – У Герыча, короче, тыква поехала, он даже курить стал.

– Ты писал мне, но что же случилось? Не волнуйся, говори, – тронул его за плечо Сафрон.

– Короче, тут такая история… Не знаю, как и сказать… с дедом связана, да и вообще, – он отрешённо махнул рукой, – со всеми, по кругу. Короче, Гера мне рассказал, что Игорёк недавно расшалился, вазу разбил нечаянно, мать наорала на него, стала трясти за плечи, пацанчик заплакал, заикаться стал. Герка прижал Игорька к себе, тоже заплакал, просил мать не обижать братика, а она вообще с катушек съехала, леща ему влепила, наорала, а после на колени грохнулась, разрыдалась, стала ребят обнимать, целовать, прощения просить.

– Пьяная?

– Ну да, дальше ещё интересней… выпила ещё и…

– Ну, что ты тянешь, Сашок?

– Так сказать трудно же! Ну, ну, что… что Игорёк не совсем ему братик, – выпалил Саша.

– Что это значит, Саша, не совсем братик? Погоди, погоди, в голове не укладывается, – схватился за голову Сафрон.

Отводя глаза в сторону, Саша глухо пробормотал:

– Ну… тётя Таня сказала, что Игорёк сын моего деда.

Сафрон с минуту смотрел на него с недоумением.

– Саша, у меня такое ощущение, что ты мне рассказываешь очередную серию какого-то мыльного мексиканского сериала? Я не понимаю, – проговорил он наконец, не сводя глаз с покрасневшего лица паренька, кажется готового расплакаться.

– Я тоже сразу не врубился, когда услышал. Только это просто значит, что Игорёк – сын моего дедушки и выходит, что он и мне родственник, – выдавил из себя Саша с пунцовыми щеками.

Сафрон вскочил, заходил по комнате, свалился в кресло.

– Как же так, Саш? Мысли путаются… как это Сергей Андреевич – отец Игорька?

Саша пожал плечами и опустил голову. Сафрон с минуту сидел молча, сжав голову руками.

– Тайны, тайны взрослых, у них полно таких тайн под спудом лет, – пробормотал он, вскинувшись, слепо глядя мимо Саши, словно позабыв о его присутствии. – Бабулечка моя, бабулечка, столько лет молчала о своей тайне.

Он пытливо и ласково заглянул в глаза мальчика.

– Предполагаю, это давно не тайна для твоей зоркой бабушки.

Саша опустил голову.

– Наверное, глаз, как прибор ночного видения, по глазам читать может, – кивнул Саша, а Сафрон опять вскочил и нервно заходил по комнате.

– Сказала, и это может быть правдой, о таком разве можно соврать! Вырвалось, вырвалось из-под спуда у матери Геры! Хочу представить твоё с Герой состояние в этой новой, скорее, ещё не вполне осознаваемой для вас реальности, и не могу! Вопросы, вопросы, вопросы в голове скачут. Примете ли вы её без урона для дружбы, не разладятся ли у тебя отношения с любимым дедом, с лучшим другом, у Геры с матерью, не изменится ли мироощущение после случившегося. Это страшно меняет ситуацию для всех, Саша!

Саша засопел с повлажневшими глазами.

– Да и так уже… Герка перестал к нам ходить и меня попросил не приходить к ним пока, мы с ним теперь, как шпионы, созваниваемся и встречаемся у Поцелуева моста.

– Не спеши, Саша, всё образуется, после ночи всегда приходит утро, Герману тяжело, нужно всё переварить, он прекрасный парнишка и друг.

– Это да, злиться долго он не может, просто сейчас не знает, как теперь с дедом и бабушкой общаться. Знаете, как он деда и бабушку любит! Игорька обожает, как его, кроху, не любить?! А знаете, знаете, когда я Игорька видел, всегда думал, что это мой братик, честное, честное слово, Сафрон! Игорёшка, Игорёшка-то ни в чём не виноват, он же ничего не понимает…

Саша смотрел на него с надеждой в глазах. Сафрон нервно провёл рукой по лбу.

– Это же хорошо, Сафрон, что пацанчик жив, ведь хорошо? Ведь мама Геры могла…

Сафрон закашлялся, присел, прижал к себе Сашу, хрипло проговорив:

– Это очень хорошо! Могла, и это прекрасно, дорогой мой мальчик, что не смогла! Жизнь всегда прекрасна и гони, пожалуйста, от себя плохие мысли о дедушке и матери Германа. Ты только представь себе, как живётся с этим твоему дедушке, ведь он, думаю, давно знает то, что вы только сейчас узнали. В каком аду он жил и живёт. Вы с Герой только начинаете жизнь, а у взрослых ошибок за жизнь накапливается вагон и тележка, хотя бы только от того, что они давно живут на этом свете. Ошибок не подвластных физическим законам, их вес – если у человека есть совесть – с годами только увеличивается. И этот груз дней должен ужасно давить на внутренний мир, не давать покоя душе… Как-нибудь я обязательно расскажу тебе историю моей семьи. Ты хорошо знаешь семью Головчиных, маму и бабушку девушек, вы в одном дворе росли. Через много лет я узнал, что Клавдия Дмитриевна – сводная сестра моей бабушки, собственно, по этой причине она меня и вызвала в Питер. Сейчас без подробностей скажу, что давно-давно, подростком, она совершила по отношению к моей бабушке, своей старшей сестре, проступок, в общем-то, по-детски глупый, бездумный и плохой. Наверное, тогда она и представить не могла, что может выйти из поступка глупой девчонки. Но прошлое выстрелило, Саша! Выстрелило трагедией для всей нашей семьи и лично для Клавдии Дмитриевны. Прошлое молчаливо, но вооружено, оно может выстрелить в человека и почему-то непременно выбирает для выстрела счастливый миг его жизни. Что ж произошло с моей семьёй с того мига, как девочка Клава произнесла роковые для всех слова, слова, Саша! Понимаешь, просто слова, просто слова! А жизнь всех свернула на просёлочную дорогу с перекрёстка, начертанного небесами пути. Мы все прожили совсем другую жизнь, не пощадила жизнь и Клавдию Дмитриевну. Твои дедушка и бабушка не могут не думать о случившемся, но уверен, что никогда об этом они не говорят и не будут говорить, но внутренний диалог, Саша, между ними проходит без слов, никогда не прекращается и не прекратится. Ты только представь, Сашенька, весь ужас их жизни?! Они же не расстались! Как же в этом видна всепрощающая любовь твоей милой бабушки, желание оставаться примирительницей! А Гере каково? Его матери? Я надеюсь, что вы не раздружитесь, вам нужно принять эту реальность, её придётся принять ради мира. Вам это легче сделать, на вас не налипла ещё копоть жизни, боль потерь, сволочная жижа обид, пот грехов, вся жизнь у вас впереди. Идите по жизни от суетных и мелочных обид к добрым помыслам, Сашенька, идите от дурных помыслов – к здравомыслию, от злобы – к прощению и состраданию, – закончил он, рубанув воздух ладонью, и сел на диван, нервно подрагивая.

– А Матвей знает об этой коллизии? – спросил он неожиданно.

– Да ему всё по барабану, у него своя идея. Дед недавно назвал его лазутчиком.

– Обольщённый человек безумен. Как он себя поведёт, когда всё узнает, я не могу представить, он такой… такой… сам в себе, в избушке без окон и дверей, говоришь с ним, а твои слова словно о стену разбиваются на мелкие осколки. Но от такого ему не отмахнуться, это не эсэмэска в телефоне, которую можно стереть одним кликом, а Игорёк, между прочим, в этой ситуации даже бо́льшая кровная родня ему, чем тебе. Думаю, ему лучше об этом пока не знать, учитывая их нынешние отношения с отцом. Всё должно рано или поздно разрядиться, даст Бог не в плохую сторону.

– Я молчу, но они обязательно узнают, что мы с Герой тоже знаем, бабулю-то не проведёшь, – уныло проговорил Саша. – Она уже глазами меня сверлит, допрашивает, почему Гера к нам не приходит. Она его очень жалеет за то, что без отца растёт, она всех жалеет, дед её называет моя милая Эйре́на...

– Ай да дедушка! Правильный подобрал эпитет, это, Саша, богиня мира в Греции.

– Дед мне объяснил, – кивнул мальчик. – А знаете, дедушка с бабушкой ведь всегда ходили к маме Германа Игорька проведывать, будто ничего не знают. Вообще-то Гера ещё до того, как мать ему рассказала, что-то подозревал. Как-то давно он загадками завёл со мной разговор об Игорьке, но покраснел и замолчал. А вчера мне сказал, что пока был маленький, ничего не понимал, но недавно высчитал, что Игорёк родился задолго после смерти папы. У матери он ничего не спрашивает, боится разозлить, но представить, что отец Игорька – мой дедушка, не может, конечно же.

– Всё тайное… А мама, как себя ведёт сейчас?

– Не пьёт, накупила Игорьку игрушек, плачет, целует, обнимает и пацанчика и Геру, отпуск взяла. Не знаю, рассказывать вам ещё про Геру ещё об одной его проблеме… по мне, так глупой и смешной, но его от этого колбасит.

– Если это тайна, которую он тебе доверил, то не стоит.

– А я всё же расскажу, потому что переживаю за него, вам можно рассказать, вы рассудите и вообще с ним поговорите, он вас уважает. Вы же видели какой он стеснительный, в школе девчонки без ума от него были, липли, но быстро отлипали, хейтить начинали, типа, ему девочкой нужно было родиться. В девятом классе у него длинные волосы были, прикалывались, напрашивались косички ему заплести, а одна дура, Оксана, даже мэм придумала: «Уж полночь, а Германа всё нет». С пацанами у него всё норм было. Короче, короче… короче, у него никогда с девочками ничего не было, в смысле, даже поцелуев… На дискотеках боялся к девочкам прикоснуться, из компашек с пивом сбегал, от вписок отказывался, он мне всё всегда рассказывает, – остановился Саша.

«Как же моё отрочество, схоже с жизнью этих слабых росточков!» – обдала Сафрона жаром включившаяся память. Он быстро и нервно вытер холодный пот со лба.

– Ну вот… – покраснев, Саша замолчал и продолжил быстро: – Короче… короче, недавно к ним в салон пришла работать фифа одна на год старше него. Разок с ней в кино сходил, по Невскому прошвырнулись, за руки держались, целовались, он, такой, сияет весь, доложил мне, что влюбился. Ну и в гости пригласила, когда родители на два дня уехали… – Глядя в пол, продолжил: – Короче, вино достала, предложила… – Будто сбросив с плеч тяжкий груз, выдохнул: – Любовью заняться.

Сафрон уже был почти уверен в финале этой драмы, слов сразу не нашёл, а Саша торопливо продолжил:

– Герка дико обломался, а она над ним стебаться стала, дура, хохотать, троллить – типа, такому красавчику пора в гей-клубе место себе забить. Его это так сильно бомбануло, крыша съехала… Короче, теперь он думает, что может быть он и вправду… голубой.

Сафрон, оцепенело глядя на Сашу, нервно дёрнулся, вскочил, забегал по комнате, размахивая руками, почти кричал. Саша оторопело вжался в кресло.

– Твари, твари, твари! Промыли головы детям, твари подземные, ироды, черви трупные! Какая серость! Голубой, розовый, сине-буро-малиновый! Грязь, грязь, грязь! Цвета естественной природы смешали с грязью! Уловка старых мерзавцев для наивной молодёжи! – кричал он, с багровым лицом, но неожиданно остановился, упал в кресло, схватив Сашу за руки. – Господи, Господи, мальчишечка-то чистый, робкий, красивый, глаза, как родниковая вода! И эта отвязанная, продвинутая, грубая дура объект себе присмотрела! Представляю, как он краснел, я сам бы покраснел, если бы мне в лоб такое предложили, любовью заняться, как делом каким-то привычным! Жить не жил, скромный, стеснительный, красивый, под девчачьим буллингом в школе ходил, а он ничуть не лучше пацанячьего, а может быть даже хуже и обидней психологически для парня, а главное – без отца рос, а тут эта… эта… любознательная. Боже мой! Представляю, как он краснел, я сам бы покраснел, если бы мне в лоб такое предложили. Саша, я точно таким же, как Гера был в школе, к счастью, меня не хейтили, у нас как-то девочки и мальчики себя поскромней вели. И что? Пришло время – влюбился, женился, обжёгся о первую, похожую на эту… В мужьях походил недолго после, с другой, с человеком! Я не ханжа, но вопрос этот щекотливый, он всегда возникает в юности, но глупо думать, что Гера от этой неудачи перестал быть мужчиной. Он переволновался, это часто случается у молодых, всё придёт, когда придёт. И дело даже не в том, что переволновался, даже хорошо, что так случилось с такой… Всему свой срок. Придёт время, когда он встретит ту, которая его полюбит, а этой озабоченной девушке нечто другое было нужно изначально. Я должен поговорить с Герой.

– Но вы же не напрямую будете с Германом об этом говорить? Знаете же какой он, – заёрзал Саша.

– Успокойся, дружок, я же понимаю, что с такими проблемами молодые редко обращаются к родителям, а отца у него нет, ему сейчас нужен друг, мужчина. Мы же друзья и мужчины, Саша, не так ли?

Саша опустил глаза, у него зазвонил телефон, он ответил, что через пять минут будет дома.

 

***

Когда он ушёл, Сафрон сел в кресло, нервно теребя бородку. Выпукло выступал мерный стук настенных часов, гонящих прочь явь каждой новой секунды, где-то еле слышно падали капли воды. Сафрон уходил из этой яви, время бешено прокручивалось назад, воцарилась вакуумная тишина, замолчали настенные часы, ни звука не приходило с набережной. Он заходил по комнате от ставшего слепым окна к книжным стеллажам и обратно, иногда останавливаясь. Губы его чуть шевелились, а в голове шумел и нёсся поток накопившихся впечатлений, ассоциаций, размышлений и прозрений:

«Боже, Боже, Боже! Твой мир полон горечи душ и боли тел, ударов судеб об острые пороги реки жизни на извечном пути к последней пристани. Вода твоего животворного потока изумительно чиста в истоке, нежна и бережлива к безвинным резвящимся детям-малькам, но река, как время, течёт – она и есть время, а они плывут вместе с взрослыми-хранителями, когда-то бывшими детьми, к разверзшемуся устью, где вода черна, больна, густа, страшна своим вековым магнетическим движением в одну сторону. Придётся, придётся, мальку подрастать и плыть в одном потоке с человечеством, захлёбываясь в водоворотах, закручивающих ко дну, преодолевать пороги и преграды, разбиваясь о них, как форель, извечно плывущая в нерестилище. Но человек не форель, вынужденная каждый год выполнять заложенный в ней инстинктивный заряд продолжения рода, – мальку человечьему нужны годы, он набьёт немало душевных шишек и синяков, пока научится перепрыгивать через преграды. Ему нужно научиться не искать брода, преодолевать пороги, чтобы остаться человеком, не иссякнуть любовью к людям и жизни. Мальчишки, милые мальчишки, малые сии! Я помню, как мы играли в песочнице на конфетные фантики, где «богачами» были обладатели пачек этих фантиков, а деньги заменяли крышки от пива и минералки; никогда не забуду, как я, Гриша и Самир бежали за страшным дядькой с мешком со щенятами Джульки, как я кидался со слезами к маме, вскрикнувшей, когда ей на руку попало кипящее масло со сковороды, как, плача, заглядывал ей в глаза, плача, и спрашивая: «Мама, мамочка, тебе больно?!». Куда уходит это сердечное чувство сострадания мальков к боли близких, к несчастным животинушкам, чувство единения со всем живым? Мой брат Захар, он как все был мальчиком, такой на первый взгляд повеса, шебутной парень, а в сердце хранит то чистое, что было. Мальчишки, мои мальчишки, как же нежно они относятся к мальку Игорьку, своему собрату, видя в нём беспомощного ребёнка, ничего ещё не знающего о мире взрослых. Саша с Герой – два Холдена Колфилда, считавшего своей работой спасение малышей у пропасти во ржи! Прекрасный юноша Холден с пушком над верхней губой, как и Гера хотел любви, но любить подругу-пустышку, которая стремилась довольствоваться общепризнанными взрослыми нормами, ему было невыносимо противно. Так же, как и он, Гера хотел обрести радость первой любви, но ему пришлось больно удариться о плотскую суть девчонки, слепо копирующую дурные установки взрослых. Как же повезло Саше, что с ним рядом такие чудесные пловцы-поводыри – дедушка с бабушкой, люди пожившие, побитые невзгодами, бережно охраняющие его путь, продолжение себя. Но есть уже и у Саши неминуемые шишки и синяки от неизбежности встреч с миром взрослых. Его смуглый отец под жарким небом родины забыл о нём; есть отчим, но его как бы и нет, мать он видит наездами, изболелось доброе сердце мальчишки за дядю Матвея, а теперь ещё и за нечаянного родственника, солнечного мальчика Игорька, болит сердечко за Геру, искавшего утешение в наивной любви, а встретившего не любовь, а девушку с грубым желанием запретных плодов взрослой жизни, нанесшей ему болезненный удар. Не всем повезло плыть со взрослыми любящими наставниками, понимающими, что бесконечными нотациями не сделать детей людьми, только любовь и личный пример их верный помощник. Ребёнок всё видит! Всё! Всё то, что уже не видят взрослые. Не нужно учить его оплывать жизненную преграду! Неверный это посыл учить находить мелководье, чтобы проскочить дальше, в неизведанное будущее; нужно быть рядом, чтобы поддержать, подставить плечо, не дать захлебнуться. Сколько людей поживших, уже только у устья реки оглядываются назад, и видят, как они шли к устью окольными протоками, видят людей, которые просили подать им руку у преграды, а они не подали её! Когда они были мальками, их взрослые наставники, занятые своими суетными, безрассудными поступками, в погоне за мирскими благами, скоротечными удовольствиями, больные похотливой чесоткой, или задыхающиеся в сигаретно-алкогольном чаду, бросали их у преграды И охватывает их ознобная дрожь и невыносимо режущее сердце осознание невозможности что-то уже изменить, забыть, вычеркнуть – это уходит вместе с ними…

Он очнулся внезапно, вывел его из сомнамбулического состояния звук где-то рядом мерно капающей воды и вслед за этим разверзлось слепое окно, зашуршали шины машин за ним, побежали тени по потолку, постукивали часы. Он непонимающе огляделся – звук капель воды шёл из кухни. Он пробежал в неё. Мойка до краёв была наполнена водой, тарелка в ней перекрыла отверстие для истока, вода уже капала на пол. Он закрутил кран до упора, вытащил тарелку и в это время из комнаты донёсся сигнал телефона. С мокрыми руками пробежал в комнату.

Короткое СМС было от Матвея: «Пришли номер твоей карты, Саша мне сказал, что ты в Питере, был у нас. Матвей». Сафрон устало потёр лоб: «Разве можно представить себе, что его чудесные родители учили его врать и ловчить? Не у пьяниц родился, жил с любящими родителями, как же так? Откуда в нём это отношение к жизни? Ведь его вели такие чудесные поводыри! Враль, узнал, узнал меня, видел, что я его вижу, сбежал; Саша ему сказал… Ну-ну, что за ужиная вертлявость? Так трудно было подать мне руку, поговорить со мной?! Все мои размышления терпят крах? Низ и верх? Кто победит? Какие-то древние тёмные родовые пятна? Инфантильность?

 

6.

Когда за Аркадием закрылась дверь, Агнесса не отошла от неё. Отрешённо опустив голову, кусая губы, она вслушивалась в его быстро удаляющие шаги по гулким каменным ступеням старого дома, невольно отмечая – бежит, бежит от меня. Хлопнула тяжёлая входная дверь, заставив вздрогнуть, сердце болезненно сжалось, на глаза навернулись слёзы. Она выбежала на балкон. Аркадий бежал к трамвайным путям, ему отчаянно звонил, визгливо тормозя, приближающийся трамвай. Агнесса закрыла глаза, когда открыла, Аркадий, завернув за угол дома, исчез, не оборачиваясь. Представив его раздосадованное лицо, одними губами прошептала: «Обидела, обидела, холодная болотная жаба», и заторможенно повернулась к зеркалу. Слепо глянув в него, провела рукой перед лицом, будто прогоняет призрачный фантом, и прошла на кухню.

Присела на край стула, нервно потирая висок, но тут же вскочила и подошла к окну. Улица была тиха, безлюдна. Дожидаясь утра, на перекрёстке устало мигал жёлтый светофор, говорящий о том, что мир жив и спит. Не понимая, зачем вышла из кухни, открыла дверь в спальню, посмотрела на растерзанную постель, смятые подушки, вздрогнули ноздри – ещё был жив его запах.

Эмоциональный срыв обязан был случиться. Он неотвратимо подступал к горлу слёзным комком, подрагивающими пальцами, зудящим внутри неё моторчиком, требующим движения. Она обошла все четыре комнаты, везде включая весь свет, осматривалась, словно впервые видит эти уютные продуманные интерьеры, которые придумала сама.

Пробормотав: «Мороз Воевода дозором обходит владенья свои», во второй раз обошла квартиру, но в этот раз задержалась в мастерской и остановилась у мольберта. На нём был давно начатый ею «Балтийский пейзаж»: неспокойный залив с пенистыми цинковыми гребешками балтийских волн, дюны, валуны, отполированные ветрами времени, редкие сосны, неяркое солнце на сером неспокойном небе и одинокая чайка над волной.

Друзья видели этот пейзаж, отзывались хорошо. Работала она над ним с удовольствием, но сейчас он ей не нравился и раздражал: виделся плоским, а море, в работе над которым она, как ей казалось, смогла добиться ощущения движения, безжизненно застывшим. Пухлые губы зло искривились, глаза наполнялись слезами, сметая склянки с красками, она схватила со стола баллончик с краской. Шепча: «Бездарь, посредственность, дура, дура, ремесленница, тебе киноафишы рисовать нельзя доверить!», яростно, словно расстреливая картину, жала и жала на кнопку, пока не потекла синяя краска с холста, и фыркнув, не захлебнулся баллончик.

Швырнув его на пол, обессиленно упала в кресло и разрыдалась, закрыв лицо руками в краске. Когда встала и глянула на мольберт, вытирая слёзы, тихо произнесла: «Прости меня, пожалуйста, дуру». Долго умывалась, остановилась в прихожей, пробормотав горько усмехнувшись: «Куда б ещё сходить?», и вошла в открытую дверь гостиной. Тяжёлые шторы были задёрнуты, шестирожковая люстра сияла, горели бра по сторонам дивана. Она прошлась босиком по ковру, не ощутив обычного удовольствия от его тёплой мягкости, поправила подушку на диване, собрала в руку осыпавшиеся лепестки роз из букета, и неожиданная мысль обожгла мозг: «Когда же я здесь была в последний раз? Любимые жёлтые розы купила, кажется дней десять назад и с тех пор в гостиную не заходила».

Она обвела комнату взглядом и горькие слова, облитые слезами, хлынули потоком в этот выхоленный уют: «Зачем всё это? Так много всего и нет радости! Мама, мамочка, любимая! Я одна, мама, одна, слышишь, одна?! Хожу одна по кругу в хоромах, сияющих чертогах, где не звучит весёлый щебет детей, не кувыркаются они по этому баснословно дорогому ковру, не разбрасывают по нему игрушки, не сидят на диване с мороженым перед здоровенным телевизором последней модели, не прыгают ко мне в кровать с просьбой рассказать сказку, не жду я с ними прихода любимого, к которому они будут, ревниво соревнуясь, бежать, чтобы запрыгнуть к нему на руки, не будет он целовать меня при встрече; ах, как бы я была рада слышать звон разбитой посуды, выпавшей из их маленьких, неумелых ручонок! Я одна, мама. Я несчастна, я в темнице, я обритая мученица Агнесса и у меня, грешницы, не отросли волосы. Знаю, ты видишь меня сейчас, видишь, какая я теперь, твоя златокудрая девочка Нессочка, Нессуля. Как же мне тебя не хватает, мама! Как же недостаёт твоих ласковых рук и утешительных слов!».

Вскинув руки к лицу, она задохнулась в слезах. Когда руки отняла, взгляд притянуло к полочке с иконами Божьей Матери Казанской и Николая Угодника, подаренной Захаром. Сделала шаг к ним и ноги подкосились. Рухнув на колени, воздела руки: «Матерь Божья, Царица небесная, Спасительница! Спаси меня, вразуми, увидь, услышь, помоги, прости, укрепи, верни меня прежнюю, Путеводительница, на путь жизни, с которого я сбилась в тщетной суете! Моли Сына своего обо мне грешной».

Она плакала и говорила, говорила, говорила, до тех пора, пока не обессилила. Лежала на ковре, свернувшись калачиком, а губы ещё долго тихо шептали: мама, мама, мама, но глаза смыкались. Лёгкий эфирный Морфей сжалился, накрыл её крыльями. Судорожно вздохнув и всхлипнув, она забылась. А может, Богородица услышала боль её души и даровала ей цветной сон-утешение, в котором она была рядом с молодой счастливой мамой, резвой козочкой Нессей, с лохматым пони и сильным, смеющимся отцом, усаживающим свою златокудрую дочь на лошадку?

Проснувшись, она долго не открывала глаз. Сквозь полуприкрытые подрагивающие веки видела яркий свет, но ночь ли, день ли сейчас, не пыталась понять. Мозг застрял между сном и явью, а она пыталась вызвать повторение чудесного сна, но лишь чёрные пятна вспыхивали в голове, разлетаясь рваными клочьями. Но реальность проникла в комнату лязгом трамвая на проспекте, сигналами автомобилей, заставила открыть глаза и встать. Она раздвинула гардины – на чистом небе улыбалось набирающее силу солнце, весело сыпал слепой дождь, на трамвайной остановке толпились люди с зонтами.

Она чувствовала себя невесомым, прозрачным опустошённым сосудом, в голове билась неясная мысль, не проявляясь ясно. Что-то изменилось. Что! Она ещё не осознавала, но с удивлением ощущала себя другой. Вслушивалась в себя, искала суть изменения и не находила ответа. Единственное, что она реально чувствовала – это внутреннее спокойствие, будто не было вчерашнего срыва, именно спокойствие, а не пассивность или безразличие. Без стыда вспомнила, как вела Аркадия за руку в спальню, как они говорили с ним в кухне после этого и, размышляя сейчас, соглашалась с его горькими словами о том, что он не её мужчина. Совершенно правильно понимала мысль этого умного, правдивого, обкатанного жизнью, тонкого и прозорливого человека, ясно осознавая, что говорил он вовсе не об интимной стороне отношений – они не дети! Остро и мудро прочувствовал он истину момента и то, что она принудила себя к этому, пожалела его. Как человек гордый, не мог он принять этой жертвы, как мудрый – заглянул в будущее, в котором формула: стерпится – слюбится, выглядела шатко и жутко. А раз так – зачем обрекать две судьбы на неопределённость? Но он угадал ещё и очень тонкую метафизическую и невидимую сторону её состояния: она – спящая красавица, ожидающая пробуждающего поцелуя принца, вспышки двух сердец, живущая в предчувствии необыкновенной встречи и любви, верящая в это, хотя внешне спокойна, но живёт в ней, живёт эта матрица встречи с принцем. Какая же женщина не желает необыкновенной, яркой любви!

Отойдя от окна, задумчиво оглядев комнату, она решила выбросить увядшие розы из вазы, но вместо этого подошла к полочке с иконами, взяла икону Богоматери поцеловала, прижала к груди со словами: «Спасибо, Матушка Заступница, за успокоение моего сердца и надежду!».

Думая сейчас об Аркадии, она испытывала к нему нежность сестры к брату и жгучий стыд. Стоять на месте не могла, какой-то внутренний зуд требовал движения. Ноги сами пошли к мастерской, но вспомнив, что сделала с картиной, прошла на кухню. Механически поставила на плиту сковороду, пожарила яичницу с ветчиной и помидорами, уронила тарелку из набора, купленного в магазине «Императорский фарфор», и рассмеялась: «Ну, наконец-то, хоть что-то разбилось в этом дворце! Добрый знак!».

 

***

Потянулись дни, она не звонила Аркадию, несколько раз набирала его номер, но так и не решилась сделать вызов. Что говорить? Не звонил и он, в салон не заходил. Она не знала, что целую неделю после последней встречи с ней он пил. Неделю пил крепко, отключив телефон, спускаясь только в магазин за спиртным.

Вечера она проводила в одиночестве, к кистям и краскам не притрагивалась, в мастерскую не заходила – останавливал суеверный страх увидеть своё варварство. Этот пейзаж она любила, работала с вдохновением, ей было стыдно за убийство своего детища.

Однажды она решила навести порядок в кладовой и обнаружила в ней корзину с клубками ниток, крючков, спиц. Мать замечательно вязала, научила вязать и её, в школе она щеголяла в кофточках, связанных матерью, девчонки ей завидовали. Набросав эскизы будущих кофт, она принялась усердно и с удовольствием воплощать в жизнь свои идеи. Это был своего рода психологический эскапизм, отвлекающий от тяжёлых мыслей. Быстро вернулась мелкая моторика, работа успокаивала, ей нравилось видеть, как из-под спиц и крючков проявляются черты её задумок – художница, она прекрасно ориентировалась в пропорциях и сочетаниях цветов. Но хотя работа успокаивала, совсем избавиться от мыслей не удавалось, они приходили, когда ложилась спать, или готовила. А мысли были болезненные, кровяные и прогнать их не выходило.

Она боготворила отца, ребёнком не понимала, чем он занимается, ей казалось, что так и должно быть: любящие родители, дом – полная чаша, гости приходят с подарками для неё, ей ни в чём не отказывают, оберегают, холят. Росла, пошла в школу и стала видеть, что такая чудесная жизнь не у всех детей. За ними не приезжал водитель, в школу они ходили пешком или приезжали на автобусе, в одежде ношеной, в лучшем случае с развалов на рынке, внутренне стала осознавать, что живёт в отдельном процветающем царстве отличном от жизни обычных людей.

В шестом классе подралась с одноклассницей, обозвавшей её куркулькой. Что такое куркуль она уже знала – в южных краях это слово знают все. Рассказала отцу, он смутился, нахмурился, стал объяснять, что люди завистливы, говорил что-то о лености народа и пьянстве, о том, чтобы жить хорошо и успешно нужно, мол, работать. Однако она никогда не видела отца работающим, всё делали какие-то люди. К нему приезжали на дорогих машинах хорошо одетые господа, за закрытыми дверями гостиной накрывались столы, отец часто куда-то выезжал, опять приезжали господа. В школе ей доводилось слышать мнение языкатых детей станичников о профиле деятельности своего отца, эти сведения они, конечно, выносили из семей. Настроения это не поднимало.

Отец часто пересматривал видеокассету с любимым фильмом «Крёстный отец», но после просмотра всегда мрачнел и становился неразговорчивым. Кусая ногти, смотрела фильм и она, часто со слезами на глазах, переживая за ярких героев фильма, медленно начиная осознавать, что отец и его друзья делают что-то противозаконное, очень похожее на действия семьи Дона Карлеоне. Как-то раз она проснулась и вышла из комнаты. За дверью спальни родителей слышались громкие голоса, рыдания матери, она тихо остановилась у двери. Мать просила отца подумать о дочери, уехать в Литву, Белоруссию или Польшу; отец успокаивал её, обещал, умолял дать ему время, чтобы закончить важные дела.

Предчувствие беды росло, медленно приходило осознание причин благоденствия семьи, а телевизионные новости подтверждали выводы: беспредел катился по стране кривоватым и кровавым валом. Невольно она думала и о дяде Мише, который выпадал из общей картины общества его отца, он ей нравился: интеллигентный, всегда в костюме и при галстуке, от него не разило водкой, он никогда не повышал голоса, не матерился, говорил иначе, чем все. Кого-то он ей напоминал. Кого? Да это же Том Хаген, адвокат Дона Карлеоне! – озарило её. Всё в их жизни происходило, как в «Крёстном отце», только с южнорусским домотканым колоритом! Она иногда стала приветствовать дядю Мишу, иронически усмехаясь: «Добрый день, мистер Хаген». Он улыбался, смущался, смотрел на неё пытливо, явно понимая иносказание, а во взгляде было нечто, что смущало, но нравилось.

А русский сюжет развивался. В тихой российской окраине один за другим гибли люди отца. Не от болезней, а как в фильме – от пуль, одна из которых, в конце концов, настигла и его. Всё происходило не в шикарных отелях и ресторанах, голливудских киностудиях, загородных бассейнах, виллах, казино Лас-Вегаса, а в привольных равнинах русского юга – по России в яви катились перипетии оскароносного фильма. Классика жанра! Отец умер, обеспечив ей достойную жизнь, доверив её судьбу Тому Хагену, а дядя Миша делал всё, чтобы она не испытывала потрясений.

Когда она доходила в своих воспоминаниях до вечера своего шестнадцатилетия, какой-то тумблер отключал память, она нервно откладывала вязание и сомнамбулически начинала бродить по комнатам, избегая входить в мастерскую. И однажды мозг выстрелил тем, что уже не раз приходило ей в голову, тем, что она со страхом гнала от себя. Мысль страшная: бумеранг возвращается и бьёт детей за грехи их родителей, когда они умирают. «Папа, папа, мой милый папа, если ты сам не убивал людей, то мог отдавать приказы, как другие отдавали их, чтобы убить тебя и твоих друзей. Ты это делал для того, чтобы твоя дочь была счастлива? Счастье ценой несчастья других? Вот я счастливая в хоромах, ни в чём не нуждающаяся, без волос, одинокая и несчастная, – бумеранг вернулся! Я помню, как ты истово и подолгу молился у иконы Богоматери, как часто относил деньги на строительство храма, в котором был твой именной кирпич. О чём ты молился? Ты мне в такие минуты казался монахом отшельником, но ты был доном, доном Пшеком. Папа… папа…

 

7.

Захар обрадовался его приезду, но не стал ни о чём расспрашивать, предложил встретиться вечером, но Клавдия Дмитриевна со свойственной ей решительностью тут же повелевала ехать к ней, мол, с другом ещё много раз увидишься. С колотящимся сердцем, волнуясь, входил он под навес над входом в дом, теперь густо увитый плющом. Его встретила Тамара Мурадовна, обняла, отстранившись, скорбно покачала головой: «Сафрон, у тебя больной вид». Улыбаясь, он ответил, что немного утомлён дорогой, отмечая, что сама она выглядит не совсем здоровой: тёмные подглазья, лицо осунувшееся и бледное, никакой косметики; ему показалось, что в её прекрасных волосах прибавилось седины.

Женщины были в доме одни. Клавдия Дмитриевна ждала его в гостиной, раскрыв руки для объятий. Долго не отпускала, прижимая к тщедушному тельцу, когда отпустила, в её обычно пытливых глазах блестели слёзы. Есть он отказался, а она тут же распорядилась, чтобы дочь принесла чай и пахлаву, долго и дотошно расспрашивала. Её интересовало всё: как он себя чувствует, как прошли похороны, чем занимался в Баку, надолго ли приехал, приглядывает ли кто за оставленной квартирой, хорошие ли соседи, какое сейчас отношение к русским.

Пришлось всё подробно рассказывать, а она задавала попутные вопросы. Рассказывал о Грише и Софе, рождении мальчика Сафрона, показывал фотографии с мальчиком, восхитив Клавдию Дмитриевну и дочь, говорил о соседях и добрых отношениях с ними, рассмешил женщин историей несчастного соседа Салаха, назвавшего шестую дочь Басти, рассказал о прощании в храме с Даной и поминках, о Захаре, его впечатлениях о Баку.

За время беседы он выпил два стакана чая, понимая, что это официальная часть – прелюдия к непременному разговору с Клавдией Дмитриевной тет-а-тет. Так и вышло. Она попросила его откатить коляску в её комнату, усадив в кресло, долго смотрела на него, и произнеся тихо: «Последние из могикан», поёрзав в кресле, стала говорить:

– Не сомневаюсь, мой чуткий мальчик, что ты почувствовал неладность в доме Облонских. И это так. Девки растут – растут и проблемы. О, если бы это были только проблемы приданого дочек твоего соседа Салаха! Тут другое: эмансипированные, образованные столичные девицы с духовными высокими, кхе-кхе, запросами. Верочка ушла от нас, сынок, живёт со своим любимым в нашей старой квартире на Площади Труда. И пусть бы, жизнь есть жизнь, всяк счастье ищет. Дай Бог, чтоб всё у них срослось, да только у него сын с женой остался. Чужая беда, и страшно думать о том, что на чужой беде счастья не построишь. Да, ничего тут не поделаешь – реальность… Надежка взъерепенилась, туда же – любовь, какая уже по счёту. Как в реку с моста кинулась в эту любовь, огрызается со слезами на глазах, дерзит, хотя мы её и не терзаем. Такие разные наши девчонки! Любаше, ласточке моей, гормон ещё в голову не ударил, да он же не спрашивает, когда ему приходить? Без стука входит, а на цепь девчонок не посадишь. М-да, как подумаю, что разлетятся мои девочки, так тоскливо становится. Года, сынок, большие мои года, дал бы Господь наглой древней просительнице дожить до правнуков, а там и помирать можно с улыбкой.

Махнув рукой, она ненадолго призадумалась, глянула на него и отвела взгляд в сторону, комкая в руке носовой платок. У неё был вид человека, собирающего что-то сказать, подбирающего нужные слова. Вздохнув, скрипуче крякнула:

– Поговорим о тебе…

– Давайте, с удовольствием, – улыбнулся Сафрон.

– Думаю то, что я тебе расскажу, не доставит тебе удовольствия, – вздохнула она. – Вскоре после твоего отъезда случился у нас, как Любаша выражается, «скандальёзе гроссо». Всей командой вспоминали мы тебя добрым словом, твой первый визит к нам в берете, да наш полковник не удержался, чтобы не добавить свою ложку дёгтя.

Сафрон смотрел на старуху с удивлением.

– Не волнуйся. Это не опорочило твоего имени в наших глазах, да и быстро разъяснилось.

– О чём речь, Клавдия Дмитриевна? – ещё больше удивился он.

Клавдия Дмитриевна с болезненным видом потёрла висок.

– Наш юрист рассказывал, как был удивлён встречей с тобой на именинах одной особы, так сказать, уважаемой персоны, пользующейся услугами его конторы…

Ещё не дослушав Клавдию Дмитриевну, он почувствовал, как горят уши, невольно поднял руки, будто хотел защититься, а она подкатилась к нему, тронула за руку.

– Спокойно, спокойно, сынок. Так вот… с жеребячьим восторгом полковник сообщил нам о том, что мы ввели в дом двуличного хитреца, ржал, рассказывая, как ты прилюдно падал перед этой персоной на колени, изливаясь в любви к совершенно безволосой женщине-вамп. Мы недавно с Тамарочкой новый фильм «Идиот» смотрели с моей любимой Чуриковой, книгу я после с удовольствием перечитала. Так он, прямо-таки нарисовал нам сцену из «Идиота» Достоевского с Настасьей Филипповной и князем Мышкиным, причём всё это при девчонках.

«Человек с раздвоенным, как у змеи языком», – вспомнил Сафрон свою характеристику Головчина, непроизвольно сжимая руки в кулаки, и скомкано проговорил, привставая с кресла:

– Неправда… всё не так было, не стоял я на коленях… не то, не то, всё не то. Как это подло!

Откатившись от него, Клавдия Дмитриевна согласно кивнула.

– Подло. Это подлый подпольщик, его способ бытия, но за мной не залежится. Старая сова выкупила зятька, попросила доказательств, он и ляпнул мне, что и Матвей там был, мол, он подтвердит.

– Да, да, – растерянно протянул Сафрон, – был, он всё видел, неужели не подтвердил слова вашего зятя?

– Старуха всегда была решительной, за что меня ценили люди, – улыбнулась Клавдия Дмитриевна. – Мотю я тут же вызвала на ковёр, а полковнику Тамарочка не дала сбежать.

– И он подтвердил? – одеревеневшими губами спросил Сафрон.

– Успокойся. Краснея, как рак, глаза долу, рассказал, что ты только некую чувствительную оду произнёс в честь именинницы. Ну, ты это можешь, мы видели и слышали в первую нашу встречу, – хихикнула старуха и продолжила: – Представляю, хе-хе, какую взбучку Мотя получил после от своего сурового начальника, как это молодёжь говорит... за подставу.

Сафрон закрыл пылающее лицо руками.

– Ну, ну, успокойся, – тихо сказала Клавдия Дмитриевна. – Ты из-за неё прилетел?

Сафрон поднял голову.

– Из-за неё.

– Любишь?

– Люблю.

– А что за история с её волосами, прости, пожалуйста, сынок? Неужели она из этих нынешних модниц, с наколками на выбритом черепе? Певицу я такую по телеку видела, с голосом токарного станка.

– Нет, нет! Это заболевание на почве стресса в юности, Клавдия Дмитриевна; такое с людьми случается, и с мужчинами, и с женщинами. Понимаете, жизнь посылает нам знаки, иногда упорно одни и те же, но люди обычно отмахиваются или не замечают их. Я увидел её впервые, когда ехал в поезде к вам не вживую, а на фото в телефоне Захара. Она оставила след в сердце, я воспринял её образ, как мистический знак, он поселился во мне, Послушайте, ну не мистика ли это?! Через пару дней в миллионном городе я неожиданно встретил её, говорил с ней, после с ней и с Захаром в Эрмитаж ходили, она нас пригласила на именины. Но у меня длинная шея, если я очаровываюсь людьми, то не сразу могу разобраться с чувствами, долго хожу очарованным, так и здесь произошло. Уже в Баку я стал понимать, что люблю Агнессу, что не случайно встретил её. Я мучился, страдал, хотел её видеть, – Сафрон умолк, нервно захрустев пальцами.

Клавдия Дмитриевна, задумчиво глядела на него.

– Агнесса? Редкое имя. Красива?

– Она прекрасна!

– Мальчик мой, я хотела бы её увидеть, знаю, что ты не ошибся, но прости меня, ещё раз… не мог ли ты любовь с жалостью перепутать? Я знаю твоё доброе сердце, не оно ли принудило тебя, прости, пожалуйста, к очарованию и… жертвенности? Ведь впереди целая жизнь, сынок, старение…

Сафрон побледнел.

– Клавдия Дмитриевна! Жалость и любовь – родные сёстры! У меня в Баку есть знакомая пара. Он потерял ногу, она, молодая красавица, вышла за него замуж, более счастливых людей я не видел. Ей очень хотелось стать сиделкой? Два сердца встретились! Я восхищался прекрасными волосами Агнессы, не догадываясь, что это парик, увидев без парика, должен был разочароваться? Как это возможно?! Если любишь, как это возможно? Как?!

– Ну, ну, успокойся, успокойся, сынок, – тихо сказала старуха. – А она свободна?

Сафрон заёрзал в кресле.

– Я не знаю… На её именинах был красивый мужчина Аркадий, её давний знакомый, она была к нему… благосклонна. Он, по всему, её любит, так я увидел, но не знаю, не знаю… странно выглядели их отношения, довольно смазанная картина…

Лицо Клавдии Дмитриевны неожиданно озарилось молодой лукавой улыбкой.

– Стало быть, хе-хе, этот Аркадий, как бы – Парфён Рогожин, а ты князь Мышкин? Деньги-то жгли в камине, Ганя-Мотя в обморок не упал?

Сафрон не мог сдержаться, расхохотался.

– Ну да! Я Мышкин на минималках, как Захар любит говорить. Денег не жгли. Тоцкий был изгнан вместе с Епанчиным. Гани не было, Мотя был.

– Какой конфуз, – хихикнула в платок Клавдия Дмитриевна. – Епанчин – Головчин, странным образом фамилии рифмуются. Что-то есть общее, но наш полковник всё же гротескней выглядит, ещё тот персонаж – карикатура на человека.

Бросаясь к ней и целуя в лоб, Сафрон восхищённо воскликнул:

– Какой же молодой и ироничной вы иногда становитесь, прям ровесницей!

– Тем и жива. Мальчик мой, не тяни с признанием, будь решителен, за любовь нужно бороться, сейчас время убыстрилось, а я буду за тебя молиться. Останешься с нами обедать? Вот-вот придут Любаша с Надей.

– Иван Панкратович будет?

– Не знаю, Домкратыч не всегда бывает, он нас не уведомляет.

Сафрон рассмеялся.

– Со мной учился мальчик Филипп, ябеда ужасный, сочинял родителям про одноклассников и педагогов разные небылицы, они приходили в школу разбираться и скандалили. Дети после взбучек аккуратно вправляли Филе мозги, а в конце концов, устроили ему молчаливую обструкцию. До него постепенно приходило осознание своей неправоты, к пятому классу он стал прекрасным товарищем. Иван Панкратович, наверное, не получал в детстве уроков детской мудрости, что врать нехорошо, а вразумлять его, пожалуй, уже поздно, тем более не мне этим заниматься. Я не злопамятный, но, если честно, мне будет неприятно его сейчас видеть. Как можно взрослому человеку так подло врать!

Зашла, улыбаясь, Тамара Мурадовна, Клавдия Дмитриевна повернулась к ней.

– Как звали этого плясуна чернявого, доченька, из передачи, что мы недавно смотрели?

– Майкл Джексон, мама.

– Да, да, курносенький Мишка. Его обвиняли во всяких непотребностях, но в итоге оправдали. Так он сказал после: «Ложь бежит спринты, но правда бежит марафоны». Боюсь забег Домкратыча-пасквилянта плохо закончится.

Она хотела ещё что-то сказать, но только удовлетворённо улыбнулась и попросила выкатить её в гостиную. Тамара Мурадовна, глянув на Сафрона, бросила взгляд на мать и предложила тому отобедать с ними. Он отказался. Когда пошёл к двери, Клавдия Дмитриевна его остановила:

 – Сафрон, приходи как-нибудь к нам с другом, как его… Захаром, хорошее имя, редкое по нынешним временам и такое русское. Мне радостно, что он тебя поддерживает в трудную минуту. Хочу на него посмотреть (она рассмеялась), через душескоп. Знаешь, как у нас в Баку: друг твоего друга – твой друг.

– Непременно придём! – расцвёл Сафрон.

– Погоди, – продолжила она, – апостол Иоанн говорил, что в любви страха нет. Понимаешь?

Уже знакомым путём он решил идти к станции Удельная, но остановился у пруда напротив дома Клавдии Дмитриевны. Картина была благостной: кудрявые ивы склонялись к прохладе пруда, важно скользили по водной глади дикие утки, дети кормили их; на пригорке блаженно загорали девушки в откровенных купальниках и тёмных очках, в колясках спали малыши, резвились собаки. Сафрон оттаивал сердцем, но невольно думалось о том, что пруд этот находится в жилом массиве, а такую безмятежную пляжную картину с оголёнными девушками в Баку представить было бы невозможно: дети в фонтане в жару – пожалуйста, а девушки – такое даже представить там не смогут.

В Питере он невольно и чутко впитывал атмосферу улиц, пульс жизни города, изучал лица, прислушивался к говору людей, сравнивал увиденное и услышанное с атмосферой своего города. Ему очень хотелось постигнуть земное устройство людей страны, о которой очень много прочёл, видел множество фильмов, слышал от отца, объехавшего СССР с гастролями. Но уже первые впечатления немного омрачили настроение. Он понимал, что это реалии нового века и крупных европейских городов. Свежим взглядом он отмечал, какое немыслимо большое количество спиртного выкладывают покупатели на ленты касс в магазинах, как много молодёжи с бутылками пива. Судить о повальном пьянстве он не мог, не видел пока ни шатающихся пьяных, ни приставал. На ум приходил лишь Сергей Андреевич, но он выпивал только дома, вёл себя пристойно, а утверждать, что он пьяница – язык не поворачивался. В Баку мужчины тоже выпивают. полно сугубо мужских забегаловок, подвальчиков с крепкими напитками, пьют и дома, и в ресторанах, на свадьбах. Несмотря на запреты Корана, любителей Бахуса немало (он таких знавал), но прилюдно показывать своё лихачество и бесшабашность в дурацком пьяном виде не каждый решится. Бакинки степенны, одеваются модно, иногда даже вычурно, но без чрезмерных обнажения прелестей, хотя злоупотребляют косметикой – восточная слабость. Здесь же он уже не раз видел зрелых, броско одетых, бессмысленно молодящихся женщин с претензией на продвинутость, с пирсингом, татуировками, разноцветными волосами. Грешила чрезмерным татуажем и весёлая молодёжь, но это тренд, а молодёжь обычно следует трендам.

Встречал он и броско одетые парочки девушек, фланирующих по проспекту, нежно держащихся за руки с подчёркнуто независимым видом, видел и подобные пары «сладких» юношей и даже размалёванных женщин не первой молодости с таким же амплуа, видел и безразличие людей к окружающей их данности. Темп жизни Питера не сравнить со степенным темпом жизни Баку.

Увидев указатель метро, он решил проехаться с народом. Пройдя мимо ряда пожилых людей, торгующих молодой зеленью, редиской, домашними овощными и грибными закрутками, он спустился в метро.

Вагон был переполнен. Сидевшие пассажиры пялились в телефоны, он стоял рядом с парнем в шортах и майке без рукавов, одной рукой, которую обвивала татуировка змеи, он держался за поручень. Мохнатая подмышка заставила Сафрона, задержав дыхание, сменить позицию. Девушка с розовыми неухоженными волосами делала вид, что не видит старушку с тележкой, «не видели» старушку ни парень с телефоном, ни представительный мужчина с тонким модным портфелем на коленях. Двое крепких парней без телефонов угрюмо смотрели в пол, невольно подумалось, что люди в метро без телефонов в наше беспокойное время выглядят подозрительно.

На следующей станции в вагон заскочили девушка в шортах и лохматый парень с гитарой и усилителем. Парень шустро подключил гитару и микрофон и запел «Отель Калифорния». Пел он плохо, невнятным английским, девушка позвякивала бубном. Урезав песню, гитарист закончил петь, девушка быстро оббежала пассажиров со шляпой для пожертвований. До Сафрона она не дошла, пассажиры благодарили музыкантов скупо, пряча лица в телефоны, музыканты вышли на следующей станции.

Он вышел на Невском проспекте – весна торжествовала. На главной артерии города шумел плотный поток по-летнему одетых людей. У Гостиного Двора митинговала кучка молодёжи, полицейские увещевали митингующих через мегафоны. Он дошёл до Исаакиевского собора, обошёл его, читая надписи на фронтонах, прошёл через Александровский сад к Медному Всаднику и по набережной на Благовещенский мост. У причала как белоснежный айсберг стоял круизный корабль, блеснул под вырвавшимся из облака луч солнца купол дальнего храма. В этот раз Петербург показался ему больше, просторней и шире, чем в мрачном феврале. «Солнце, – подумалось ему, – солнце раздвинуло промёрзшие за зиму плечи этого мрачного зимой гиганта».

Чувствовал он себя усталым, сломленным, перспектива провести вечер с Захаром в каком-нибудь шумном злачном заведении пугала. Он позвонил и предложил приехать к нему. Захар приехал светлым вечером (белые ночи неумолимо захватывали город), гружёный пакетами, обнял со словами: «А поворотись-ка, сынку! Экой ты смешной какой!». Отодвинув его на длину рук, пристально вперившись в улыбающееся лицо друга, покачал головой: «Дела-а-а! Ссыхаешься, как тот засушенный египетский финик, как его, Па-де-ист в Эрмитаже».

 Выкладывая из пакетов на стол еду и напитки, он бойко рассказывал, что в KFC сцепился с наглецом, пытавшимся оттолкнуть его от прилавка (по-дружески, хе-хе, пожал ему руку), что (от нечего делать) смотрел фильм «Тарас Бульба», взялся читать книгу и прочитал, не отрываясь, что в школе он стебался над учительницей и получил кол по этой теме, добавив, что ему сейчас дико захотелось перед ней извинится.

Сафрон оттаивал, глядя на суетящегося Захара, думая о том, что судьба даровала ему бесценный подарок – друга. За столом он рассказал о гнусности Головчина. Захар совсем не удивился, ощерившись, брякнул: «Козёл, конченный абьюзер! Я его сразу выкупил, когда он с тобой вначале говорил за столом и крысятничал. А старуха, в натуре, крутая, ловко зятька приголубила. Представляю, как Матвей стоял перед ней, трясся и бормотал, но вообще-то, если по-чесноку, тоже ещё та амёба, тёмный флюгер».

Сафрон не стал ему рассказывать о неприятной встрече с Матвеем и его выверте с деньгами. Услышав о приглашении Агнессы, Захар постановил, что поедут они на такси, чтобы нормально повеселиться и чувствовать себя свободно. Друзья обговорили, что нужно купить, остановились на спиртном и цветах. Приходил Саша без Германа, познакомился с Захаром, вид у него был понурый. Сафрон догадывался, что он хотел что-то сообщить, но его смутило присутствие Захара. Посидев немного, Саша ушёл, у двери шепнув ему, что зайдёт завтра и расскажет новости.

Сафрон вкратце рассказал Захару историю семьи Голубятниковых, о страданиях Германа. Захар, выслушав, ругнулся: «Пацанами мы о таких вещах не знали, слышали про зоны, опущенных. Сейчас из каждого утюга в уши льют молодняку бодягу, что это всё нормально. Питер – продвинутый город, окно в Европу, сквозняк европейский, блин. Нужно с пацаном поговорить». Заснули поздно, на раздвинутом диване.

 

8.

Дразнящий дымок млеющего на углях мяса встретил друзей у ворот усадьбы Агнессы. У мангала колдовал Потапыч. Крепко пожав им руки, он сказал, что компания в беседке за домом, а шашлык вот-вот будет готов. Двор усадьбы преобразился. По обе стороны дорожки к дому, теперь похожей на взлётную полосу, появились путеводные фонарики, за дорожкой цвели ряды тюльпанов; на газонах набухали беременные разноцветьем бутоны роз, у забора зеленели ягодные кусты, фасад дома украсился корзинами с цветущими петуньями, солнце в зените обещало тепло и радость.

В беседке было шумно. По-летнему одетые гости уже немного, по всему, перекусившие и разогретые, встретили друзей радостными возгласами. Раскрыв объятья, к ним навстречу шла улыбающаяся Агнесса. Не произнеся ни слова, коротко обняв Сафрона, чуть коснувшись губами его щеки, отстранилась, ласково и долго глядя в его смущённое лицо, Захар сам непринуждённо обнял её. Оглядываясь и улыбаясь, она ушла к женщинам, колдовавшим у стола.

Сафрон быстро осмотрелся. Аркадия и Майи не было, но к компании прибавились новые лица: полнеющий, ухоженный мужчина лет пятидесяти с пышной шевелюрой седеющих волос и острым взглядом серых глаз, молодой человек со смешной редкой рыжеватой бородкой и длинными волосами, стянутыми на затылке в хвостик. На его белом детском лице с румянцем светились чистые голубые глаза. Представившись Виктором, он стеснительно отошёл. Твердохлебов крепко пожал руки друзьям, цепко оглядев их испытующим взглядом. Рядом с ним, улыбаясь, мялся мужчина средних лет с модной седоватой небритостью, олицетворяющей сейчас образ делового человека. Одет он был, как все сейчас одеты: голубые джинсы, рубашка, тонкий шерстяной пуловер, кроссовки, но выглядел он иначе чем все – как-то особо был ухожен, излучал уверенность и спокойствие. «Фирмач» – невольно отметил Сафрон. Фирмач с улыбкой протянул ему руку, показывая прекрасные зубы: «Борис». Твердохлебов рассмеялся: «Мой племянник. Человек мира, восемь лет не был в России, прилетел из Калифорнии посмотреть, как мы живём, не голодаем ли, не в обносках ли ходим. На Руси таких звали перекати поле, сегодня здесь – завтра там». – «Там, – рассмеялся гость, показывая глазами куда-то в небесную высь, – таких зовут Rolling Stones, как дурацкую рок-группу».

После них подошёл седовласый мужчина с Евой, поцеловавшей друзей. Мужчину звали Глебом Ивановичем Стародомским. Представляясь, непринуждённо сообщил, что он хирург, коллекционер и книгочей, обожает общаться с людьми, связанными с миром искусства и литературы, даже грешным делом пописывает на своём канале и меломан со стажем. Рассмеявшись, он добавил, что писатель пописывает, а читатель почитывает.

Друзья поболтали с Афанасием, Иннокентием и Савелием. У стола в этот раз суетились Агнесса, Ева и Таня. Наконец все плотно и шумно уселись за стол на круговую скамью. Захар с Сафроном оказались между Афанасием и Иннокентием. Агнесса подняла бокал за будущих супругов, сообщив, что Глеб Иванович с Евой обручились и в ближайшее время собираются справить свадьбу. Гости шумно встретили это сообщение, пили за них, говорили тосты, Глеб Иванович обнимал счастливую Еву и целовал в губы.

Сафрон поглядывал на сияющую Еву с неожиданным внутренним посылом, что и он мог бы сделать глаза Агнессы такими же счастливыми. Он посмотрел на неё, они встретились взглядами. Её глаза светились радостью, она подняла бокал, показывая, что пьёт за него, улыбаясь, он сделал то же самое, думая с колотящимся сердцем: «Могу, могу, могу! Сегодня непременно скажу», отмечая, что сегодня она другая – такой он ещё не видел. Поискал определение к её сегодняшнему настроению, пришло: умиротворение и радость за обретённое счастье близкой подруги-инопланетянки.

Непринуждённое застолье шло обычным в таких случаях ходом: выпивали, закусывали, говорили, шутили. Афанасий сыпал весёлыми и беззлобными эпиграммами на гостей, сорвал овации за чувственно прочитанное стихотворение Есенина «Исповедь хулигана»; Глеб Иванович артистично рассказал пару уморительных историй из своей врачебной практики. Борис изучающе, с мягкой улыбкой, поглядывал на гостей, Твердохлебов был сегодня весел, смеялся и шутил. Пересев к Тане, Захар что-то нашёптывал ей на ухо, закрывая ладонью рот, она давилась смехом. Сафрон машинально поглядывал на часы, время бежало, прошёл час, а Аркадий так и не появился.

Потапыча с подносом шашлыка встретили радостными возгласами, Агнесса усадила его за стол, смущаясь, он присел. Горячий и сочный шашлык на свежем воздухе обязывал гостей не дать ему остыть, что они с наслаждением и принялись выполнять. Сафрон непроизвольно поглядывал на калифорнийского гостя, сидящего напротив него. Шашлык он ел не по-нашенски: аккуратно пользуясь вилкой и ножом, разрезал на мелкие кусочки и тщательно прожёвывал. Расправившись с шашлыком, часть мужчин и Таня, отдуваясь, вышли перекурить, в беседке остались Виктор, Захар, Сафрон, Ева с Агнессой и Савелий, расслабленно перебиравший струны гитары, что-то тихо мурлыча. Агнесса глянула лукаво на Сафрона.

– Творчество Савелия мы уже успели оценить, не сыграешь ли и ты нам что-нибудь? Ты говорил, что владеешь гитарой.

– Только ей одной владею, и она мне верна, – серьёзным тоном сказал Сафрон. – Охотно спою, я соскучился по гитаре и мне отчего-то ужасно хочется петь сегодня.

– Вот как! Уж не влюблён ли ты? Петь обычно хочется счастливым влюблённым, – рассмеялась Агнесса, шаловливо погрозив ему пальцем.

– Ты очень проницательна, признаюсь, я влюблён.

– Почему же пришёл без неё? Мы бы были рады увидеть её, – Агнесса смотрела на него разлившимися малахитовыми озёрами.

– Боюсь сглаза, – рассмеялся он.

– Он даже лучшему другу боится свою красавицу показать, и имя скрывает, – подмигнул Агнессе с лукавой усмешкой Захар.

– Вот чего себе представить не могу. Сафрон и вера в сглаз? – весело тряхнула она головой. – Хотя он же романтик, мечтатель и мистик.

Сафрон поднастроил гитару, посмотрел ей прямо в глаза.

– Когда любишь, и в сглаз поверишь, и в приворот.

– Сафрон, Сафрон-суеверный, хотя бы фотку покажи, пожалуйста, пожалуйста, я не глазливая. Одним глазком гляну, – смеясь, прижала руки к груди Агнесса.

– Прости, Агнесса, не могу, фото загружено во флешке внутри моего сердца. Это лучшая карта памяти, лучше я в песне покажу мою любовь.

– Вот так тайна, – сузив глаза, глянула она на него.

Сыграв вступление, он негромко запел, не сводя глаз с Агнессы, а курильщики потянулись к беседке, стараясь не шуметь, рассаживались. Когда он взял последний аккорд, короткая пауза взорвалась одобрительным шумом и аплодисментами. Агнесса смотрела на него пристально, он глаз не отвёл; Ева обняла её, воскликнув:

– Какая песня, какая песня, Нессочка! Помнишь, как мы плакали, слушая её у тебя на кухне на наших грустных девичниках?

Агнесса вздрогнула и наконец отвела взгляд от Сафрона.

– Помню, Евонька, помню эти мудрые слова: несвоевременность – вечная драма, где есть он и она, удивительно точно подходили они к нашему настроению на тех грустных девичниках, так могут сказать только поэты и влюблённые.

– Я был на том его концерте в «Юбилейном», – сказал Савелий с мрачным лицом. – Зх, сволочи, убили Игоря, поэта, певца, гражданина. Мешал власти и околомузыкальной гнилой тусовке, убили прилюдно, на показ. Други мои, я тогда напился и полночи бродил по Петроградке, давайте помянем его светлую душу. Спасибо, Сафрон, за песню.

Савелий выпил, стоя, повернулся к Сафрону.

– Спой нам ещё что-нибудь такое же человеческое, мне нравится, как ты подаёшь, и аккомпанемент твой такой современный.

– Спасибо, Савелий, я спою, – сказал Сафрон, – только предварю коротким объяснением. И давайте в самом деле помянем Игоря Талькова.

Компания притихла, молча подняли бокалы. Взяв несколько аккордов, Сафрон прижал гитару к груди.

– Нужно объяснение. Я люблю поэзию Пастернака, но меня всегда как-то напрягала песня «Никого не будет в доме» в отличном новогоднем фильме «Ирония судьбы». Не раздражала, нет, но всегда думалось, что простенький минорный мотивчик под гитару в дворовом стиле принижает какой-то очень личностный текст поэта, не выражает сути меланхолического, тонкого стихотворения с высоким душевным накалом…

– Знаете, и мне такое в голову всегда приходит, когда мы за новогодним столом смотрим этот фильм, я ведь тоже люблю стихи поэта, – живо откликнулся Глеб Иванович.

– Всё во мне проявилось, когда я прочитал историю стихотворения и кому оно было посвящено, – тронул струны Сафрон. – Его написал женатый Пастернак после того, как познакомился с замужней Зинаидой Нейгауз. Это был тяжёлый момент в его жизни, ему пришлось развестись, оставить жену с сыном, он остро чувствовал свою, так сказать, неостываемую вину. Песню у меня в мажоре, мажор может быть меланхоличным, лиричным и жизнеутверждающим. Впрочем, я понимаю, что это стихотворение в той интерпретации к контексту фильма отлично подходит: снег, Новый год, чудо, завязка любви. Наверное, такой и должна быть эта песня в фильме для сохранения формы и содержания. В общем, вам судить, что я насочинял…

Он сыграл меланхоличное вступление, почти не пел, словно говорил под изменяющуюся красивую гармонию, переходя на крепкое пение лишь с рефрена: «…и опять кольнут доныне неотпущенной виной, и окно по крестовине сдавит голод дровяной…».

Агнесса слушала, подперев подбородок, пристально глядя на него затуманившимся взглядом, гости притихли. Когда он взял последний аккорд, она осталась сидеть в прежней позе, не сводя с него глаз, очнувшись, когда гости зааплодировали.

Глеб Иванович задумчиво смотрел на Сафрона.

– Спросить бы у самого Пастернака, царствие ему небесное, какой вариант ему был бы близок, это было бы самым строгим мнением, он ведь и музыкантом был отменным, серьёзно учился композиции у мэтров того времени, у него есть свои музыкальные композиции, но думаю, Сафрон, он тебя бы не осудил. По мне, ладно у тебя вышло.

Борис пальцами показал Сафрону «викторию», сказав:

– Тем не менее песня русской вышла, и не рассорилась с сегодняшней тенденцией в современной музыке.

Захар порывисто вскочил.

– Сафрон, моё тебе с присыпкой, – поднял он левую руку с вытянутым большим пальцем, пальцами правой руки совершая мнимую присыпку, оглядел гостей и поднял бокал. – Не пора ли нам, товарищи, за нашего певуна Колумба выпить? По-моему, заслужил.

Гости дружно поддержали его предложение, Сафрон смущённо сидел, обняв гитару, Агнесса смотрела на него задумчиво и неожиданно спросила:

– Маэстро, а не знаете ли вы популярную песню девяностых «Killing Me Softly»?

– Знаю, мне отец показал, как её играть, когда я ещё в школе учился.

– Сафрон, Сафрон, Сафрон, спой, пожалуйста, – это была любимая песня моей мамы, – умоляюще прижала она руки к груди.

– Спой, спой, пожалуйста, – попросила и Ева, – я обожаю эту песню.

Сафрон пел, не сводя глаз с Агнессы, покачивая в такт музыке головой. У наблюдательных глаз вполне могло возникнуть ощущение, что поёт он только для неё, и для него в этой беседке кроме неё сейчас никого не существует, что это не просто песня, а серенада возлюбленной. И наблюдательные глаза были. Конечно же, это был посвящённый в тайну Захар, с еле заметной улыбкой переводивший пытливый взгляд с Сафрона на Агнессу, переглядывалась и троица однополчан: Таня, кажется, тоже чувствовала что-то особенное в этой ситуации, женское чутьё подсказывало ей, что Сафрон изливает Агнессе сердце, уж слишком смело и жадно этот стеснительный мужчина смотрел сейчас на неё; Твердохлебов не сводил глаз с Сафрона и Агнессы. Но со вторым припевом песни, когда гости стали дружно подпевать, очарование момента лопнуло: Сафрон вздрогнул и пришёл в себя. Песню он допел, глядя на Агнессу, будто ждал от неё желанного ответа. Она очнулась, растерянно оглядываясь, рассмеялась, наполнила бокал шампанским, встала, глядя на него с нежностью.

– Сафрон красивый, влюблённый и певучий, спасибо тебе за радость воспоминаний!

Афанасий порывисто вскочил с наполненным фужером, повторяя «killing me softly, killing me softly, убей меня нежно, убей меня нежно», и вскричал:

– За поэзию в музыке, за музыку в поэзии, за рифму и ноту каждой минуты жизни! Салют, салют, салют, Сафрон!

Никто не обратил внимания на то, что пока Сафрон пел, Потапыч тихо стоял у беседки. Рядом с ним задумчиво курил Борис, не захотевший, видимо, тесниться на скамье. С мечтательным выражением лица, полузакрыв глаза, Потапыч слушал песню с видом человека, унёсшегося мыслями далеко-далеко. Вздрогнув, когда песня закончилась, он тихо вошёл в беседку, оставил корзину с набором спиртных напитков на раздаточном столике и так же тихо вышел.

Разогретая компания шумно закусывала, выпивала, заговорили о музыке, о своих пристрастиях. Борис присел рядом с Твердохлебовым, в беседу не вступал.

Глеб Иванович горячо и едко раскритиковал современную эстраду и рэп, Виктор смущённо и робко защищал молодёжные течения, его неожиданно горячо поддержал Афанасий, пылко воскликнув, что будущее искусства за молодыми, мол, молодой Маяковский тоже эпатировал публику, чудачили и символисты, и авангардисты, и импрессионисты, и сюрреалисты, а Апполинер вообще мечтал о синтезе искусств – музыки, живописи и литературы в будущем.

Встав, он продекламировал: ««Отчаяние мне веру придаёт, я всеми принят, изгнан отовсюду». Эти слова, друзья, написал Франсуа Вийон, бродячий поэт и жулик, а ему через века поставили памятник у Сорбонны. Вот ведь как история может распорядиться! Кто знает, может среди нынешних рэперов есть будущий Вийон?».

 Виктор с Сафроном и Борис аплодировали ему. Ева говорила о том, что песня «Killing Me Softly» исключение из правил в современной западной эстраде, в ней прекрасный лиричный текст в абсолютной гармонии с мелодией; все согласились с ней. Глеб Иванович добавил, что песню перепела сотня исполнителей разного стиля, но для него лучший исполнитель песни Фрэнк Синатра.

Гости разомлели, солнце нагрело крышу беседки, всех потянуло размяться. Часть мужчин разбрелась по участку, женщины принялись прибирать стол, отказавшись от помощи мужчин, прогнав их из беседки. Однополчане курили и беседовали в стороне, остальные группой пошли в сторону скамьи недалеко от хозпристройки, где священнодействовал Потапыч. Глеб Иванович взял Захара под руку.

– Захар, ты Сафрона назвал Колумбом, что же он открыл?

Захар рассмеялся.

– Россию-матушку открывает.

 – Да? И что же ты открыл в ней, родимой, берёзовой, какие материки? – повернулся к Сафрону Глеб Иванович.

Захар не дал ответить смешавшемуся другу, проговорив быстро:

– Пока только Питер открывает, он вообще-то в России впервые, мы с ним в поезде познакомились.

– Так, так, так, иностранец с хорошим русским языком, любитель Пастернака, – Глеб Иванович с интересом смотрел на Сафрона.

– Не только. Обожаю тархун, базилик, кинзу, сельдерей и петрушку, – сострил Сафрон.

Глеб Иванович с Виктором, смотревшего на Сафрона с обожанием, рассмеялись.

– И всё же, по всему, ты не из Нигерии и не из Японии.

– Он из Азербайджана, – толкнул Сафрона в бок Захар. – Я недавно был у него в Баку, классный город, хавчик – бомбический.

– Давайте-ка присядем, – предложил Глеб Иванович. Они уселись на лавку со спинкой недалеко от беседки с мангалами, где задумчиво и понуро сидел Потапыч, глядя на игру углей. Места всем не хватило, Виктор стал рядом, Алексей Данилович отстал от компании, он остановился поговорить с Потапычем, Борис был с ним, но сразу же прошёл к беседующим на скамье и закурил.

– Сафрон, неужели ты к своим годам, никуда не выезжал? Родился, учился, жил, никуда не трогаясь с места? Это странно в наши либеральные и свободные времена, тем более для молодого человека. – закуривая, спросил Глеб Иванович.

– Нет, не выезжал, нигде не был, не бывалый я, а это плохо?

И тут Борис заговорил, не дав начать Глебу Ивановичу, открывшему было рот:

– Я объехал почти все так называемые цивилизованные и не очень страны, и в каждой рано или поздно мне вспоминалась наша пословица: где родился, там и пригодился. И думалось мне, что она не от тех, кто лиха хлебнул на чужой стороне, а о тех мудрых, кто и дома большой ложкой лихо хлебал, да от добра – добра не ждал. Мы русские своей огромной страны не знаем, друзья.

– Борис, это комплекс эмигранта, – улыбнулся Глеб Иванович. – Но с твоим рассуждением русскому должно согласиться. Гением сказано – любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам. Животворящая святыня! Ты женат, может обременён большой семьёй? – спросил он у Сафрона.

 – Был женат, детей нет, семьи… теперь тоже, – Сафрон смотрел куда-то вдаль.

Пробуравив его острыми глазами, Глеб Иванович помолчал.

– М-да, жизнь у всех по-разному. Но это интересно – не бесталанный молодой человек, по какой-то личной мотивации не стал искать лучшей доли, а как дворянин, уставший от суетного света, осел в родовом гнезде. Сколько тебе лет? Я физиогномист, но твёрдо не скажу сколько тебе, навскидку двадцать восемь-тридцать? Какое-то зашифрованное у тебя лицо… и молодость, и усталость пожившего.

– Ну, надо ж было так устать, дотянув до возраста Христа, – рассмеялся Сафрон.

– А-а, это тоже из песни Талькова, любишь его песни? – посмотрел на него с удивлением Глеб Иванович.

– Это один из немногих нынешних российских певцов, которого я слушаю без отторжения. Знаете, такой образ печального рыцаря, поэт – погибший, как погибают настоящие поэты, молодым и на сцене. Его критиковали – плагиатор, монархист и прочее, но песни ведь живут. Всех критикуют: Достоевскому с Толстым, Пушкину и Гоголю при жизни доставалось, да и сейчас находятся высоколобые критиканы поизмываться над их прахом. Очень Цоя люблю – он поэт и тоже погиб. Не символично ли?

– А наш Гребенщиков?

– Тексты – благоглупости, переходящие в глупости, музыка – калька с западных схем, подражание. «Русский рок»… Запад нам гандикапа не дал, он ушёл далеко во всём: в технологиях, инструментах, аппаратуре, в организации выступлений, менеджменте, это уже была раскрученная система, отрасль, приносящая отличные дивиденды. Мы были догоняющими, к тому же изначально музыканты были под прессом государственного контроля. Когда же страна развалилась, догонять было поздно. У нас получилось, что получилось. Что своего? Талантливые тексты песен, русскость, духовность – это нам было дано.

– А после, – сказал Глеб Иванович, – шобла Аллы Пугачёвой зачистила русскую и советскую песенную поляну, выкосила талантливую молодёжь. Мне довелось побывать в Баку совсем молодым, ещё студентом второго курса, когда ездил в разрушенный землетрясением Спитак работать в больнице. И попутно возвращался через Баку. Город меня очаровал: интернациональный, хлебосольный, культурный, с мягким уживчивым народом, мне тогда так показалось. Как там сейчас после потрясений девяностых и победы в Карабахе?

Сафрон ненадолго задумался.

– Сказать нормально – ничего не сказать, мир за тридцать лет изменился. По мне, в Баку всё-таки неплохо и поспокойней, по сравнению с такими республиками, как Туркмения, Киргизия и Таджикистан. Я этой темой болею, поглядываю в интернет. А в Баку… в Баку прекрасный Дом русской книги, Славянский университет, русские школы, вузы, вероисповедания не притесняются. Читал, что русских в Азербайджане всего процентов 7-8, это данные середины двухтысячных, а люди мигрируют, но русские живут в основном в Баку. Эти края по принуждению заселялись русскими давно. С конца восемнадцатого века туда выселяли духоборов, молокан, староверов, сектантов. Им давали землю, трудолюбивый народ осел и прижился. Незадолго до революции из всей России люди потянулись на нефтяные промыслы, из них и формировались жители городов. Ну а дальше… дальше, история хорошо известна: гражданская война, индустриализация, мирная жизнь, развитой социализм, «верной дорогой идём, товарищи», Горбачёв, Карабах, Сумгаит, Чёрный январь и всё посыпалось, впрочем, как и везде.

– Ты в самом Баку родился? – спросил Глеб Иванович.

Захар поднялся, толкнул Виктора, буркнув недовольно:

– Ну, вы затеяли – война, Горбачёв, социализм! Беседуйте, а мы с Витьком пойдём к девчатам.

Сафрон завистливо провожал взглядом их спины, ему хотелось быть рядом с Агнессой. К скамье подошёл Твердохлебов, присел на скамью, закрыл глаза, подставив лицо солнцу.

– Да, – глянул Сафрон на него, – но моя семья из Ленкорани. Маленький городок на Каспии рядом с Ираном. Они туда переселились не при самодержавии – бежали в голодные тридцатые с Волги и осели.

– Ленкорань, Ленкорань… – задумчиво произнёс Глеб Иванович. – Ах, да! Русско-персидская война, герой войны, освободитель Кавказа генерал Котляревский, взятие Ленкоранской крепости, Россия получила выход к Каспию.

– Верно. Говорят, в этой крепости перед революцией сидел Сталин и бежал из неё, – сказал Сафрон.

Из-за дома показался Виктор, он махал рукой.

– К столу.

– Надеюсь, мы ещё поговорим, – встал Глеб Иванович. – Вижу, что ты сейчас закрываешься, но у меня остались вопросы, дружище.

– Я ещё тот болтун, когда прорвёт, – усмехнулся Сафрон.

У беседки с мангалами их остановил слегка покачивающийся Потапыч. Обняв Сафрона, проговорил:

– Ты мне душу разворошил, парень… песней. Это её, брат, песня была любимая, царствие небесное моей Анфисе. Мужики, давайте за упокой её светлой души. Давайте, а? – умоляюще сказал он и суетливо, расплёскивая, разлил водку в стаканы.

Мужчины переглянулись и молча взяли стаканы. Потапыч просиял.

– Вот это по-русски, уважили.

Когда огибали усадьбу, Сафрон придержал посмотревшего на него недоумённо Глеба Ивановича за плечо.

– Глеб Иванович, я рад за вас и за Еву, и желаю вам счастья. Я видел, как у неё сияют глаза, когда она рядом с вами, она достойна любви после страданий, которые перенесла.

На лбу Глеба Ивановича собрались морщины, он непонимающе смотрел на Сафрона, но уже в следующий миг морщины разбежались.

– Ах, ты знаешь?

Сафрон кивнул.

Глеб Иваныч приобнял его за плечи.

– Будь спокоен, я её люблю. И я тоже кое-что заметил, как ты смотрел, мой друг, на подругу Евы, когда пел. Не проворонь, ей как никогда нужно крепкое мужское плечо, прекрасная бы сложилась пара. Пошли, наблюдательный человек, – взял он покрасневшего Сафрона под руку.

Гости шумно расселись. Стол привели в порядок: чистые приборы, ваза с конфетами, торт, вино, коньяк, чайные чашки с блюдцами. Савелий под гитару пел шуточные песни Высоцкого, подражая его голосу и манере. Неожиданно стало свежо, солнце закрыла туча, где-то далеко глухо заворчали небесные валуны, но гости, кажется, этого не замечали. В беседку вошёл пошатывающий Потапыч, весело проговорив:

– Есть желающие помочь самовар донести?

Мужчины встали, а Потапыч с весёлой строгостью, оглядев гостей, будто отбирал людей в разведку, ткнул пальцем в Захара:

– За мной, сынок.

Захар встал, раскланялся, громко проговорив под хохот гостей:

– Сэр, благодарю за оказанную честь быть вам полезным.

Агнесса улыбалась, покачав головой, погрозила Потапычу пальцем. Большущий самовар поставили на стол, все с наслаждением чаёвничали, мужчины сдабривали чай коньяком, дамы ароматным ликёром.

Тем временем стремительно темнело. Канонада небесной артиллерии быстро приближалась, и вдруг небо треснуло. Над беседкой громыхнуло, небо прошила кудрявая молния, за ней – другая, осветив бледные лица людей, как вспышка фотокамеры; Таня взвизгнула. Робко застучали по крыше беседки первые капли: пиано, пиано и мощное крещендо гневного неба с ливнем и мелким частым градом под вспышки молнии. Природа оглушительно буйствовала минут десять, но небесный дирижёр махнул палочкой и солнце освободилось из объятий чёрной тучи, стало парко и тихо. Ева высунула руку из беседки, поймала несколько капель, рассмеялась:

– Сухо. У природы нет плохой погоды.

Все встали посмотреть на плоды разбушевавшейся грозы. Весь участок засыпало мелким градом, кое-где пузырились лужи, каменная дорожка к дому блестела под солнцем, градинки на ней таяли. Агнесса зябко повела плечами.

– Друзья, не перебраться ли нам в дом? Вечер на носу, сыро, тепла уже не будет, мы все легко одеты, не хватает нам простуды.

Подошедший Потапыч сказал ей огорчённо:

– Тюльпаны маленько побило, Станиславовна.

– А розы?

– Целы. Листья только чуть посбивало.

– Хорошо. Мужчины помогут тебе перенести съестное в дом. Прибавь в дом немного тепла и не пей, пожалуйста, больше, дружочек.

 

9.

Женщины трусцой перебежали в дом. Захар, Сафрон и Виктор остались помочь Потапычу. Спрятавшиеся в доме женщины долго приводили себя в порядок, переодевались, мужчины сгрудились у бара, Захар за руку вытащил Сафрона на лоджию. Закурив, стукнул его плечу.

– Молодец! Наконец-то ты сдвинулся с места, перестал, как кошка, ловить собственный хвост.

– О чём ты? – Сафрон задумчиво и отрешённо смотрел в окно на свежеумытые деревья.

– Что ты дурика-то из себя строишь непонятливого? Я о ней, о ней, – Захар начинал злиться.

– А что с ней не так? Она такая же, и как всегда прекрасна, – повернулся к другу Сафрон, вздыхая.

– Ха-ха-ха, добавь ещё и как всегда неприступна и недосягаема, – помахал рукой перед его лицом Захар. – Проснись, красавица, опять страдания и сопли? Как же ты меня достал, антикварная древность! Можешь ты наконец стать мужиком, охотником, добытчиком, пиратом? Знаешь, отчего заводится двигатель? Объясняю – от искры. Искры, понял? Ты сегодня это сделал, я видел, как она на тебя смотрела, когда ты пел, да и не только я один, ещё один поворот ключа и вы с ней в пути.

– Замечательный у меня личный глазастый биограф-автомеханик, – усмехнулся Сафрон. – Может, ты даже знаешь, куда этот автомобиль поедет?

– Знаю, – отрубил Захар, – туда, куда будет рулить водитель.

– Веское утверждение по отношению к автомобилю. Прости, прости, Захар, – приобнял его Сафрон. – Ну, такой я! Вчера твёрдо решил признаться, а сегодня, как обычно, засомневался в успехе. Ах, уж эти сомнения неуверенного в себе человека! Стоит только засомневаться, как голова начинает тебе подкидывать десятки решений, в которых запутываешься. Но, Захар, она же не автомобиль, и не из тех женщин, на которых нужно переть, как танк…

Захар не дал ему договорить, раздражённо проговорив:

– Да брось ты! Она баба, как все бабы, и в ней есть всё, что должно быть у баб. Ей мужик нужен, чай, тридцатник стукнул, а в постели одной холодно. Не фантазируй, брат, не разводи кисели, чего страдать-то? Не обижайся, я по-простому говорю, но это жизнь.

– Слышу голос не вьюноши, но мужа, практика, пожившего на белом свете, – вздохнул Сафрон. – Всё-то ты знаешь, кому холодно, кому жарко, утешитель мой, наставник и предсказатель. Но, Захар, что будет – то будет, пусть лоцман небесный делает своё дело, я ему доверяю, он всё управит.

– Ну, ну… – Захар озадаченно почесал затылок, посмотрел на друга, сузив глаза. – Насчёт холодно-жарко… Аркаша-то, красавец наш, кажись, слился, так что…

– Так что, что, что? – нервно повернулся к нему Сафрон. – К чему ты это? Я здесь причём, ты здесь причём? Его жизнь – его жизнь… он ничего ни мне, ни тебе не сделал плохого… Ты иногда становишься старой тёткой, перемывающей косточки соседям…

– Ну да, ну да… – не дал ему договорить Захар. – Шеф, всё пропало – гипс снимают.

Сафрон схватившись за лоб, уставился на него, удручённо качая головой.

– Где-ты находишь эти дурацкие цитаты, опять в метро?

Захар, кажется, обиделся.

– У меня времени нет, в библиотеках зад просиживать.

– Не обижайся, но всё хорошо в меру, – Сафрон повернулся к окну.

– Слушай, брат, у нас как-то так повелось, что мы про это, – нажав на слово «это», помявшись, начал Захар. – Я тебе несколько раз предлагал отвязаться, ты отмазываешься. Ладно, думаю, не в кайф человеку, это я такой раздолбай, все люди разные. Но ты же мужик? Ты баб боишься, что ли, косяки с ними выходят? Когда у тебя последний раз было, извини, конечно?

Сафрон покраснел, но посмотрел на Захара так, что тот смутился.

– Тебя это так сильно волнует? Я, брат, не импотент, не куколд, не онанист, ни этот… тьфу, если тебя это интересует. У меня были женщины, год я жил с девушкой, это давно было, когда был наивным юнцом, после недолго был женат, но после развода женщин у меня не было.

У Захара приоткрылся рот, собрались морщины на лбу, у него был вид человека что-то высчитывающего.

– Погоди, погоди… и когда же ты с ней развёлся? – выдавил он, запинаясь.

– Шесть лет назад.

Вытаращив глаза, Захар чесал затылок.

– И что, за эти шесть лет никого не было? Тебе не хотелось? Ты гонишь!

– Хотелось, – спокойно ответил Сафрон. – Первая не снилась, не вспоминалась, её измена и поведение стёрла память, жену вспоминал, с ней хорошо было. Но я не встретил женщины после, общаться общался, но все такие были… лего, в современной пробирке выращенные, одним словом. Сейчас со мной произошло то, что так долго искал и ждал, я эту женщину встретил. Я с тобой честен, брат, но я же не бык, которому пришло время оплодотворения? Быку не нужны оправдания и размышления, он выполняет генетическую задачу продолжения рода. А мы… получил удовольствие любой ценой и – мерси, мадам? Да и вообще… удовольствие ли это… случка.

Захар схватился за голову.

– Ты стебёшься надо мной?

– Я никогда не вру, брат.

– Ну, не знаю, ты, типа, монах на максималках, – протянул с кислым лицом Захар, раздражённо цыкнув зубом.

Сафрон, улыбаясь, посмотрел на его озадаченное лицо.

– Брат, ты удовлетворён моими ответами? Расскажи лучше, чем ты так рассмешил Танечку.

– Ну, ты… герой, – Захар задумчиво чесал подбородок, долго молчал.

– Захар, ау, – тронул его за плечо Сафрон.

Захар неохотно заговорил:

– Не успел тебе рассказать. Это про эту гниду Негодникова-Угодникова. Хотел уже другого адвоката нанять, надоел мне он со своим нытьём – дай на это, дай на то, бабло тянет и тянет. Прикинул – шило на мыло: крысятина собаку съел в своём деле, а мне бегать по нотариусам в облом. Да и бабла уже немало он с меня сдёрнул. Кстати, я ещё и лопухнулся, договор невнимательно прочёл, а там бугры есть хитрые. Чёрт с ним! Теперь к комедии… помнишь, я говорил тебе, что слизняк этот может на Сонькину сторону переметнуться? Типа с Сонькой и её хахалем тайно сговориться против меня?

Сафрон кивнул и рассмеялся, вспомнив сцену в поезде, и как Захар грубо и бесцеремонно отшил заслуженного юриста.

– Ну, вот, – оттаивая рассмеялся и Захар. – И этот прыщ, прикинь, комбинацию придумал, в натуре. Сонька-то со своим дружком не в браке живут, в отцовском наследстве хахаль не при делах, но горит душа джигита, горит, принимает участие. Ну и наш, хе-хе, юристишко прикинул, а чем чёрт не шутит, попробую к Соньке подвизаться. Технично подкатывался: комплименты, глазки строил, жалился, типа, я не бедный, не старый, одинокий, мне бы такую супругу, как вы, ручку целовал, когда приходил. Видел бы ты его сахарную рожу! А жрал, собака, за троих, типа: ничего не ел вкуснее, какая вы хозяйка замечательная, ручки золотые; Сонька, правда, готовит вкусно. Я похихикивал, ты же знаешь, что я зоркий сокол, а на Соньку, вообще, где сядешь там и слезешь, – папина доча, его школа. Улыбалась ему, лиса, за язык никто её не тянул, возьми и расскажи горцу своему про фокусы плешивого, типа, умора, смешно очень. А тот горячий парень, наполовину абхазец, психанул, взял заслуженного юриста за шкварник, башкой об стену грохнул, прижал, бить не бил, чуть придушил, но лекцию прочитал. Самое смешное дальше! Заслуженный отряхнулся и, как петух, наскочил на него, а тот решил, что он бодаться бросился, кинул дурака через бедро на ковёр и ногой на грудь наступил, мы с Сонькой еле оттащили самбиста. Заслуженника подняли, дали воды, он плакал, типа – дикость, невежество за галантность к женщине бить людей. Умора!

Захар расхохотался.

– Он мне недавно жалился, что у него старая мать лежачая, он за ней уже пять лет ухаживает, ему без жены тяжело, а бабы когти рвут, когда узнают об этом.

Сафрон глянул на друга задумчиво.

– И правда, очень смешно. Ты наблюдал за этой дикой сценой, предвидел развязку и ничего не сделал, мог же разнять их, успокоить жениха сестры, когда он юриста к стене прижал, он мог что-нибудь сломать ему. Неужели тебе удовольствие доставляло наблюдать его унижение? Не всех отрицательных персонажей из себя изжил, по всему, брат, даже новых нажил.

Захар покраснел, глаза вспыхнули.

– А ты бы разнял, да?

Но ответа он не стал ждать, осёкся, раздосадовано махнул рукой.

– Да, ладно, уроком ему будет. С кидалами только так, меня лучше защищать станет подвизающийся и побаиваться будет.

– Сколько же в тебе ещё наносного, брат, – покачал головой Сафрон.

Захар обиженно засопел, отворачиваясь.

– Хорош морали мне читать. Сам-то, небось, лоб морщишь, кроссворды решаешь, куда наш Аркаша красавец пропал, и страдаешь…

– Ты опять? С чего это тебя волнует? – вспыхнул Сафрон. – Всё будет, как будет.

– А такой я, меня всё волнует, за друга топлю. Между делом у Тани выведал, что они давно не общаются, он в салон не заходит и не звонит…

– Ну, зачем ты это делаешь? – схватился за голову Сафрон.

– Что такого? Хотелось узнать, общаются или нет, технично всё сделал, как бы между прочим.

Сафрон хотел что-то сказать, но в лоджию заглянул Савелий.

– Мужики, нужно стол перенести, дамы желают дискотеки.

– Практик на минималках, пошли к гостям, – бросил Сафрон, усмехаясь.

– Обижается мальчик, – буркнул Захар, плетясь за ним.

 

***

Тяжеленный стол и стулья перетащили к стене, высвободив площадку для танцев, оставив на нём закуски и спиртное. Агнесса вышла в гостиную в светлых лёгких брюках и просторной белой блузке. Таня – в мини-юбке, обнародовав стройные ноги, белая блузка навыпуск с глубоким мыском на груди должна была, по всему, дополнять её сексуальный имидж. Хрупкая, будто из воздуха, голубоглазая, с ярким румянцем на щеках Ева появилась в лёгком цветастом сарафане, в котором преобладали лёгкие голубые тона.

Кто-то включил диск с популярными шлягерами восьмидесятых. Диск начался с игривого твиста, того, под который танцевали герои фильма Тарантино «Криминальное чтиво». Как это обычно бывает, гости мялись, не решаясь начать танцы, но тут Савелий с горящими щеками выскочил в центр гостиной, выкрикнув:

– Приостановите-ка музыку.

Оглядев компанию, заплетающимся языком он выдал:

– Когда-то в школе я получил приз за лучшее исполнение твиста. Тогда мы плясали под «Let’s Twist Again» Чабби Чекера. Танечка, иди-ка сюда.

Таня, смеясь, подошла, а он деловито скинув туфли, небрежно отодвинул их ногой в сторону и повернулся к ней.

– Снимай туфли, красавица!

Она расхохоталась и покорно сняла.

– Врубайте! – приказал Савелий и гусём заходил перед Таней, то приближаясь к ней, приподымаясь на носках, то отходя, один раз даже пошёл чуть ли не вприсядку. Таня поначалу танцевала немного скомкано, но Савелий завёлся: он делал «сексуальные глазки», «страстно» прикусывал губу, приближаясь к девушке близко, а она входила в роль под хохот и аплодисменты, двигалась, словно млеет в страсти, делая вид, что собирается расстегнуть верхние пуговицы блузки.

Пару наградили смехом и бурными аплодисментами. Борис, уже подружившийся с мужчинами у бара, хохотал, как заведённый. Чмокнув Таню в щеку, Савелий обулся и раскланялся. Гости успокоились, а Афанасий всё давился смехом.

– Это Питер, детка, – вскричал он, стукнув Савелия по плечу. – Зажёг, зажёг, Савва! Красава! Траволта на максималках! Нет, вы видели?! Видели? Наш Савелий для подобия с киногероем надел носки а-ля Джон Траволта с дыркой. Эх, жизнь холостяцкая, как нам это знакомо! Савва, Савва, но от экспромта, извини, я не могу удержаться. Тишина!

Он вышел в центр гостиной, поднял руку, останавливая смех гостей.

– Надев носки Траволты,

остался ты Савелием,

но на судьбу совсем не зол ты,

в носках с дырой для гелия.

В проклятый танец западный,

патриотично, лапотно,

так лихо русский дух привнёс –

знай наших, капитала пёс! – продекламировал он, вызвав очередной взрыв смеха. – Таня, Таня, а Савва-то мужик ещё хоть куда, советую приглядеться и подумать, – закончил он, обнял покрасневшего Савелия и потащил его к бару, к ним присоседились Борис с Захаром.

Агнесса нажала на кнопку пульта. Страстный саксофон Фаусто Попетти затосковал с мелодией «История любви», на пятачок вышли Глеб Иванович с Евой, Таню пригласил Борис, Агнесса танцевала с Алексеем Даниловичем, он что-то быстро говорил ей на ухо. Мужчины, оставшиеся без дам, присели на диван.

Вслед за этой мелодией грянул рок-н-ролл Элвиса Пресли, оставшиеся на пятачке пары сорвались в горячий танец, не выдержав, к ним присоединился Савелий и Виктор с Иннокентием, сегодня он был незаметен и молчалив. Сафрон тихо прошмыгнул на балкон, он видел, что Агнесса провожает его взглядом. Разгорячённая танцем, обмахиваясь платком, она подошла к нему, когда он закончился.

– Отчего не танцуешь, Сафрон-созерцающий? – спросила она. – По девушке своей скучаешь?

– Ужасно скучаю. Быстрые танцы не могу танцевать, да и медленные… ноги всем оттаптываю.

Фаусто Попетти заиграл мелодию из кинофильма «Крёстный отец», рассмеявшись, Агнесса потянула его за руку в гостиную.

– Раз не можешь быстрые танцевать, пойдём потопчемся, как молодёжь говорит.

Пары топтались на пятачке. Глеб Иванович танцевал с Таней, Еву в танце смешил Афанасий. Захар с Иннокентием, Савелием, Борисом и Виктором, стояли у бара со стаканами. Сердце Сафрона колотилось. Они стояли друг перед другом, духи Агнессы кружили голову. Горячей и крепкой рукой она взяла его за левую руку, и он потонул в малахитовом омуте её глаз. Никогда ещё они не стояли так близко! Робко, словно боясь обжечься, он положил руку на её горячую и хрупкую талию. Афанасий нечаянно толкнул их, и грудь Агнессы коснулась его груди – взрыв в голове на миг оглушил его. Афанасий извинялся, Агнесса, смеясь, вела в танце, он нервно подрагивал. Прошептав ему в ухо: «Сафрон-окоченевший, расслабься, пожалуйста, я тебя не укушу».

Нужно было что-то ответить, но слов почему-то не нашлось. Свинцовыми ногами он двигался, как в тумане, по скользкому полю в поисках твёрдой почвы, и ему верилось и не верилось, что она рядом, что её губы так близко от его губ. Хотелось, чтобы музыка не кончалась, чтобы этот поводырь с омутными глазами вёл его бесконечно. Но музыка закончилась, пары расходились, а он стоял с ней и не убирал руку с её талии. Она рассмеялась, поцеловала в щёку и неожиданно, отступив от него на шаг, внимательно на него поглядела.

– В первый раз я увидела тебя в берете, он тебе очень подходил, и я тогда подумала, что ты художник. Мне сейчас пришла идея изобразить тебя этаким венецианским юношей в одежде шестнадцатого века в берете того времени. Пожалуй, я обдумаю эту идею. Согласишься позировать, найдёшь время?

Сафрон покраснел, заставив себя рассмеяться.

– Я же безработный, с удовольствием, гонорар не помешает.

– Ужин тебе точно гарантирован, – она пошла к Глебу Ивановичу, обнимающему Еву, они о чём-то, смеясь, говорили.

Сафрон сонно присел на диван рядом с Захаром, тот толкнул его локтем в бок, наклонился к уху:

– А автомобиль-то заводится.

Сафрон недоумевающе на него уставился.

– Автомобиль заводится, брат, – ухмыльнулся Захар.

– Дурак! – раздражённо бросил Сафрон, но тут же рассмеялся. – Дорогой мой дурак.

Однополчане подошли к Агнессе, целуя ей руку, Афанасий громко говорил:

– Дорогая Нессочка, через полчаса наша электричка, однополчанам пора отчаливать. Лапочка, спасибо за приют и ласку, мы тебя очень любим и ценим, в твоём гнезде друзья холостяки всегда находят душевное отдохновение. Да… я немного раскритиковал твой «Балтийский пейзаж», но всё время о нём думал, беру свои слова назад – он прекрасен. Я пришлю тебе стихотворный эпиграф к твоему пейзажу, ничего в нём не меняй, Нессочка.

– Спасибо, друг Афоня! – горькая улыбка тронула её губы, она растроганно расцеловала друзей. Таня, что-то сказала ей на ухо, Агнесса кивнула головой, и Таня извиняюще сообщила компании, что тоже уходит с однополчанами, мол, у неё с утра неотложное дело.

Когда они ушли, Агнесса, рассеяно похрустев пальцами, обвела гостей взглядом.

– Мужчины, верните стол на место, будем пить кофе.

Ева ушла с ней, стол перенесли, Глеб Иванович предложил мужчинам выпить, они подошли к бару. Пили виски, Сафрон водку. Он рассеянно слушал Глеба Ивановича, который ругал губернатора и власть города за развал медицины, бестолковую политику в борьбе с ковидом, говорил о том, что Питер дряхлеет, а президент – питерец, омосквичился, забыл родной город, занят бесцельными диалогами с западными политиками, тогда как страна превратилась в Кемскую волость и корчится в судорогах обнищания и неопределённости. Захар с Виктором вставляли ремарки, соглашаясь с ним, Алексей Данилович молчал, явно чем-то озабоченный. Внимательно слушавший разговор Борис, улучив момент, рассмеявшись, вставил: «Вот она, вот она родная! Кухонная свобода слова! Традиционно советская, перетёкшая в свободную Россию с теми же людьми. В миру молчим, на кухнях ораторствуем, ругаем власть, сотрясаем воздух. Ничего не изменилось, с тех пор, когда я школяром учился в Новосибирском академгородке, дома слышал такие же кухонные полемики взрослых, ругавшись неумную советскую власть». Глеб Иванович не нашёлся, что ответить, смутился, ничего не возразил.

Сафрон слушал разговор вполуха, думая об Агнессе. Волнуясь, вспоминал тепло и хрупкость вздрагивающей под его рукой талии, ощущал сладостный аромат её духов и нервный озноб. Делая вид, что занят беседой, плеснул себе ещё водки, залпом выпил, не закусывая, чтобы погасить нервозность. Приметливый Захар заметил это и бесцеремонно заявил:

– Дорогие товарищи! Предполагаю, что совсем скоро вы увидите, что нашего молчуна невозможно будет остановить.

– Из каких же признаков ты вывел это заключение? – глянул на него весело Глеб Иванович.

– Признак верный. Если Сафрон долго молчит и пьёт водку, значит он накопил много буковок и они обязаны их него вылететь, —рассмеялся Захар.

– И что? Это замечательно, – вставил Борис, по всему сильно захмелевший. – У них – In vino veritas, а у нас князь Владимир делил трапезу с дружиной, справедливо считая, что «Руси есть веселие пите, не можем без того быти». Налейте Сафрону ещё.

– Так давайте присядем, выпьем, побеседуем, от хорошей беседы вреда нет, – сказал Глеб Иванович, усмехаясь.

Мужчины сели к столу. Алексей Данилович пить отказался, он был всё так же задумчив и рассеян. Глеб Иванович плеснул в стакан Сафрона водки, себе виски, весело проговорив:

– У каждого свой наркотик, ждём твоих размышлизмов, южанин.

Усмехаясь, Сафрон глянул на Захара, одним глотком выпил, проговорив:

– Захар не по годам мудрый предрекатель, психолог и довольно своеобразный исследователь человеческих душ. Про себя без ложной скромности он говорит, что у него соколиный глаз. Наш психолог так тонко связал выпитую мной водку с моей будущей говорливостью, что мне ничего не остаётся другого, как публично взобраться на трибуну, чтобы не принизить реноме моего друга предрекателя.

Захар расхохотался.

– Слышали? Остапа понесло! Реноме, ох, ох, ох! В какой книжке ты таких слов набрался?

Все рассмеялись, рассмеялся и Сафрон. В гостиную вошли Ева с Агнессой с подносами. Прихватив чашки с кофе, женщины и Алексей Данилович присели на диван. Агнесса пультом включила музыкальный центр, прибрав звук до минимума.

 

10.

Сафрон задумчиво молчал, глядя в стол. Глеб Иванович, выждав, подморгнул Захару.

– Захар, прогноз не сбывается, твой друг весь ушёл в себя, молчит, как рыба подо льдом.

– Возможно, доза маловата, – подмигнул ему и Захар.

– Так в чём же дело, дело поправимое. У нас ещё есть чудодейственная амброзия, развязывающая языки. Девчонки, может и вам принести чего-нибудь оживляющего? – спросил Глеб Иванович.

Зябко кутаясь в кофту, Ева попросила принести коньяка. Глеб Иванович подкатил к дивану столик с напитками, прихватив бутылку водки и тарелку с закусками, сел за стол.

– Мы не договорили начатое, – начал он, разливая водку и обращаясь к Сафрону. – Как русского и коренного жителя одной из мусульманских стран бывшего Союза, хочется спросить тебя об исламизации. Ничего против традиционного ислама не имею, но в последнее время он явно обрастает сектантскими агрессивными течениями. Мультикультурализм, Европу заполоняют африканские беженцы, войны в мусульманских странах, в Америке чёрное население обращается к исламу, на улицах наших городов всё чаще случаются эксцессы с гостями из Чечни, Дагестана, Таджикистана, появляются женщины в хиджабах. В Китае и Индии напряжёнка с мусульманским меньшинством, даже наш ближайший добрый сосед Татарстан периодически зеленовато взбрыкивается. Один мой знакомый – мы говорили с ним на эту тему – сказал, что если нам вдруг придётся схлестнуться с Европой, то придётся воевать не с немцами, французами и шведами, а с понаехавшими боевитыми мусульманами. А взяв Париж, если получится, в парижском бистро нам предложат не расстегайчики, борщ и селянку, но подадут шаурму или ещё чего-нибудь из восточной кухни. Лично у меня создаётся впечатление, что сейчас в мире происходит то же, что происходило в начале первых веков новой эры в Римской империи с приходом христианского учения, только лидерство сейчас перехватывают боевитые мусульмане, при этом чаще всяких экстремистских течений, что ты об этом думаешь? Коснулась ли Азербайджана эта тенденция, может быть, ты знаешь примеры массового обращения в ислам русского населения? Мы же ничего не знаем о жизни в бывших республиках, по телевизору нас кормят Украиной, Прибалтикой, Америкой, газопроводами, Ургантом, «Комеди клабом», Малаховым. И бандитскими сериалами ­

– Ещё Чаадаев восхищался решительностью и воинственностью мусульман. Может быть, в этом привлекательность ислама в современном сонном и обленившемся обществе? – раздумчиво произнёс Сафрон, а Борис быстро проговорил:

 – Первый русский дворянский философ и католицизмом восхищался, человек был увлекающийся. Он, к слову, и библейскими картинами массовых убиений людей восхищался, считал такое совершенным способом внести в умы людей, хе-хе, необъятную идею, потому что она не может, мол, родиться в тупых головах населения самостоятельно. Большевики на практике оценили такую необъятную идею новейшими способами с помощью пулемёта «Максим» и нагана.

Сафрон ненадолго задумался, откинул волосы со лба.

– Это так, «необъятная идея» до сих пор периодически вспыхивает в головах безумцев. А арабский мир в самом деле был сплочённым и воинственным, история тому доказательство. Тот же Азербайджан, в древности Кавказская Албания, арабы покорили только силой оружия. Населяющий её народ тогда поклонялся огню, недалеко от Баку жив до сих пор храм огня с горящим газом, выходящим из земли. Огнепоклонники были народом с культурой и даже своим алфавитом. Кто только ни нападал на эту землю: персы и турки-сельджуки, монголы, римляне заходили на эту территорию. Жестокое, кровавое было время, с войнами, восстаниями. Против арабизации восставал и национальный герой Азербайджана Бабек. По поводу обращения русского населения в ислам сейчас… этого нет. Русское население мало́ – культурная прослойка, и в большинстве своём живёт в столице Баку. Среди моих знакомых немало девушек, вышедших замуж за азербайджанцев, но этому есть объяснение, процесс естественный – русских мужчин меньше, чем женщин, а женщине нужна семья.

– Интересно, как они адаптируются в новой среде, это мне кажется сложным, – спросила Ева.

– Все люди живут счастливо, если есть любовь. У этих девушек всё прекрасно, семьи крепкие, а дети-метисы очаровательны, мы общаемся.

– Но, Сафрон, факт остаётся фактом – ислам на подъёме. Согласись, что это мировой тренд, а отрезание голов под видеосъёмку на весь мир отличный и весомый аргумент заставить человека понять, что он неправ, – хмыкнул Глеб Иванович.

Сафрон бросил быстрый взгляд на Агнессу. Она смотрела на него расслабленно, склонив голову на плечо Евы.

– Это вечный мерзкий приём головорезов запугать и своих и чужих. История – река, она всегда в движении, де-факто, самые большие конфессии – христианство, ислам и индуизм. Эти три реки самые полноводные, лидер пока христианство. В семидесятые годы христиан был миллиард с четвертью миллионов, мусульмане тогда чуть перешагнули полумиллиард, в двухтысячные христиане приблизились уже к двум миллиардам, а мусульмане значительно перешагнули за миллиард – тенденция роста налицо. Кстати, неумолимая статистика подсчитала и то, что неверующих стало больше. Русская православная церковь значительно отстаёт по количеству членов от римско-католической…

– Прибавилось ли у нас количество истинных верующих – вопрос. Один мой верующий знакомый вращается в либеральной тусовке, он там как бы свой. Но он признался мне недавно, что, прежде чем на храм перекреститься, по сторонам оглядывается, а причащаться ездит в дальний храм, чтобы не засветиться. Отмены боялся либеральной публики, боялся стать нерукопожатным, под огонь критики друзей либералов попасть, – вставил Глеб Иванович.

– Флюгер, – буркнул Борис.

– О да, новейшая каверза века – отмена культуры, остракизм худшего вида! Затролят, забойкотируют, забанят, заклюют, станешь нерукопожатным. Бедную ирландку, католичку, знаменитую певицу Шинейд О́ Конор, – а она в детстве хлебнула жестоких уроков веры в женском монастыре, – за нелестную и открытую критику Папы Римского затравили до болезни, – сказал Сафрон. – И не только её – иди в тренде, раб свободы, но за флажки не выходи. Между прочим, квасной и ура-патриотизм я бы тоже отнёс к этому модному явлению, и эти затролят за трезвые критические высказывания. Нынче всякое сообщество с пеной у рта отстаивает свои взгляды, благо интернет-трибуна даёт эту возможность, а злоба в прениях невообразимая. Кстати, я обратил внимание на то, что этим в России активно стали пользоваться и так называемые диаспоры.

– Ещё бы! – воскликнул Глеб Иванович. – Активировались! По мне, диаспоры, это не обязательно сообщество национальное. Это может быть сообщество по мировоззрению, взглядам на политику, нацию, религию, Родину, литературу даже. При этом это люди образованные, не голодающие, высокомерно считающие себя культурной элитой, и такие гораздо страшней диаспор национальных – эти разрушители принципиальные, а ради разрушения они соединятся и с дьяволом.

– Знаете, дух обособленности всегда разрушителен. Если большая часть страны перестаёт служить общему делу, когда охранный дух общества истощается, приходят тектонические сдвиги. Так произошло в Риме, в этом гигантском муравейнике с язычниками, христианами, массой разных племён, со своим укладом жизни. Христиане жили общинами, выделяясь из общего уклада, были преследуемы, гонимы, росло число мучеников, общины арестовывались, их терзали, убивали. Послушайте, что сказал губернатор Цецилий Капелла, когда в конце второго века Септимий Север с невероятной жестокостью разорил Византию. Умственный римский щёголь Цецилий выразил общее мнение римской элиты, ехидно и цинично воскликнув: «Какой чудный день для христиан!». Понимаете?! Ему были смешны и дики постулаты убогих христиан, их вера в вечную жизнь. Дальнейшая совместная жизнь христиан и римлян-язычников могла продолжаться? История дама ветренная и переменчивая, – закончил Сафрон, горячась.

– Однажды мне довелось видеть живую картину отмены культуры, там ещё в цитадели демократии, – заговорил Борис. – Было небольшое мероприятие, где собрались, так сказать, единоверцы свободного мира. «Своим» они бурно аплодировали, но неожиданно выступившего пришельца, который принялся опровергать их взгляды, они выслушали в гробовой тишине. И тут один мужичок вскочил с кресла и зааплодировал. Вся эта команда молча повернулась к несчастному, а он, втянув голову в плечи, нервно потирая руки, присел, не зная куда себя деть.

– Как в фильме «Кавказская пленница» зааплодировавший на суде Вицин, – расхохотался Виктор.

– Вроде того, – продолжил Борис. – Друзья, о событиях и жизни за океаном, обо всех этих демократических вывихах мозга, вы судите издалека, окунаясь во всемирную помойку, интернет и прессу, а это вершки. Всё гораздо хуже, за семнадцать лет жизни в Европах, Штатах и немного в Канаде, я до изжоги наелся этой культуры и свободы. Жизнь в лучшем из миров давно не мёд, скорее, это совсем другая пахучая субстанция. Солнечный Калифорнийский рай – гигантская ярмарка бездомных, воров, нищих, наркоманов, извращенцев, бесцеремонных грабителей, убийц и фентаниловых придурков. Там не так уж много мусульман, но и спаянное сообщество латиносов совсем не подарок. У власть предержащих демократов любимое занятие подслащать пилюлю, раздавать свободу направо и налево. Ну все эти новые гендеры, геи, лесбиянки, однополые браки, смена пола, наркотики – чем бы дитя ни тешилась, лишь бы не думало, не восставало, не лезло в политику, не бралось за оружие. Вот это новейшее Black Lives Matter, по мне, тоже из серии отмена культуры. Меня это просто взбесило! Целый век белые гнобили и гнобили чёрных на хлопковых полях и вдруг прозрели – жизнь чёрных имеет значение! Мне этот лозунг видится унизительным для чёрного населения. Какое открытие – жизнь чёрных имеет значение! Разве Бог выборочно давал жизнь людям по цвету кожи или разрезу глаз? Лозунг сработал! А наивное чёрное население горделиво напялило майки с надписью: «40 акров и мул» – историческая память вернулась! Линкольн в Гражданскую войну пообещал это неграм Юга и выполнил, между прочим, обещание, почти выполнил: через полгода вернул земли белым плантаторам Юга, а чёрное население ещё век оставалось бесправным.

Компания слушала его с интересом, не перебивая, а он завёлся:

– Да, к теме разговора – религии, мусульманства. Читал, что ещё до прихода переселенцев-пуритан на «Мейфлауэр» в Америке уже находились чёрные рабы – мусульмане из Африки. Года два назад писали, что сейчас мусульман чуть больше трёх миллионов или чуть больше процента, из них 70% родились в Штатах. Была там и крохотная организация чёрных «Нация ислама», которую сами чёрные считали антиамериканской. Помните кумира чёрных – боксёра Кассиуса Клея, ставшего Мухаммедом Али? Он один из тех, кто попал в их лапы? На самом деле там вообще, чёрт знает, что творится. Можешь встретить чёрного парня, на груди которого огромный золотой шестиугольник, а рядом такой же чёрный, но с полумесяцем – золотым непременно, золото они дико любят. Знаете, этот смуглый народ, когда-то обращённый белыми в христианство, в большинстве своём наивен, обожает повыпендриваться, повеселиться, на показ демонстрировать свои увлечения, достижения, попаясничать, покрасоваться своими успехами, золотом, автомобилями, но не уверен, что они штудировали Коран, неграмотных среди них море. Да и в общем-то миролюбивый народ, если где-нибудь в Гарлеме решите вызвать «Скорую помощь», скажите первому чёрному: «Слышь, нигер, вызови мне «Скорую» – мгновенно приедет оная.

Дружный смех сопроводил его спич, а он продолжил уже серьёзным тоном:

– Опасней другая тенденция: приток африканских племён, обращённых в агрессивное мусульманство соседями исламистами. Я не нашёл статистики по этим новым американцам, а ведь в последнее время в Штаты въехало очень много афганцев, пакистанцев. В этом Вавилоне трудно это сделать, статистика не успевает подсчитать. А давайте выпьем за то, чтобы жизнь всех людей, независимо от цвета кожи и религии, имела значение.

Все с удовольствием и шумно выпили, чокаясь с Борисом. Через паузу заговорил Глеб Иванович:

– Статистика – штука лукавая, тем более в такой тонкой сфере, как вера. Считают только головы, – с сомнением качнул головой он.

– Прибавилось верующих, прибавилось, – засмеялся Виктор, – вся страна ходит с молитвенниками, усиленно молится и стар и млад, а молитвенники дорогие, светящиеся, говорящие, в метро особенно хорошо видно.

– Это правда, – сказал Глеб Иванович, – новейший молитвенник на все случаи жизни, но против статистики, товарищи, всё же не попрёшь. Удивляет меня в этой статистике вот что… По ней в христианском мире главенствующее место занимают католики, тут и Азия и Африка, вся Южная Америка, но при невообразимом количестве течений в современном западном христианстве, особенно в Америке, некоторые похожи просто на секты и довольно экзотические. Это похоже на раздрай в первых веках христианства, в Питере, кстати, тоже активно охмуряли людей иеговисты, сейчас запрещённые. Католики же, что удивительно, главенствуя, позиции свои, в плане крепости и сохранения основ христианства, сдают и не без рук либеральной и толерантной политики Святого Престола, новый Папа не устаёт меня удивлять своими флешмобами. Я иногда представляю его этаким попом-звездой, топ-менеджером, нанятым на службу в религиозной сфере, работающим в соглашательском духе со всеми глобальными программами современного мира. Он без устали обольщает паству не доводами Завета, а лестью и потаканием греху. 

 – Читали, он инопланетян собирался крестить? – рассмеялся Виктор.

 – О да, увидел через ватиканский супертелескоп с символическим названием «Люцифер», есть у них такой в их обсерватории; поговорил с яйцеголовыми. Да разве только это? – разгорячился Глеб Иванович. – Его соболезнование несчастным геям, наказ просить у них прощения, мытьё ног беженцам сделали его чуть ли не гей-иконой. Но каждый раз, когда он выдаёт на-гора в очередном своём выступлении гуманный и толерантный перл, я не могу избавиться от ощущения, что он абсолютно в мировом тренде, говоря сегодняшним языком и с методичкой в кармане от архитекторов конца Света. Невольно вспоминается Достоевский, разговор Ивана с Алёшей и слова Великого Инквизитора: мы давно не с Ним, в смысле не с Христом...

– Да, да, с духом пустыни, искушавшим Христа тремя соблазнами, – начал Сафрон с загоревшимися глазами. – Недавно я перечитывал книги из нашей библиотеки. Прочёл книгу Эрнеста Ренана «Марк Аврелий и конец античного мира». Он описывает события до возникновения папства первого-второго веков новой эры, когда начиналось младенчество христианства. Волосы встают на голове, что тогда происходило! Какое бурление масс людей, столкнувшихся с идеями христианства! Поистине младенчество, ясли, раздрай в головах, и кровь, кровь, кровь. Но уже в пятом веке при Папе Льве I в постановление первого вселенского собора была вписана лукавая фраза: «Римская церковь всегда имела первенство». Всегда – это круто, не правда ли? Но пахнет дурно. Зачем же он прибёг к этой подделке? Выдвигал притязание на первенство римского епископа среди других христианских иерархов, хотелось поджать под себя первенство. И пошло, поехало! Жаждущему чудес народу подкинули легенду, мол, он совершил чудо: уговорил Аттилу не идти на Рим. Такими методами пользовались и дальше. В 8-м веке Стефан II лежал в ногах франкского короля Пипина «Короткого», прося защиты от лангобардов, которые нападали на Рим и захватили некоторые провинции. Авансом он льстиво помазал Пипина на царство, а ему и его сыновьям дал титулы «римских патрициев». Пипин откликнулся. Разгромил лангобардов и своим дарственным актом вернул Риму бывшие ранее византийскими провинции, ими захваченные. Ничего вечного нет, могучее Франкское государство сотрясали междоусобные войны, как, впрочем, и всю Европу, известно, как кроилась карта Европы и что осталось от этого государства в итоге многовековых войн. Но Пипин эти земли щедро передал и ни много ни мало, аж на вечные времена, заключив в акте: «Римской Церкви, святому Петру и первосвященникам римским, его приемникам». Это и стало созданием светского государства Пап и Папской области. Но утешением для Стефана II подарок Пипина был обидным, тяготил его, приходилось быть в зависимости от него, будущее оставалось туманным, события менялись с калейдоскопической быстротой. И тогда сляпали так называемый «Константинов дар», доказывающий, что Папа получил якобы то, что давно по праву ему принадлежало: будто бы исцелённый от проказы Константин в знак благодарности отдал Папе власть над всем Западом, сам же перебрался на Восток в Константинополь. Только в пятнадцатом веке Лоренцо Ваала доказал подложность этого документа. В интернете есть его трактат о подложности «Константинова дара», любой может прочесть. Так что, дорогой Глеб Иванович, удивляться нечему: этот «поезд», загружаясь углём приписок, грабительских войн, инквизиторства, индульгенций, подлогов, подкупов, интриг, мнимых чудес, шёл через века от Папы к Папе и жезл оказался в руках толерантного иезуита Берголио – от истории не спрятаться. При этом мы не должны забывать великих западных подвижников христианства, великих просветителей, учёных, теологов, писателей. Подчёркиваю, они замечательные, и были.

Возникла пауза. Все взгляды были устремлены на Сафрона. Захар, изумлённо глядя на друга, хлопнул его по плечу.

– Ну, молчун! Прорвало! Открыл сундук! Ты, в натуре, очень много буковок насобирал. Зря я открыл твой секрет народу, брат!

Все рассмеялись. Агнесса смотрела на Сафрона, живое малахитовое море разлилось в её глазах.

– Так интересно! Вы специально занимались этими вопросами? – восхищённо воскликнул Виктор.

Сафрон пожал плечами.

– Меня всегда интересовала история, много читал из любопытства и по роду работы, работал в школе преподавателем истории.

– И сейчас работаете? – спросил Глеб Платонович.

– Года четыре назад ушёл из школы.

– Маленькие зарплаты? Устал, нынешняя школа сущий ад? – Глеб Иванович наполнил всем бокалы.

– В общем-то, зарплаты маленькие, а учебники истории, мягко говоря, выхолощены под новые реалии, я почувствовал усталость и бесполезность работы. Историю дети воспринимали, как проходной предмет. Дети-то хорошие, но общий порядок жизни таков, что, выйдя из школы, ребёнок окунается в треснувший мир людей, живущих одним днём.

Агнесса не сводила с него внимательных глаз. Мужчины на некоторое время замолчали, а Глеб Иванович задумчиво проговорил:

– М-да, мы тут, Сафрон, тему «Великого Инквизитора» Фёдора Михайловича косвенно затронули. Судя по твоей короткой реплике, ты знаком с романом?

Сафрон оживился, заёрзал на кресле, как-то вздёрнулся, задумался, потрёпывая задумчиво бородку, быстро заговорил, словно боясь, что его перебьют.

– Я вообще часто перечитываю эту гениальную главу романа. Ой, да тут трактовок на неё! Начиная от современников Фёдора Достоевского, западных мыслителей, советских и нынешних исследователей, в инете море информации, размышлений, споров от профессионалов и любителей. Достоевским давно интересуются японские исследователи. Куросава снял чёрно-белого «Идиота», с действием в Японии. Накамура Кенноске написал гигантский труд «Словарь персонажей произведений Ф.М. Достоевского», «Братья Карамазовы» уже в нашем веке в Японии переиздали в новом переводе. Восхищались Достоевским Эйнштейн, Ницше, Кафка, Герман Гессе, Зигмунд Фрейд называл «Великий Инквизитор» шедевром в шедевре…

Сафрон резко замолчал, продолжая задумчиво трепать бороду, опустил голову.

Захар, брякнув: «Тояма Токанава», ухмыляясь, подмигнул Глебу Ивановичу, легко толкнув его в бок локтем.

– Глеб Иванович, вам не кажется, что Сафрон выдохся, эликсир перестал действовать…

– Похоже, похоже, – понимающе закивал Глеб Иванович и показно поднял бутылку над бокалом Сафрона, подмигнув Еве с Агнессой. Расхохоталась все, кроме Агнессы – она не сводила с Сафрона глаз. Он тоже рассмеялся, оглядел всех, глаза его лукаво блеснули. Алексей Данилович опять молчал, поглядывая то на Сафрона, то на Агнессу с нескрываемым интересом; смотрел на Сафрона и Борис.

– Товарищи, не превращайте беседу в собрание на ликёро-водочном заводе. Принятого допинга мне хватит на несколько дней похмелья, а я могу вас заговорить до спячки. Хотя… раз пошла такая пьянка – режь последний огурец. Глеб Иванович, наливайте! И не скупитесь, – Сафрон весело рубанул воздух рукой.

– Добре, добре, – проговорил Глеб Иванович и плеснул водки в его бокал, а он, слегка пошатываясь, встал с бокалом в руке.

– Давайте, друзья, выпьем за наших муз, мы их, наверное, утомили. За вас, красавицы.

Он выпил до дна и не дожидаясь, когда выпьют все, сел. Агнесса рассмеялась.

– Нисколько не утомили. Я обожаю слушать беседы мужчин, когда они говорят о серьёзном. Сафрон, ты мне очень нравишься таким раскрепощённым и свободным, другим. Мы теперь знаем, чем тебя можно расшевелить, а этот продукт в России самый доступный в наше время, можешь всегда на нас рассчитывать.

– Только закусывать нужно, – Глеб Иванович пододвинул Сафрону тарелку с закусками. – А сам-то ты, Сафрон, что можешь сказать о сути «Великого Инквизитора»? Я уже заранее представляю, что оно у тебя, должно быть своим и оригинальным.

Сафрон съел бутерброд, вытер губы салфеткой, улыбнулся.

– Я ещё мало пожил на свете. Мал и жизненный опыт, жил среди обычных неглупых людей, не хватающих звёзд с неба, вдалеке от продвинутых городов и диспутов учёных мужей. Мне не часто приходилось в Баку говорить на темы, которые меня интересовали, и круга не было, с кем можно было побеседовать. Пока были живы бабушка и отец, они и были моими собеседниками. С ними можно было говорить обо всём. Мне, Глеб Иванович, не стыдно сказать, что у меня хорошая память, но слабый ум, и чтобы убедиться, правильно ли я понимаю нечто прочитанное, я часто обращаюсь к мнению людей большого ума – обожаю читать критические статьи и эссе! Но это не значит, что я всегда и безропотно с любым мнением соглашаюсь от того лишь, что они авторитеты мысли – я уважаю их мнение. По мне, некоторые любимые книги, подобны любимой женщине, в которой ты день за днём с изумлением открываешь новые прекрасные страницы, открывая совершенно новые смыслы, – закончил он, посмотрев на Агнессу.

Захар расхохотался.

– Ну ты и сказанул – страницы! Где ж такую любимую найти сейчас? Одностраничную сегодняшнюю лего-девочку полюбить?

Женщины расхохотались, а Глеб Иванович, улыбаясь, спросил:

– Захар, кэс кё се лего-девушки?

Захар ответил, хохотнув:

– Ну это такие: «Вау! Прикольный, классный мужик – с баблом, тачка Бугатти, костюмчик от Армани, шузы прикольные!». Одинаковые пустоголовые девчонки, типа из одной коробки лего собраны.

– А-а-а, – рассмеялся Глеб Иванович, – в моём кругу таких Эллочек-людоедочек зовут инстанеграмотками.

– А в нашем, попроще – дешёвки, – хмыкнул Виктор.

– Сафрон, продолжай, пожалуйста, – тронул Сафрона за плечо Глеб Иванович.

Сафрон поёрзал на стуле.

– Из всего, что я прочитал из критики, вывод один – легенда гениальна и вневременна, именно вневременна. В общем, вычленяя совсем уж фантастические выводы некоторых исследователей, я остановился на общих выводах, с которыми согласен. Однако раздумывая, по своей привычке искать ассоциации, сделал ещё один вывод свой, применительно к новым временам.

– Поясни, пожалуйста, – поднял брови Глеб Иванович.

– Легенда – гениальное предвиденье писателя прихода будущего всемирного Инквизитора. Ну вот, смотрите… перенося идею «тайны, чуда, авторитета» старика-инквизитора, приспособившего её для нивелирования учения Христа во имя «блага» слабого человечества на другие времена и эпохи, я неожиданно стал обнаруживать и находить постоянное соответствие матрицы Инквизитора в реальных временах. Пазлы «трёх искушений» в интерпретации инквизитора точно складывались у меня с пазлами событий всей истории нового времени, где человечество вновь и всегда оказывалось на перекрёстках истории, с вечным выбором: куда ему идти – с Христом, или свернуть на путь духа пустыни! Сквозная тема Легенды, как бы показ морального облика Ивана, по сути нигилиста, возвращающего свой билет жестокому и несправедливому Богу, и критика им католицизма, впрочем, без особого осуждения. Иван устраивает суд над Богом. Виноватым он считает Христа с Его учением, недоступным для обычных людей. Мол, мог взять в руки хлеб, чудо и власть, но короткими твёрдыми фразами отверг искушения Сатаны, и этим как бы предопределил ход истории мира. При этом Иван снисходительно отнёсся к протесту юного Алёши, остался при своём мнении. Но как же гениально заканчивает Легенду Фёдор Михайлович! Помните? Не сказав ни слова Инквизитору, Иисус уходит, поцеловав того в старческие губы! И в этом весь Христос! Он остаётся верен своим принципам.

– Ах, Сафрон, Сафрон, – воскликнула Ева и зааплодировала, – как ты, однако, можешь хорошо говорить, молчун! Честное слово, мне захотелось перечитать ещё раз книгу.

Агнесса теперь смотрела на Сафрона разлившимися паслёновой теменью зрачками, поглотившей их малахитовый разлив.

– И каков же твой особый вывод? Ты рассказал нам, в принципе, традиционный анализ Легенды, – пожал плечами Глеб Иванович.

Сафрон так потёр ладони, словно собирается разжечь огонь.

– По мне, главный смысл Легенды метафизический.

– Разумеется, – кивнул Глеб Иванович, – без метафизики, экзистенциального подтекста это был бы не Достоевский.

– Я пришёл к выводу о метафизическом смысле поэмы ещё до прочтения эссе замечательного литовского богослова и философа Антанаса Мацейны…

– Первый раз о таком слышу, поищу в инете, – стал быстро искать в телефоне Глеб Иванович. – Есть такой, прочитаю.

– Замечательное эссе, – сказал Борис.

– Правда?! Браво, Борис! – расцвёл Сафрон. – Но, друзья, я в философские одежды не ряжусь, термины не люблю употреблять, Боже упаси, но это знаете, так приятно, когда ты, обычный человек, звёзд с неба не хватающий, узнаёшь, что твои мысли созвучны мыслям другого человека, жившего совсем в другие времена! Кстати, в своём эссе Мацейна сказал замечательные слова о том, что иногда случается чудо, когда произведение опережает замысел автора, а в образе отдельной детали раскрываются такие перспективы, что изумляют самого автора. Не так ли произошло с Легендой о Великом Инквизиторе? Сколько интерпретаторов до сих пор спорят о ней! Я попробую объяснить, к чему я пришёл. Смотрите, – глаза Сафрона заблестели, щёки зарделись, – из чего исходит личность Великого Инквизитора, деяния его последователей? Из католичества. Испания, 16-тый век, инквизиция, ставшая делом государства. Глянем на нынешнее состояние мира после многочисленных «поправок», «подчисток», «подлогов», произведённых в веках многочисленными инквизиторами, «озабоченными» счастьем слабой паствы. На протяжении всей истории человечества этим занимались не только инквизиторы от религии, но и всевозможные инквизиторы идейные, которым по вкусу пришлась идея кровавых «подчисток» и «подправок», дающая возможность создавать чудовищные по своей сути идеократические общества «Великого Инквизитора». Помните в «Бесах» – «шигалёвщина»: Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалываются глаза, Шекспир побивается камнями: рабы должны быть равны. В мире возникают то тут то там тоталитарные режимы, бесчисленные утопии, и наконец, мир пришёл к сегодняшнему глобальному управлению, к коллективному Инквизитору, обладающего неограниченными возможностями управления жизнью обществ новейшими рычагами, которые принёс научно-технический прогресс. Путь к приходу Антихриста расчищается новыми, эффективными, наглыми и ускоренными способами. Но в основе, как ни крути, остаётся тайна, чудо, авторитет, подлог, ложь и знаки, подмена означающего – означаемым с новым смыслом. Вот в этом году ловцы душ, страстно мечтающие создать «нового человека», собрались на очередном Давосском шабаше. Какие люди в Голливуде! Какой-то климатический экономист, председатель ООН, господа из МВФ; директор компании Mastercard, генеральный директор нефтяного гиганта BP, Билл Гейтс делегировал своего преемника в Microsoft, какие-то выдающиеся демократы, принц Чарльз – ну, вся королевская рать или тать, первосвященники глобализма! И высокий синклит утвердил доклад: «Строим лучше: стабильное, устойчивое восстановление после COVID-19». И чего вдруг пауки зашевелились? А представился случай сказать, что COVID-19 – это реальная возможность переосмыслить и перезагрузить мир, реконструировать капитализм, отменить деньги, частную собственность, демократию. Авторитетное чудо! Отличный повод подвести мир к тому, что им должен управлять удалённый коллективный Инквизитор, который будет принимать за людей важные решения. Они на полпути: 67 самых богатых людей владеют половиной богатств человечества. Это одна суперкорпорация! Я залез в инет. Меня ужасно интересовало, как к этому событию отнесётся папство, ведь оно стремится быть в тренде, у них, на всякий случай, миллиард адептов. Они слушают Папу, многие слушают его, такой людской кусмище и глобалистам нужен, такой ресурс нельзя оставить без внимания. И Папа не подвёл ожидания глобалистов! Объявив, что Ватикан вступит в глобальный альянс с крупнейшими мировыми банками, международными корпорациями и глобалистскими фондами для создания экономического совета, направленного на перераспределение богатства по всему миру… миротворцы и радетели! Прямо по Павлу из послания Фессалоникийцам, где он пишет, что говорящих «мир и безопасность», внезапно постигнет их пагуба. Интересно, что «мир и безопасность» в послании апостола написано в кавычках. Я не так уж много прожил на этом свете, но только и слышу от людей с арсеналами бактериологического и атомного оружия, кроваво защищающих демократию, про «мир и безопасность».

– Уф-ф, погоди, погоди, эк ты хватил, нужно переварить, – поднял руки Глеб Иванович. – Неужели всё так плохо? Это прямо по Апокалипсису, у дверей стоим?

– Всё на самом деле очень плохо, – сказал Борис. – Сафрон копает в правильном направлении – переделка человека, творения Бога, к хорошему никогда не приводила. Читая ежедневный новостной дайджест, мне иногда кажется, что конец Света уже наступил. В самом деле, не стали ли люди, по апостолу Павлу, самолюбивыми, сребролюбивыми, гордыми и надменными, злоречивыми, непокорными родителям, неблагодарными и нечестивыми, недружелюбными и непримирительными, клеветниками, невоздержными и жестокими, не любящими добра, предателями, наглецами, напыщенными и сластолюбивыми, но не боголюбивыми, при фальшивом виде благочестия?

Сафрон повернулся к нему.

– Браво, Борис! Человек тот же – падший. Бездна вниз – бездна вверх открыты. Баланс, как всегда, колеблется, но проходит немного времени, и я успокаиваюсь, повторяя про себя слова моей бабушки: «людей света всегда больше, чем людей тьмы, свет всегда побеждает тьму». Сколько раз уже предсказывали конец Света?! – развёл он руками и замолчал.

Молчали все. Захар глянул на часы, Агнесса смотрела на Сафрона, прикрыв рот ладонью. Он смело глянул на неё, она глаз не отвела, это был другой взгляд, а он засмущался и опустил голову. Паузу нарушил Глеб Иванович:

– Копаешь, Сафрон, думаешь, – это хорошо. Ты, смотрю, интересуешься религией. Воцерковлён?

Сафрон стало жарко, он расстегнул две верхние пуговицы рубашки, обтёр лоб платком.

– Нет. В семье у нас все крещёные, иногда я ходил в храм с отцом. У нас бабушка была в семье епископом, я с ней много времени проводил. Проповеди читала оригинальные, всё больше притчами, иконы дома старые были, двум простым молитвам научила меня маленького: «Господи, Иисусе Христе, помилуй меня, грешного» и «Матерь Божья, спаси нас». Ещё в детстве, когда я смотрел на иконный лик Иисуса, мне всегда думалось, что Он никому и никогда не сделает плохого. Нет, конечно, когда я стал читать, то много прочёл, осмысливал из того, что проповедовала бабушка, было время, как многие, увлёкся дзен-буддизмом, не без пользы для мозгов и развития. Знаете, когда мой отец подолгу писал оркестровки для группы, а я, подросток, ему говорил, мол, не проще всем послушать песню и сыграть? Он мне с серьёзным видом отвечал: «Без матчасти всё превратится в импровизацию, суету и бестолковщину». Вот я сейчас и изучаю матчасть веры, благо есть интернет, изучаю экзегетику, смотрю и слушаю лекции, читаю Отцов Церкви.

– Я вижу крест у тебя с опущенными крыльями, как-то с Грузией связано? – спросил Борис.

– Это бабушка Тамара, она такой для меня заказала, царица Тамара её святая.

Агнесса возбуждённо привстала.

– Боже! Что происходит! Опять мистика! Из какого ты мира спустился, Сафрон? Сафрон, Сафрон, у меня такой же крест! Моя мамочка Тамара заказывала мне его.

– Приятнейшая совокупность явлений, подтверждающая то, что люди связаны с высшими силами Космоса, Агнесса, – рассмеялся Сафрон, глянув на неё нежным долгим взглядом и повернулся к Глебу Ивановичу. – Путь в гору трудный, я иду. Осваиваю «искусство маленьких шагов» по молитве Сент-Экзюпери… Вот у Честертона прочёл… дом изнутри можно увидеть, обойдя его. Но если хочешь увидеть его снаружи – удались от него, посмотри с холма, издалека. Он метафору приводит. Один мальчик хотел найти статую великана. Отошёл от дома подальше и увидел свой огород, а на нём часть необъятного тела – оказывается, он жил на груди великана! Он не видел его вблизи из-за его огромности. Заключил писатель замечательно: так происходит с каждым, кто думает сам за себя. Понимаете?

– Здорово! – рассмеялся Виктор. – Метод отличный! Применим и к художникам – отойди от картины, и ты увидишь то, что не видел вблизи.

– Большое – видится на расстоянии, – задумчиво посмотрел на Сафрона Борис. – Писатель, мне кажется, дружище, немного не о том писал. Он предлагал как бы издалека, из глубины веков, взглянуть, пройти путь человечества до наших дней, увидеть, как росло тело Церкви, каково оно теперь и что значит для человечества и истории. Но ход твоих мыслей я понимаю. Выбор должен быть осознанным, главное продолжать идти в гору, думать за себя – это правильный посыл…

– Интересен, интересен твой подход, Сафрон, как бы нашему скоростному времени соответствует. Ты крещён, русский, катехизацию прекрасно осиливаешь сам, так сказать, онлайн, литургию оглашенных не знаю проводят ли сейчас, всё сейчас делается быстрее и иначе, чем в прошлом, – Глеб Иванович подмигнул Сафрону. – Ты холост и безответственно задержался в завидных женихах. Нехорошо, как вариант, так сказать, all inclusive, рекомендую следующим маленьким шагом венчание в храме с крещёной женщиной, и к церкви прибавятся два новых чада.

Ева, смеясь, захлопала, Захар, рассмеявшись толкнул друга.

– Дело! А там девочки пойдут, мальчики, чур, я дружок на свадьбе.

Сафрон покраснел, смутился. Быстро глянул на Агнессу – она была серьёзна, смотрела на него пристально.

– Дело не выборе, Глеб Иванович, Сказавшего: Я есмь путь, истина и жизнь, не написавшего ни строчки, но известного всему миру, я люблю всем сердцем, верю, но последние годы жизнь моя проходила как-то скомканно, растерянно, беспокойно, трудно, с чередой невосполнимых потерь. Я не определился с местом в жизни, наверное, мне придётся возвращаться в Баку, а сердце моё прикипело к вашему городу. Как-то так… неубедительно, наверное… А жениться… – он рассмеялся, – я готов, дело хорошее. Холостой – полчеловека, говорила моя бабушка. Хорошо бы на Покрова, говорят, самое лучшее время для женитьбы, – Сафрон опять рассмеялся.

– С Божьей помощью всё наладится, дружище, – успокаивающе тронул его за плечо Глеб Иванович.

Захар опять глянул на часы, торопливо проговорив:

– Извините, у меня послезавтра экзамен, а я ещё не готов. Сафрон, я вызову такси?

– Конечно, конечно… – глядя на Агнессу, бросил Сафрон.

– Покурим на лоджии, – встал из-за стола Захар, потянув его за руку. Сафрону ничего не оставалось, как выйти с ним, вышел с ними и Борис с Виктором.

Пока друзья курили, Глеб Иванович подсел на диван к женщинам, сказав:

– Прекрасный парень, немного не от мира сего и слава богу, что не от нынешнего, где ты его нарыла, в каких залежах, Нессочка?

Агнесса вздрогнула. Она переваривала нового Сафрона. До сих пор она думала о нём, как о милом, своеобразном, чистосердечном, интересном, непосредственном и эмпатичном молодом человеке, но сегодня на её глазах с ним произошла какая-то метаморфоза. С удивлением она увидела нового Сафрона: с глубокими знаниями, твёрдыми убеждениями, беседующего с людьми на серьёзные темы спокойно и убедительно, держа себя в русле возникающих тем. Его опьянение не вызвало у неё мыслей о его любви к алкоголю, она рассудила просто: корм не в коня пошёл. Его частые взгляды на неё она не расшифровала, а его признание о незнакомке, в которую он влюбился, приняла за чистую монету. Но нерасшифрованное нечто смутно и тревожно бродило на задворках сознания.

– Ты не поверишь, Глеб, – улыбнулась она, – необыкновенно сюррная история. Неожиданным фантомом появился в салоне, заявив, что ноги сами принесли, что знает моё имя, что видел меня на фото в телефоне Захара. Мы в кафе посидели, поболтали, сводила его и Захара в Эрмитаж, пригласила на именины.

Глеб Иванович, глянул на Еву, помолчал.

– Сюррная история, говоришь… В самом деле сюррная, такое совпадение одно на тысячу в незнакомом миллионном городе случается. Юношу нужно бы подкормить, Несса, уж больно он худ и в глазах такая печаль, мне страшно за него становится.

Погружённая в свои мысли, вздрогнув, она непонимающе посмотрела на него, коротко рассмеявшись.

– Я должна предложить ему столоваться у меня?

– Проявить христианское милосердие, – хитро блеснули глаза Глеба Ивановича, – дорогая.

– Глеб, Глеб, я тебя давно знаю, ты иногда любишь говорить недомолвками. Что это значит – подкормить, проявить милосердие? Можешь ты прямо говорить?

Ева ласково взяла её за руку.

– Несса, не поверю, что ты ничего не видишь. Правда, не видишь?

– Что я не вижу? Да что такое? – она раздражённо отняла руку из её руки. – Что вы интригуете? Говорите!

– Нессуля, – легко тронула её за плечо Ева, – ты так ушла в себя, так замкнулась в свои думы и переживания, в копание отношений с Аркадием, что ничего вокруг не замечаешь.

– Чего не замечаю? Что я должна замечать? Да что вы крутите? – вспыхнула Агнесса.

Ева с Глебом переглянулись.

– Успокойся, пожалуйста. Извини, но все видят, кроме тебя… Сафрон же по уши влюблён в тебя! Неужели, извини, ты нюх потеряла, или притворяешься и бережёшь своё спокойствие? Вылезай из подвала, подруга, – сказала Ева, – нужно жить.

– Влюблён? В меня? Господи, что вы городите? Он замечательный, милый, чистый мальчик, я всегда рада его видеть…

– Мальчик, – не дал ей договорить Глеб Иванович, – мальчику тридцать три года, и он был женат.

Агнесса с растерянным видом принуждённо рассмеялась.

– Так, так, господа сваты, сейчас он выйдет, а я прямо у него и спрошу!

– Стоп, а вот этого делать при всех не гоже, – сказал Глеб Иванович. – А дальше, что? Не безумствуй, так делать нельзя, пусть река течёт. Не хотелось бы мне, чтобы ты его потеряла, правда, правда, ты должна увидеть его…

Он не договорил, в гостиную вошли Сафрон, Виктор, Захар и Борис. Сафрон обнимал Виктора, по всему они были пьяны, смеялись. Агнесса сидела с пунцовыми щеками, комкая в руках платок.

– Минут через пятнадцать подъедет мотор, – сказал Захар. – Агнесса, спасибо за прекрасный вечер.

– Да, да, Агнесса, вечер был прекрасный, а давайте на посошок? – весело сказал Сафрон. – И в длинный путь на долгие года.

Глеб Иванович налил женщинам коньяка, мужчины присели за стол, взялись за бокалы. Сафрон неожиданно сказал:

– Глеб Иванович, в разговоре я употребил слово «знаки». Хочу пояснить, как это связано с работой нынешних инквизиторов. Это и есть чудо, вшитое в знаки, а они повсюду управляют людьми…

У Захара зазвонил телефон, Сафрон умолк.

– Такси у ворот, – развёл руками Захар, – пора.

– А впрочем, в следующий раз, если он будет, – рассмеялся как-то грустновато и напряжённо Сафрон, встал с бокалом, глядя ласково на Агнессу.

– Ещё раз спасибо хлебосольной хозяйке этого доброго дома с пожеланиями счастья и здравия. Ева, надеюсь быть на вашей свадьбе и спеть для вас. Виктор, ты едешь с нами?

Прощаясь, Борис задержал руку Сафрона в своей.

– Интересный ты человечина, дружище. Давай телефонами обменяемся, кажется, я утверждаюсь в мысли вернуться в отчий дом, где есть с кем поговорить.

Захар, пожимая руку Бориса, пьяно рассмеялся:

– Вот скажи мне, американец, в чём сила?

– Я вот думаю, что сила в правде, брат, – рассмеялся и Борис, обнимая его.

Агнесса с Евой подошли прощаться. Ева дружески обняла гостей. Агнесса, скомкано улыбаясь, пожала им руки, отводя глаза в сторону. Алексей Данилович вышел проводить друзей на крыльцо. Сафрон, чему-то улыбаясь, опустив голову и пошатываясь, обнимал Виктора и шёл к воротам. Захар задержался на крыльце, придержал собравшегося уходить Алексея Даниловича за плечо.

– Алексей Данилович, вы же её врач и в курсе всего. Скажите, они с Аркадием рассталась или поссорились?

– Долго объяснять, – закуривая, ответил тот, – тут высшая математика и психология, к тому же ещё и женская и всякие пласты наслоений. Если коротко, они, собственно, и не сходились в житейском понимании этого слова. Как тебе объяснить… у них как бы по взаимному договору отсроченный платёж, понимаешь? С правом оплатить его, когда Агнесса должник, сама захочет его произвести. Но произвести его она до сих пор не решается, поскольку раздваивается – обычное двоичное сознание, но у неё оно необыкновенно мучительное, хотя… может быть и троичное. Если коротко, между собой конфликтуют две Агнессы. Одна – не хочет и боится любить из жалости, остро понимая, что будущее туманно, что будет худо обоим, если не стерпится, не слюбится, а жертва будет напрасной и трагичной для обоих. Вторая – жаждет любви, она всё же женщина, – любви небесной, своей любви, искрящейся, от которой она проснётся. И эта вторая Агнесса готова сгореть ради такой любви, но что-то мне подсказывает, что эти два фантома не найдут между собой компромисса, если не появится он, единственный. Как-то так… Ты адвокат влюблённого?

– Без лицензии. Я видел сегодня, что вы просекаете ситуацию и влюблённость дурика. Блин, извините, ну, они же два сапога пара, одной масти. Парочка, что надо! – хлопнул себя по лбу Захар. – Как она этого не видит?

– Все мы странные, если покопаться в себе. Сафрону нужно быть поактивнее, проявиться, по мне, он мог бы стать тем единственным. Но…

Захар перебил его.

– Я ему то же самое, в натуре, долдоню, а он, – Захар ёрнически передразнил Сафрона, – «пусть лоцман небесный делает своё дело, я ему доверяю».

– Что ж тут поделаешь? – вздохнул Алексей Данилович, крепко пожимая ему руку. – Путь и движение сердец людей нам не дано видеть, только лоцману это доступно, он один может всё управить. Счастливо доехать, не бросай его, уложи, он хорошо наговорился сегодня и заставь его есть, ветром скоро сдувать будет. Доброго пути.

Захар потоптался.

– Алексей Данилович, погодите, Аркадий заднюю что ли включил?

Алексей Данилович вздохнул, задумался, глядя вдаль.

– Что-то между ними произошло, о чём я не знаю. Аркадий… знаешь, чем безупречнее человек снаружи, тем больше демонов у него внутри, – это Зигмунд Фрейд сказал.

Он пожал Захару руку, повернулся, собираясь уйти, но приостановился.

– Сафрону нужно поднять паруса, чтобы небесный лоцман наполнил их ветром любви.

Проводив его взглядом и бурча:

– Лоцман! Дурик, на рифы ведёт лодку, – Захар пошёл к машине.

Виктор дремал на переднем сиденье, Сафрон на заднем, откинувшись на спинку кресла. Захар толкнул его в бок.

– Весь покрытый зеленью, абсолютно весь, ну ты и надрался сегодня, Шопенгауэр!

Не открывая глаз, Сафрон рассмеялся.

– Брат, правда, я похож на Шрека, а?

– Ты самый настоящий зелёный Шрек, она – Фиона, а я – Осёл, – ругнулся Захар. Мы найдём тебе Драконнику и будем жить счастливо вчетвером в диком лесу, и есть мухоморы.

– Отстань, дай поспать, дурачина, – пробормотал Сафрон еле слышно, свешивая голову на грудь.

У дома Захар толкнул его кулаком в плечо. Сафрон, вскрикнув, открыл глаза.

– Фу! Фу! Фу! Какой страшный сон! Просыпаюсь, а рядом со мной лежит…

Захар расхохотался, не дав ему закончить.

– Слева, Ксения Собчак, а справа…

– Ейный муж Богомолов, – зашёлся в смехе Виктор и водитель.

Сафрон непонимающе уставился на Захара под хохот в машине.

– Иди, иди, – вытирая слёзы, толкнул его Захар. – Может тебя проводить, Шрек?

– Я сам, – больно стукнувшись головой об арку и ойкнув, Сафрон вылез из машины.

– Завтра приду тебя лечить, – крикнул вдогонку Захар.

 

11.

Ева с Глебом Ивановичем, Алексеем Даниловичем и Борисом остались у Агнессы. Она была задумчива и молчалива. Томительный час они просидели за столом, чаёвничая с рассеянно поддерживающей беседу Агнессой. Говорили о лете, планах на него, о свадьбе и свадебном платье Евы. Говорил в основном Глеб Иванович, Борис молчал. Агнесса уходила в себя, вздрагивала, когда к ней обращались, отвечала скомканно.

Обидные и бесцеремонные слова Евы о том, что она потеряла нюх, не выходили из головы. Вначале она злилась, а мысли были худые и злые: «Я не шарик в руках напёрсточника, чтобы кто-то мной манипулировал и подсказок доброхотов мне не нужно. Надо же! Какие провидцы, добрые, сердобольные люди, а я холодная аквариумная рыбка, бесчувственная ледышка! Обязана была радостно броситься ему на шею?! Прозрев, радостно петь? Что, что, должна была сделать? Пожалеть его, погладить по голове, ответить взаимностью? Отвечать взаимностью каждому влюблённому? Это какие-то мопассановские сюжеты! Глеб Иванович, как девчонку, даже строго меня одёрнул, а Алексей Данилович? Не защитил меня, отмолчался и это было похоже на согласие с Евой и Глебом Ивановичем!».

Эти мысли, как бельё в стиральной машине, машине живой, рефлексирующей, крутились в воспалённом мозгу, отжимались, полоскались. И остановка машины ввела её в краску и отчаяние, когда она достала «чистое бельё». «Неужели, это я сказала: сейчас он войдёт, я прямо у него и спрошу? Господи, неужели я могла бы спросить у него это, при всех, нагло, как какая-то хабалка?! Кто мне нашептал это? Что ты с собой делаешь? Ева сказала, что я живу в подвале, да, да, в подвале, подруга, одна, одна, и перестала видеть людей!».

Видя настроение подруги, Ева сжала под столом колено разговорившегося Глеба Ивановича, а он понятливо глянув на неё, немного выждал, прикрыл ладонью фальшивую зевоту и предложил отправиться по спальням. Ева прижала к себе, поцеловала окостеневшую и холодную, не ответившую на её поцелуй подругу. Глеб Иванович с Евой уходили в спальню неслышно, чуть ли не на цыпочках, словно боялись кого-то разбудить, в отведённую ему комнату за ними последовал удивлённый, не понимающий такой резкой смены настроения компании Борис. Агнесса с Алексеем Даниловичем остались за столом. Она замкнуто молчала, и Алексей Данилович не стал её расспрашивать о здоровье, чувствуя её состояние и понимая, что говорить сейчас о Сафроне рискованно, нужно подождать, когда срыв пройдёт и с ней можно будет говорить спокойно.

За Сафроном он весь вечер наблюдал с профессиональным интересом и не мог не заметить, с каким обожанием он смотрел на Агнессу, как сияли его глаза, как ярко выразил свои чувства пением. Размышляя, он неожиданно для себя сделал вывод, что этот трогательный и непосредственный, умный мальчик-мужчина, со своей любовью мог бы стать ключом к запертой двери сознания Агнессы. Видя сейчас её замкнувшейся, понимая, что в ней клокочет борение мыслей, он посчитал опасным для её здоровья разговор с ней. Поцеловав в щёку, сказав, что ей непременно нужно принять таблетку атаракса и лечь спать, он ушёл.

Агнесса легла на кровать, не раздеваясь. Белые ночи буйствовали. Светло-пепельная масса невесомого гипнотического света проникала сквозь занавески, заполняя комнату. Лёжа на спине с открытыми глазами, глядя в потолок, она восстанавливала события. Вихревым каскадом прокручивались в голове эпизоды их встреч с Сафроном, его взгляды на неё, стеснение при общении с ней, яркую речь в её защиту на дне рождения, вспомнила его откровенные слова об отпечатке в сердце, когда он впервые увидел её на фотографии. Медленно она возвращалась в реальность, думая о том, что такие слова не придумывают заранее – они из сердца и рождены импульсом любви. И в этой части размышлений неожиданно её охватило странное безразличие ко всему происходящему, нежелание напрягаться и думать, навалилась усталость и разболелась голова.

Никуда, разумеется, слова Евы и Глеба Ивановича не могли деться и не стёрлись невидимой кнопкой delit. Они сохранились, но сейчас голова отказывалась думать об этом, оставив размышления на потом – сработала защитная реакция.

Она подошла к окну. Время белых ночей она не только не любила, но понять, отчего они действуют на неё удручающе, долго не могла. Уже столько времени прожив в Питере, привыкнуть к этому явлению не могла. Когда в первый раз ходила смотреть развод мостов с одноклассниками, восхищалась вместе со всеми, но поймала себя на мысли, что ей не по себе, почему-то нервничает, а восхищается фальшиво, вынужденно, под аурой восхищающихся одноклассников.

Года через два после этого, стоя на Петровской набережной в белые ночи, со сжавшимся сердцем она неожиданно ярко вспомнила, как часто летней ночью, когда спадала южная жара, семья садилась на скамью со спинкой в беседке, оплетённой виноградом, к столу с кувшином домашнего кваса, графином коньяка для отца и вазой из плетёной лозы ивы с фруктами. Мама с отцом обсуждали просмотренные фильмы, говорили о хозяйственных делах, отец рассказывал смешные истории. Он всегда сидел без рубашки, с золотым крестом на волосатой груди, на левом плече у него была татуировка – храм с католическим крестом и надпись: Domine salva et custodi. Как-то, потрогав татуировку, она спросила отца, что это означает. Он перекрестил её, сказав: «Спаси и сохрани. Когда тебе будет трудно, говори эти слова, Господь поможет, только говори сердцем».

Мама часто клала голову на его плечо, он улыбался. Она выходила в лёгком сарафане с бретелькой на одном плече, Агнесса видела, что под сарафаном у мамы ничего нет, а грудь маленькая, как у девушки. Пони дремал стоя, иногда он их смешил: забавно, как собака садился, после вставал и, потоптавшись, опять впадал в дрёму. Какая чуткая на любой звук стояла тишина! Иногда шумно пролетала ночная птица, с реки временами веяло прохладой и сыростью, иногда был слышен всплеск выскочившей из воды крупной рыбы; где-то далеко мог пройти поезд, куры временами ворчливо ссорились на насесте.

Ночь царила в мире, опьяняла ароматами, звёзды были низкими и яркими, казалось, усыпанный бриллиантами купол неба сияет. Иногда падала звезда и все загадывали желания. Она спрашивала у родителей, что они загадали, они смеялись, отвечая, что нельзя говорить – желание не исполниться. Её не гнали спать, чувство теплоты, любви, единения с родными людьми охватывало её. Конечно же, она думала, что они загадывают что-то хорошее для неё. Если засиживались, мама приносила кофту и халат; накидывала ей на плечи кофту, целовала, на отца – халат и тоже целовала в седую голову.

Может быть, в Питере это воспоминание о дорогих ночных посиделках за столом с родителями, единение с ними и с дремлющим живым миром породило это её отношение к белым ночам, порождающим в ней острое чувство одиночества среди людей, у которых были отцы, матери, сёстры, братья. Возникало острое ощущение того, что она находится в сумеречной зоне между днём и ночью, а зона эта живёт своей жизнью, отдельно от неё.

 Высокое небо редко вызвездивалось, умиротворяющей ночной тишины не было. По усталой Неве шли суда, шумели толпы людей, по проспектам сновали машины, люди, как загипнотизированные, сомнамбулически бродили под высоким небом каменного города-исполина, затопленного наркотическим покровом иллюзорного сумеречного света, бродили хаотично, как заводные манекены. Всё это казалось ей оптическим обманом: то ли ночь – полу-вечер – полу-рассвет не давала людям спать, то ли люди ей не давали отдохнуть. И ещё всегда думалось о страдающих в больницах, для которых ночь могла бы дать отдохновение и сон, но этот сумеречный свет должен был лишать и их покоя.

Думая об этом, ей вспомнился матрицей отложившийся в голове эпизод. Однажды летом, лет в десять, она попала в больницу с гнойной ангиной. Боли были сильные, ей давали антибиотики и обезболивающие, боль ненадолго затихала, но быстро возвращалась. Летние южные ночи были поздними и жаркими, она ходила по больничному коридору, по которому бродили обожжённые, перебинтованные шахтёры с недавно взорвавшейся шахты, похожие на зомби из фильма ужаса. Они так страшно стонали, что она забывала о своей боли, остро представляя мучения этих людей. Такими же страдающими, не находящими себе успокоительного места, виделись ей и эти толпы на набережных Питера. Сейчас, глядя в ночь, она вспомнила всё это вновь.

Она сняла парик, присела к столику с зеркалом и рассеянно провела рукой по голове, задумчиво рассматривая осунувшееся лицо с припухшими глазами, и механически положила руку на расчёску, которой расчёсывала парик. Так же машинально, глядя в зеркало, подняла её к голове, собираясь расчесать волосы и очнулась. Отшвырнув расчёску, истерично расхохоталась: «Проклятая память, память рук, память волос, матрица мозга, никогда не даст мне забыть себя прежнюю! Никогда не даст!». Она бросилась на кровать лицом в подушку и разрыдалась.

Когда совершенно больная и разбитая после тяжёлой ночи она вышла из спальни, в гостиной сидел Алексей Данилович, пил кофе и смотрел телевизор с приглушённой до минимума громкостью.

– Доброе утро, Нессочка, – ласково сказал он, встал, взяв её за руку, усадил рядом с собой, налил ей из турки кофе, помолчав, продолжил тихо: – Чужие глаза частенько видят то, что свои не видят…

Сжимая голову руками, она простонала:

– Алексей Данилович… не нужно…

– Я всё же закончу… Поговорка эта простая народная мудрость, констатация человеческого опыта, но есть и оговорка – в чужом глазу бревно видеть. Твои друзья добрые и сердобольные люди, любят тебя, но по мне они опрометчиво поступили – такие назидания в лоб не говорят. Они не желали тебе плохого, но что сказано, то сказано, а круги под твоими глазами говорят о том, что ты их услышала. Соберись, пожалуйста, вижу болезненно рефлексируешь. Мне край нужно быть на работе без опозданий, но вечером я к тебе приеду, и мы с тобой поговорим о ситуации, а пока пей сегодня стандартный набор препаратов и обязательно пойди на работу, тебе нужно быть с людьми…

Он не договорил, в гостиную вошли Глеб Иванович с Евой и Борис. Не решившись обнять окаменевшую подругу, Ева погладила её по плечу. Пили чай, вчерашний день не вспоминали, почти не говорили. Ева с женихом предложили Алексею Даниловичу и Борису подвезти их до города, они согласился. Распрощались скованно, но Борис, учтиво поцеловав руку Агнессы, поблагодарил за приём, чуть помялся, словно хотел что-то сказать, но, поклонившись, отошёл.

На работе день длился необыкновенно долго. Она натянуто улыбалась покупателям и посетителям, не обедала, одна мысль вертелась в голове: «Зачем, зачем мне этот салон? Эта работа? Я не получаю никакого удовольствия от неё, отдача от салона мизерная – рутина и суета. Ты же спокойно можешь жить, заниматься творчеством и получать от этого наслаждение, только от этого ты его получаешь, подумай об этом».

В конце рабочего дня позвонил Алексей Данилович, поинтересовался здоровьем, извинился, сказав, что не сможет сегодня приехать. Домашняя работа валилась из рук. Механически пожарила яичницу с помидорами, не доела, за кофе выкурила сигарету, принялась, было, под телевизионные новости мыть оставленную в мойке посуду, но раздражённо закрыла кран. Диктор ровным голосом сообщал о том, сколько умерло за сутки людей от ковида, о возбуждении третьего уголовного дела в отношении Алексея Навального за оскорбление судьи, клевету на ветерана, хищение пожертвований и создание некоммерческой организации, посягающей на личность и права граждан, о страшной аварии на трассе с погибшей семьёй.

Выключив телевизор, она присела к столу, закурила, раздражённо бормоча: «Главные новости! Это главные новости страны! Сплошной негатив: ковид, маски, смерти, ничего о живой жизни, аншлаг и суета вокруг одного позиционера, заигравшегося в демократию, возгордившегося, привыкшего к почитанию и сытой жизни, к торговле лицом, возомнившего из себя разоблачителя, лже-мессию, потерявшего инстинкт самосохранения. По мне – глупец, делающий умное лицо! Как можно не понимать, что тебя используют доброхоты свободного мира с улыбками гиен? Очаровался собой борец за свободу, однако на гвоздях, как революционер Рахметов, не спал, но сигары дорогие, как и он, уверена, любил. Ни Мандела, ни Че Гевара – Жизель, привыкшая, чтобы её носили на руках. Какой-то дешёвый сюжет «Бесов» Достоевского получился. Только вышли бесы-лайт, шиворот на выворот, с камарильей уродцев блогеров, как Захар говорит – на минималках. Ха-ха, зыбкие трясины закона? Отравить нельзя посадить? Зыбкие-то они зыбкие, да проверенные историей, в трясины заведут. Крупное достижение по наведению порядка в стране, всем бы этим законникам перестать, наконец, самим перестать воровать, перестать и врать, увидеть, как человек нормальный живёт».

Она прошлась по комнатам, шепча: «Опять одна. Позвонить Аркадию?». И будто вслушиваясь в себя, помолчав, произнесла: «Всё уже сказано. Ну нет, увеличивать страдания, возрождать надежду в нём и себе? Физика! Должна быть и химия, а её нет».

Долгое время с тех пор, как она закрасила картину, в студию не входила. «Зайду, помяну», – горько улыбнулась она. Краска на картине высохла, но на чайку и кусок неба она не попала. Казалось, что птица мучительно зависла в недоумении над страшно изменившимся миром, в котором ей негде приземлиться или приводниться. «Это я», – прошептала она, сняла картину с мольберта, прислонила изображением к стене, проговорив: «Я тебя рожу снова, я была тобой беременна, вынашивала тебя, ты моё дитя. Остались эскизы, я тебя напишу в два-три дня, ты станешь лучше».

Сев в кресло с блокнотом и карандашом, она рассеянно принялась рисовать мужские лица, не окончив одно, принималась за другое, исписала листов десять. Просматривая рисунки, удивлённо потёрла виски: все лица были неуловимо похожи на Сафрона! Она пририсовала ему на одном рисунке пышный берет, редкую бородку, усмехнулась: «Венецианский юноша. Я же хотела его написать».

Минуту просидев в задумчивости, глянула на часы – девятый час. «А почему бы мне не позвонить ему, да и узнать, как он себя чувствует, после обильного возлияния, – усмехаясь подумала она. – И кстати, спросить, когда он покажет нам свою бережно скрываемую возлюбленную».

Усмешка была натянуто фальшивой. Ею она как бы прикрывала сложность ситуации, обращала эту сложность в обыденность благожелательности к знакомому человеку. Этот был импульсный позыв утопающего, хватающегося за соломинку. Обидные слова Евы о подвале никуда не делись – саднили занозой в голове. Телефон лежал перед ней, она протянула руку, замерла на миг и краснея набрала номер

Он откликнулся сразу, словно ждал звонка. Его «О! Доброй ночи, Агнесса!», сказанное восклицательно и откровенно радостно, вызвало у неё улыбку. Перед глазами встал он, замерший в Эрмитаже у картины «Мадонна с младенцем», вдохновенно и эмоционально рассуждающий о материнстве. Нет, в самом деле, он не от мира сего, прилетел с другой планеты. Представляя его смущение, спросила весело:

– Как себя чувствуешь, Сафрон-винолюбивый? Восстановился?

Он засмеялся.

– Слава опытному в таких делах верному другу Захару, он меня вылечил известным русским способом, но сейчас чай, чай и ещё раз чай. Пожалуйста, не думайте, прости, не думай, что питие – моё греховное кредо, но иногда в хорошей компании, чтобы не чувствовать себя зажатым – а я часто так себя чувствую, – зелёный змий меня соблазняет, и я не сопротивляюсь. Но после всегда чувствую себя виноватым, будто натворил чего-то непотребного. Наверное, это у всех так…

– Да ладно тебе, – перебила его Агнесса весело. – Ты был хорош во всех смыслах, всех обаял, говорил интересно. Ева в восторге от тебя, Глебу Ивановичу ты понравился, а он человек въедливый, пел ты замечательно, говорил замечательно, а главное был весел и раскован. Словом, коллектив тебя принял единогласно.

– Мне хорошо с вами, – запнулся Сафрон и продолжил: – Со всеми… всё так демократично, такие интересные люди. Я сегодня почему-то весь день думаю о Потапыче. Никто не обратил внимания, но когда я пел, мельком глянул на него. Мы веселились, а он стоял у входа в беседку с таким горестным видом, весь ушедший в себя, что сердце у меня сжалось, этот горестный образ и сегодня преследует меня. Это немного разъяснилось, когда он меня с Глебом Ивановичем пригласил выпить с ним за упокой его жены и дочери… Что же с ними случилось?

– Он из Луганска, ты, думаю, знаешь, что там творится сейчас. Семья погибла во время бомбардировки, приехал в Питер к родственникам. Обеспеченные люди, живут недалеко от моего дома, но что-то у него с ними не срослось. Ходил по дворам, искал работу и приют, я возилась в палисаднике. Подошёл, сказал, что ищет работу, может всё, не ворует, не врёт, пьёт в меру. Я почему-то сразу поверила и не ошиблась – золотые руки, славный нрав. Мне нравится его южный говор, люблю с ним говорить, он тоскует по родине. Знаешь, до переезда в Культурную Столицу я сама так говорила, хекала, – она засмеялась, – надо мной в классе потешались.

– Хорошо, что ты помогла ему, он хороший человек, – протянул Сафрон. – Тебе зачтётся. Мне тоже нравится южнорусский говор, у бакинцев тоже свой неистребимый акцент, заметили мой?

– Заметила. Протяжные гласные, конец предложения иногда звучит вопросительно, хотя предложение не вопросительное. Сафрон, ну давай уже на ты, не делай из меня учительницу, а из себя ученика. А звоню я вот почему: дико загорелась идеей написать портрет венецианского юноши в берете, ты обещал позировать…

Быть с ней наедине?! Сафрон не дал ей договорить.

– С удовольствием! Когда?

Что-то остановило Агнессу спрашивать о возлюбленной Сафрона.

– Хоть завтра. Часиков в семь, адрес пришлю. Кстати, пройдись пешком, полюбуешься видами острова, я живу недалеко от дома Голубятниковых, на Ваське, в смысле на Васильевском острове.

Навязчивая мысль долго преследовала её после разговора с ним: он такой откровенный, отзывчивый, любит делиться своими мыслями, никогда не уходит от вопросов и вдруг такая твёрдость и отказ говорить о своей неожиданной возлюбленной? Уже засыпая, она всё ещё думала об этой коллизии. И как это бывает в минуты, когда человек обезволен ватными объятиями Морфея, перед тем как уйти в надмирный полёт, она получила «видеопослание» живое и красочное: он пел «Летний дождь» Игоря Талькова, не сводя с неё глаз, смотрел так, как только могут смотреть страдающие от неразделённой любви, но «экран» неожиданно зарябил, с шумом пошёл полосами, искривляясь, и изображение пропало. Ещё какое-то время был слышен голос поющего, словно прорывающийся сквозь какофонические звуки из оркестровой ямы, где настраивается большой оркестр, а после пришла тишина. Лёгкий вздох полетел в эту тишину – она заснула, улыбаясь.

Проснулась поздно. Весь день её не покидала какая-то лёгкость во всём, чем бы она ни занималась, несколько часов энергично, с удовольствием восстанавливала «Балтийский берег» и была довольна тем, как идёт работа, генералила квартиру, ездила за продуктами, купила любимые нарциссы, весело болтала с косметологом, а вернувшись домой, критически осмотрев посудный шкаф, вымыла посуду и долго приводила в порядок столовые приборы, хотя они были в отличном состоянии. В шестом часу пополудни она наконец присела выпить кофе, но вскочила, не допив: «Господи, а во что же мне одеться?! Парик? Да зачем же он? Он знает!». Ещё час она простояла у зеркала, подбирая наряд.

 

***

По дороге домой после именин Головчин не упустил возможности «наехать» на пребывающего в прострации Белоцерковского. Вначале он прочёл ему гневную назидательную тираду о его тряпочном характере. Говорил, что он, как больной стокгольмским синдромом, предвидя негатив и реакцию мучительницы, мазохически попёрся на казнь, тупо надеясь на примирение и милость или ещё на что-то, что ему трудно понять. После завёл шарманку о том, что так же тупо он не послушался его доводов не доводить дело до эксцесса и благоразумно уехать; что по его вине и он получил репутационные потери в отношениях с «дойной коровой», а теперь неизвестно, что взбредёт этой невоздержанной дамочке княжеских кровей в её лысую голову. «Ты, Мишель, и мне подпортил репутацию, – витийствовал Головчин, – что ей стоить разорвать отношения с нашей конторой и уйти под другое крыло, чтобы не видеть твою ненавистную рожу?».

Белоцерковский молчал с закрытыми глазами. Стерпел он и «дурилку картонную», шалунишку, лошару, но когда Головчин, войдя в раж, оскалился и, гоготнув, брякнул: «М-да, в Библии много раз описано, как горячие хлопцы Авраамова племени палились на бабах», он с протяжным стоном очнулся, вскинулся, трясущимися руками, что-то мыча, схватил его за горло и стал душить, что-то невнятно бормоча. Таксист, который слушал и поглядывал в зеркало заднего вида, от неожиданности нажал на тормоз, оба пассажира дёрнулись вперёд, а Головчин, щёлкнув челюстью, как пёс в жару на надоевшую муху, побагровев, разжал руки Михаила и раскрытой пятернёй пихнул его в лицо. «Тварь, тварь, – шептал Белоцерковский, схватившись за голову, – какая ж ты мерзкая ксенофобская тварь!». Потирая шею, Головчин процедил сквозь зубы: «Не тварей тебя, серливого кролика». Михаил, закрыв лицо руками, откинулся на сиденье.

Когда пришлось время расплачиваться с таксистом, обозлившийся Головчин устроил с ним грубую разборку, посчитав, что тот дико накрутил цену. Таксист вежливо возражал, Головчин ярился, скаля зубы. Михаил не выдержал. Сполна расплатился с таксистом и бросил Головчину: «Я может быть и тряпичный, но теперь, партнёр, с тобой всё! Рожа твоя каннибальская мне противна и омерзительна, видеть больше её не могу. Забудь о покупке моей доли, я лучше за полцены отдам любому желающему». Головчин растерялся, не нашёлся, что ответить, выслушал с открытым ртом и закрыл его только тогда, когда Белоцерковский ушёл.

Выходя из машины у своего дома, он так хлопнул дверью, что таксист в открытое окно крикнул ему: «Слышь, папаша, не из сарая, в натуре, выходишь», и грязно выругался в его адрес. Головчин ничего не ответил и прошёл в дом. Жены в комнате не было. «Сука бакинская, спать со мной не хочет, – бормотал он, – и мать твоя сука». Основательно глотнув коньяка из бутылки, он свалился в кресло, покусывая ногти, задумался. В голову лезли разные пакости, какими можно было бы насолить взбрыкнувшемуся партнёру, но мало-помалу он пришёл к оптимистичному заключению: жизнь покажет – Мишель слабачок, я его как-нибудь непременно «нагну».

Он разделся и улёгся в постель. Засыпая, бормотал: «На мне, где сядешь, там и слезешь, спина у меня крепкая, креп…ка…я…я…». Последним произнесённым словом было: «Суки».

Михаил же медлить не стал. Через три дня, приведя себя после короткого запоя в нормальное состояние, явился в контору. Не поздоровавшись с сотрудниками, зашёл в кабинет к Головчину, сказав: «Я нашёл покупателя, с ценой договорились. Спокойной жизни с ним я тебе не гарантирую, и… не лезь ко мне больше никогда, тошнит от твой лошадиной хари, слизняк».

О так быстро появившемся покупателе он блефовал. Ему хотелось поднять настроение партнёру за все пакостные рулады в его адрес. Наконец-то он остро, болезненно и отчётливо осознал, что с тех пор, как Головчин стал его партнёром, он вёл по отношению к нему политику морального унижения, а тот этого не замечал или не придавал значения, или, скорее, с внутренним скепсисом старался сохранить своё шаткое спокойствие, понимая, что дело это бессмысленное исправить суть этого твердолобого, окоченевшего в своей исключительности типа. Вспоминая сейчас о том, что он уступил ему в цене, хотя и не собирался этого делать, он со злостью думал: «Тварь, приступом меня брал! У народа есть одно замечательное слово – задолбал. Вот он просто меня и задолбал, чтобы выбить решение. Замечательно, что мы разосрались, он бы меня и дальше долбал, тьфу, нелюдь!». Сейчас настрой был другой – его душила злоба.

– Миша, Миша, – привстал в кресле Головчин с отвисшей челюстью, – погоди, присядь, поговорим… Ну, на нервах вчера наговорил, нервы, водка… виноват. Я куплю, куплю по твоей цене, мы же столько лет…

– …любили друг друга, – сухо бросил Михаил. – Ты уже мне исповедался в такси. Фу-фу, какой же ты слизень и мудрила.

Он повернулся и вышел. Переговорил с администратором Ниной Александровной, которая одновременно вела и бухгалтерию, попросил выслать ему на почту прикреплённым файлом финансовый отчёт за прошлый и этот год. Матвей, робко улыбаясь, вышел его проводить.

– Что-то случилось, Михаил Эдуардович?

Михаил приостановился, глянув на него с раздражением.

– У меня? Нет. Ты не чувствуешь здесь запаха серы?

Матвей вытаращил свои детские глаза.

– Я с месячишко отдохну, развеюсь. Всего хорошего.

Матвей вернулся в офис. Головчин, с багровым лицом стоял в дверях своего кабинета.

– Где ты шляешься в рабочее время? Зайди ко мне, чёрт бы тебя, лодыря, побрал.

 

Расставшись с Головчиным после ссоры в такси, Михаил два дня бездумно пил. Если раньше в активный период жизни, когда нужно было держать себя в форме, общаться с людьми и следить за внешним видом, он умел притормаживать. то в последнее время (и уже давно) не особо заморачивался по этому поводу. Ни прогулок, ни пробежек, ни ресторанов, ни «расслабонов» с Головчиным, ни саун. Зачем, когда можно залечь в квартире, спрятаться от суетного мира, делать всё, что захочется? Еду принесут, спиртного полно, «тёлок» можно вызвать. Потребуется выйти в люди? Навёл марафет на лице, одел дежурную маску успешного человека и – вперёд.

Да и «тёлок» он ленился вызывать, а если вызывал, то получив, что требовалось, расплачивался, всегда чувствуя злобу к улыбчивым недоросленкам, и накат спонтанных позывов дать крепкого пинка под зад сопливой «пионэрке», больно ущипнуть за напудренный детский носик или ухо накрутить побольнее. Он, конечно, сдерживался, понимая, что «крыша» девочек может выставить ему нехороший счёт, но всегда после этого приходила мысль, что ни одна из этих соплячек – ни сук даже, а сучочек, – рабынь, сломленных рабынь криминала, ленивиц, вычеркнутых из человеческой жизни, ещё не понимает, чем всё это для них может закончиться.

Понимал ли он, что сам катится в бездну? Понимал, но сил остановиться не было – инерция безысходности сдвинула его на спуск, а доводов остановиться он не находил. На третий день, ещё не совсем отрезвев, когда он ехал на такси в офис низложить Головчина, он не сразу в него зашёл, а решил посидеть в кафе рядом с офисом. Что-то смутное жило в нём, как сон, который оставил отпечаток, мучает, но не проявляется. Официант принёс ему коньяка, он выпил, и вся картина именин в быстрой перемотке прокрутилась в голове.

В два дня запоя мозг отключил память обо всём происшедшем на именинах, но он обязан был вернуть картину. Странное состояние охватило его сейчас. Он в деталях вспоминал перипетии именин, не чувствуя ни стыда, ни угрызений совести, ни тоски, ни раскаяния, даже улыбнулся, думая: «Вот и случилось то, чего, собственно, ты всегда и ожидал. Она не могла этого забыть, она доверяла тебе, а ты поступил, как быдло из окружения её отца, перечеркнул её и свою судьбу. Свою подлянку ты прекрасно осознавал, это выгрызало тебя изнутри, не было дня, когда бы ты вдруг не вспомнил свой скотский поступок, не вспоминал, как она пыталась вырваться из твоих рук – не умоляла по-бабьи, не скулила, не просила пощады, а боролась до конца, не по-детски яростно защищалась. Это же Агнесса, это же отцовская и материнская кровь, это гордость и достоинство! Любила ли? Любила. Любил? Любил, любил и любишь. Растоптал и её и свою жизнь, ты-то такой же, а она – с последствиями твоего скотства на всю жизнь, с клеймом. Боров! Был боровом им и остался. Единственный человек, который тебя любил, – она. Единственная женщина, которую любил – и… похерил, всё похерил, жизнь похерил». Подошёл официант: «Что-нибудь ещё?». Михаил, вздрогнув, расплатился. Поднимаясь по ступеням в офис, он бормотал: «Как там у них… мне отмщение и аз воздам? Почему ж у них? Это наш народ начертал на скрижалях. К чёрту Питер, к чёрту! Пусть мне воздастся по полной, живи, что будет – то будет».

 

Через неделю он улетел в Черногорию. Летел отвязаться, погреться, забыться, убегал от депрессивного действия белых ночей, от автомобильных пробок, от тягучего одиночества квартиры, в которой до сих пор не поменял громоздкую румынскую мебель, оставшуюся от родителей, где всё напоминало о них, где за дверью родительской спальни ему чудились их приглушённые голоса и остался их запах.

Но уже в самолёте он тоскливо думал, что совершил просчёт, надеясь развеяться. Активной жизни не хотелось, общения с людьми тоже. Думалось: «Нужно было лететь на необитаемый остров, лежать под пальмой у океана, курить, пить пиво и слушать, как растёт твоя борода, а ночи проводить с послушной островитянкой в парео».

На второй день курортной жизни он заскучал, осознавав, что веселиться разучился: нет ни горения, ни радости, ни энергии, ни новизны ощущений, а темпа ночных увеселений он не выдерживает. Его квартира была в доме недалеко от Подгорицы, города с многовековой историей; с достопримечательностями города он уже был коротко знаком в прежние приезды, они его не интересовали. Погода была прекрасной. Вечерами прохладно, после девяти на такси он подкатывал в город, ужинал в дорогом ресторане «Дали», здесь его встречали, как дорогого гостя, он сорил деньгами, много пил. Первые два дня налегал на местное вино, но странно дурел от него, страдая тяжёлым похмельем, расстраивался желудок, перешёл на коньяк – замучила изжога, остановился на проверенном напитке – водке.

После ночных заведений, где шло бесшабашное веселье, танцы под громкую однообразную музыку, на такси возвращался домой. В первую неделю он по разу прихватывал с собой по пьяной девице. Обе были совершеннолетние, с «биографией». И оба раза он задавал себе вопрос: какая разница между этими и нашими? И отвечал себе: никакой, эвропейки деньги так же требуют вперёд, не надеясь на вознаграждение, но они совершенно фальшивы в сексе – подёнщицы на опротивевшей работе.

Поутру и та и другая вызвали у него такое же – даже большее отвращение, чем наши глупые недоросленки. Он потешался над ними. Бесцеремонно разбудив шлюх, требовал уходить, не дав вымыться и опохмелиться. Обе одинаково беззлобно ругались, местные ругательства звучали, как трескучие заклинания. Они были понятны и веселили, но всё же казались ему не такими смачными, как русские, а трескучим набором звуков. Когда он их выгонял, обе девицы без особой злобности высказали ему, будто сговорившись, «доброе» пожелание: «Dabog da I kurac otpo!». Он смеялся им в лицо: «Рано моему курацу отпадать, кravo nepodoyena». Девицы на «корову неподоенную» не обижались, бросив «Kozol», фыркнув, уходили, прихватывая с собой банку пива; он со смехом бросал им в спину с балкона: gradska kurva. Девки, не поворачиваясь, показывали вытянутый средний палец.

На вторую неделю ему надоели и фаршированный перец, и рагу, и люля-кебаб, и чевапчичи, и пончики-приганицы, и весёлый народ, любящий покуролесить. В ресторане он заказал какое-то рыбное блюдо, богато украшенное овощами и зеленью, но отставил его в сторону, попробовав. Рыба таяла во рту, но именно этим не понравилась.

Расплатившись и выйдя на улицу, он раздражённо думал: «Не рыба, а пюре какое-то, за эти деньги я смог бы на рынке в Питере купить килограмма четыре отборной корюшки и облизывать пальцы от удовольствия. Если в Питере и есть что-то хорошее – это корюшка, как в Одессе барабулька».

Ему захотелось домой. Он шёл по зелёному цветущему городу мимо бесчисленных кафе, думая о старении, своих деньгах, их применении, и неожиданно рассмеялся. На ум пришёл Остап Бендер с его грёзами о Рио-де-Жанейро и тернистым путём к заветному миллиону, с которым он в стерильно-нравственные времена молодой страны не мог ни развлечься, ни купить того, что хотелось.

Думалось: «А у меня есть миллионы и в устойчивой валюте есть кое-что, я прошёл путь похожий на путь Оси, чтобы получить то, что я имею, но я могу купить всё, или почти всё, что захочу, в Рио-де-Жанейро точно могу слетать. Сбылась мечта идиота! И что? Где радость? Те же ощущения, что и у Остапа Ибрагимовича. Умники, у которых денег нет, любят горделиво заявлять, что счастье не в деньгах. Они не поясняют, в чём именно счастье, кукуют, как кукушки в лесу, эту успокоительную максиму. Но, чёрт возьми, я предполагаю, что они станут делать, если деньги у них вдруг появятся, – большие деньги, а не три-четыре миллиона на паршивый «Мерседес». Будут выпрыгивать из шкурки, сияя от привалившего счастья, покупать дома, машины, брендовую одежду, технику, летать в Европу увидеть свободу. Свободу, ха-ха-ха, увидеть свободу за деньги! В Европе? Свободу купить за деньги? Какая ж это свобода, если её покупаешь? Бедному Осе нужно было родиться году этак в семидесятом, с грехом пополам весело отучившись в каком-нибудь бесплатном вузе, он бы со своими талантами поспел как раз к дележу российского пирога с нефтяным сиропом, посыпанного бриллиантами, алюминиевой и золотой крошкой. Была бы у него и яхта, ходящая в Рио-де-Жанейро, и сотня белых штанов, и шубная кладовая, и дом в Лондоне, а Зося Синицина, бросив мужа – Перикла Фемиди, секретаря изоколлектива железнодорожных художников, бросилась бы в его объятья. Но стал бы он счастлив? Сколько я видел этих счастливчиков, которым в процессе обретения счастья на пути к контрольному выстрелу в голову не на миг не давал передыху стук невидимого калькулятора в голове. Калькулятора – глушилки совести, отбивавшего аппетит, вводящего в депрессию, подсаживающего на алкоголь и наркоту».

Присев на скамью под платаном, он задумчиво закурил, а мысли унеслись в недавнее прошлое. Перед глазами встал улыбающийся Пшек, обнимающий красавицу жену с маленькой Агнессой на коленях. Видение было столь живое, что он потряс головой, прогоняя его, закашлялся дымом и выбросил сигарету. Виденье исчезло, но он уже вытянул конец нити из клубка памяти и против желания стал разматывать.

Мысли были неприятные. «Не лишённый таланта Бендера и пиратского хладнокровия Пшек не грезил белыми штанами, узрел свой пирог – землю. И угадал, правда, в неё же довольно быстро ушёл, но это неминуемые фатальные издержки такого рода деятельности – отряд не заметил потери бойца, ты тоже вполне мог стать «издержками», но пронесло. В работе с такими типами нельзя остаться в стороне, сотрудничаешь, берёшь деньги – вляпался в дерьмо, становишься пособником преступника. Ты им и был – юридическим Бендером. Ребёнок Агнесса устами младенца иногда называла тебя Томом Хагеном. Чуяла детским сердечком, что её папаня дон Карлеоне, дети часто видят то, на что у взрослых шоры на глазах. Но тебя от Бендера отличает одна существенная деталь: командор благородно заявлял, что он не грабит коллективы, его интересуют деньги частных прохиндеев. Ты же был адвокатом беспринципного матёрого преступника, который в мутное время грабил бесправных трудяг, обогащался на их страданиях, хорошо понимая, что делает».

 В этом месте его ознобно передёрнуло, он глухо ругнулся. «Чёрт, чёрт, чёрт… Даже сейчас, думая о Пшеке, всё зная, чувствую к нему что-то вроде уважения и страшок! Гипноз какой-то! Вряд ли он убивал людей сам… хотя… всё возможно. Как-то он мне говорил, что может убить, только защищая себя, жену и дочь. Фарисейство! Приказы-то сто пудов отдавал, мне об этом не докладывали, но люди умирали. Ладно – конкуренты, братва, туда им и дорога, но упирающимся трудягам ломали жизни, они нищали, умирали от твоей и его деятельности. Учили нас в университете: accessorius sequitur naturam sut principalis. На латыни красиво звучит, мягко, как: «соучастник следует за главным виновником», если на понятном любому языке, то – «соучастник не может быть обвинён в более тяжком преступлении, чем главный виновник». Кто из нас главнее? Сиамские близнецы! Как же я купился тогда в лагере? Почему выполнил его просьбу? А мог ли я что-нибудь сделать, чтобы не вляпаться в эту историю? По-комсомольски честно доложить начальству? Смешно! Да подполковник Звягин стопудово с нетерпением ждал денег Пшека, чтобы сляпать ему представление об УДО. Какой бы шухер меня ожидал! До сих пор обеляешь себя, мол, не было выбора. Да был, был он, боишься себе признаться. Например, мог бы просто, как свинья, нажраться, устроить дебош в каптёрке, слегка кому-нибудь въехать в рыло и плакал бы твой отпуск, гауптвахта, а дембель дали бы в последнюю очередь или чуть позднее. А Пшек… он бы претензий не имел, вернее, не мог бы иметь к тебе, de meritis, по существу дела: записка его не высветилась, никуда не ушла, выбранный им доставщик оказался болваном и идиотом. Хотя… умный католик мог просечь мой мотив, да сделать что-то со мной уже было бы западло, не по понятиям: просто «косяк» лоха, а расстреливать два раза уставы не велят, что сделано, то сделано. Вот только дальше… Пшек добро помнил, а ты изначально смалодушничал, клиента своего кинул, пачечка долларов была внушительно соблазнительной…».

Он нервно закурил: «Доченька любимая, скорей всего не в полной мере понимала всю картину твоей и отцовой деятельности, дядей Мишей звала. Поздно, но стала понимать, откуда у неё красивая жизнь, зехеры твои просекла. Думал ты, думал о ней, о цветочке аленьком, распалялся, грыз тебя похотливый червяк, думал ты и о смерти Пшека, когда его Тамрико умерла и у братвы начались дела разборные. Ожидал беды для него, сам мандражировал, но продолжал поглядывать на шишечки, подрастающие у подростка на груди. За свою жизнь боялся, понимал, что из мышеловки не вырваться. Как вырваться, когда повязан такими грязными деньжищами? Но магнитом держала тебя девочка, держала, надеялся выжить, проскочить в жизнь. И сбылось, сбылось с Нессочкой! Сбылось, чёрт возьми! А Пшека наказ – «держись от девочки подальше» умер вместе с ним. Я её получил и не так, как брали женщин мужики из его окружения – ласково взял, со скорбью о любимом папочке, по-пластунски подполз и пленил. Но ведь любил! А после… как все козлы, за собственность посчитал, мудак. Моя! Отказывать не имеешь права! Как у классика, начинал с идеала Мадонны, а кончил идеалом содомским? И бог не меня наказал – её, странная у него справедливость. А может он отложил моё наказание, и оно будет супер-ужасным? Гм-м, Том Хаген… умер своей смертью. Чтобы с ним сделал бы Майкл Карлеоне, если бы он к его дочери Мэри под юбку залез?».

Мысли путались. Он хотел опять закурить, но поднял голову и вздрогнул: у скамьи стоял старенький седой священник с ящичком для сборов. «На изгорелом храму, по́мочь», – тихо произнёс он треснутым старческим голосом, глядя ему в лицо выцветшими спокойными глазами. Ничего просительного не было ни в его облике, ни в глазах. Михаил встал, суетливо полез в карман. В бумажнике были сотенные евро и доллары и одна пятидесятка, он подал её старику. Старик с достоинством низко ему поклонился и перекрестил: «Спаси те Господе». Уходя, Михаил оглянулся: старик провожал его взглядом и крестил в спину. «Первый раз в жизни подал и не бомжу, а священнику. Что за взгляд и достоинство у старика и какие глаза чистые! Это, наверное, оттого, что не для себя просил, а на благое дело, на храм сгоревший. А сам-то… платье ветхое, латаное, сандалеты на ногах, не как у наших слуг государевых. Как такому не подать, такому и подать хочется», – думая так, он остановил такси.

Он решил вечером никуда не ходить, в холодильнике имелась водка, пиво, что-то на перекус. Приняв душ, в шортах уселся в кресло перед телевизором со стаканом водки. Поклёвывая кешью из пачки, вполглаза глядя в телевизор и отпивая водки, задремал. Очнулся, почувствовав духоту. Кондиционер не работал, и он вышел на балкон. День шёл к закату, прогретый за день воздух будто заснул, листва деревьев замерла, где-то далеко над горами, раздумывая, задумчиво висела, не двигаясь, чёрная туча.

В уютном домике на взгорье жили три семьи из России. Балконы квартир соседствовали, они были огорожены невысокими металлическими ограждениями. Он как-то видел хозяина соседней квартиры, они стояли на балконах, говорили. Тучный мужчина с неподвижными рыбьими глазами спрашивал, за сколько он купил это жильё, чем занимается. Узнав, что он юрист, с минуту раздумывал, после попросил визитку. В этот приезд Михаил никого на балконе не видел и обрадовался: быдлячую рожу соседа видеть не хотелось, ему показалось, что, разговаривая с ним, он не слышит его ответов, а что-то мучительно в голове обдумывает, и он заключил – торгашеская морда. Торгашей он презирал.

Он уже было собрался вернуться в дом, но тут дверь соседней квартиры открылась и на балкон вышла женщина в лёгком коротком сарафане на бретельках. Удивлённо подняв брови, она произнесла хрипловатым низким голосом: «Оба-на! Тут оказывается есть живые, а я уже с ума стала сходить». Она протянула ему подрагивающую руку: «Илона», Михаил представился, внимательно её разглядывая. Дама была красива, но странно бела́ телом и лицом, словно долго не видавшим солнечного света. Михаилу казалось, что она сдерживает смех и думает о чём-то смешном. «Русалка, блин, улыбается словно её щекочет дельфин», – подумалось ему.

Он увидел её тёмные подглазья, резко выделяющиеся на белом лице: «Да она же торчит!» – озарило его, а русалка, проговорив: «Я к тебе», перелезла через ограждение, – халатик при этом распахнулся, и он успел заметить, что она без нижнего белья, – и вошла в комнату. Хмыкнув, он вошёл за ней.

– Я ночью прилетела, – рассматривая комнату, говорила она. – Спала без задних ног, чё тут у тебя? Блин, как у аккуратного студента, присаживайся.

– Спасибо, – улыбнулся он и сел в кресло. Улыбнулся он её «присаживайся». Много лет он провёл в среде братвы, которая суеверно избегала выражения «садись», имевшего для них скорбный негативно-юридический подтекст. Усмехаясь, он подумал: «А русалка-то, пожалуй, не всё время в воде провела».

Илона села в кресло, закинув ногу на ногу, с минуту рассматривала его и рассмеялась:

– Слушай, по всему, тебе поправиться нужно, чё-то ты какой-то прибитый. Сейчас раскумаримся.

Достав из кармана сигарету, щёлкнула зажигалкой, затянулась несколько раз, задерживая дым в лёгких, почёсываясь, протянула ему. Он неуверенно взял сигарету, сделал пару затяжек и вернул её. Она докурила, скинув халатик, легла на кровать, постучала ладонью по постели: «Иди уже. Да не трусь, здоровая я». Скинув шорты, он лёг рядом на спину, расхохотавшись, она оседлала его. Весь день они валялись в постели, смотрели фильмы, им доставили пиццу, салаты; пили водку и пиво.

В середине дня из-за гор наползла на город туча, воздух насыщался озоном, где-то далеко громыхнуло. Гроза и ливень принесли прохладу, мелкий тёплый дождь сеял всю ночь. Илона ходила голая, рассказывала о себе. Оказалось, мрачный мужик, с которым когда-то он познакомился, её муж: «…тупорылый бычара, жлобяра из Луги – квартира на Ваське – сеть магазинов автозапчастей в Ленинградской области – мне двадцать пять – надыбал меня в магазине, где работала кассиром – жила в коммуналке у Московского вокзала с маманей и папаней – достали козлы!» – «Ну, под тридцатник тебе точно уже есть, а не двадцать пять, – усмехнулся Михаил, – врёшь, как все бабы»

Когда стемнело, она перелезла через балконную оградку, вернулась одетая в длинную, трикотажную майку и с сумочкой. Из кухни принесла плоскую стеклянную тарелку, достала из сумочки пакетик с порошком, высыпала его на тарелку и пилочкой для ногтей разделила порошок на грядки.

С изумлением наблюдая за её уверенными манипуляциями, Михаил спросил:

– Как ты его провезла в самолёте?

Она рассмеялась:

– На дуру похожа? Весёлый сербский таксист подвёз куда надо, везде есть хорошие люди, когда ты с баблом.

Порывшись в сумочке, хохотнула, сострив.

– Блин, у меня только русские деньги, валюта на карте. У тебя есть баксы? Я патриотка, хе-хе, наши родные деньги нельзя сажать на кокс – быстро привыкнут, шутка юмора.

Его костюм с бумажником висел в платяном шкафу. Стоя спиной к Илоне, он достал из пиджака бумажник, уверенный, что она наблюдает за ним, взял сто долларов, бумажник переложил в карман шорт, застегнул молнию – доверия к землячке-русалке он не испытывал. Свернув купюру в трубочку, она нюхнула, растирая ноздри, передала трубочку ему. Он хотел отказаться, но голосок в голове проговорил: «Так и умрёшь не попробовав, что это за кайф. С одной дегустации ничего не будет, гулять – так гулять», и наклонился к тарелке. Потом Илона истязала его в постели, а он чувствовал себя помолодевшим и полным сил.

Сходив в туалет, он спрятал бумажник, заснул под утро и проспал до обеда. Илона испарилась, не было на столе и стодолларовой купюры, скрученной в трубку, его пиджак висел на вешалке криво. Пробормотав: «Ну и приключение! Из ниоткуда появилась, в никуда пропала. Дёшево отделался. Шмонала, за это, наверное, Илоночка, ты и сидела». Подумав, он расхохотался, пробормотав: «Но-о баба она живая, не то что эти сербские варёные рыбы. В каком-то смысле, за границей и в сексе становишься патриотом».

Он позвонил в агентство, до Москвы были билеты на утренний рейс, он забронировал место. Уже в самолёте он неожиданно вспомнил, как однажды они говорили о кокаине с Пшеком. Разговор произошёл из-за случая с одним «солдатом» его гвардии, который подсел на кокаин и украл у своего товарища деньги, его примерно наказали. Сам Пшек пил водку, вино и курил траву, ничего другого не употреблял, тогда он сказал ему, что все наркотики умеют ждать, но кокс самый подлючий.

Выйдя из аэровокзала Пулково, он остановился, закурил. Стояла жаркая погода, на остановке автобуса шла давка. К нему кинулись таксисты, не сказав им ни слова, он двинулся к платной стоянке, где оставлял машину. Не дойдя до неё, остановился, поднял голову: серебристый лайнер, рассекая бескрайную небесную гладь набирал высоту. «Где-то, волнуясь, его ждут люди, – неслись быстрые мысли, – меня никто нигде не ждёт. Квартира ждёт! Квартира с призраками родителей, квартира-убийца ждёт меня. Жизнь пролетела быстрее полёта этого лайнера в один конец. Один! Один! Один! Снова один – «Один дома» – последняя серия. Когда лайнер исчерпает свой ресурс, его распилят, но и используют металл с пользой для новых собратьев. Когда я исчерпаю ресурс, меня, как ни на что не годное, сожгут и прикопают к родителям. Опять к ним! Вот и весь мой полёт, вернее, пролёт над жизнью. Проклятые римляне, на всё у них была ма́ксима! Qualis vita, finis ita! Какова жизнь, таков и конец».

Самолёта уже было не видно, вытерев холодный пот со лба, он тяжёлыми ногами вошёл на стоянку.

 

12.

Поздний звонок Агнессы застал Сафрона за просмотром ленты в ВК. Он читал чьё-то стихотворение, где были слова: «Глуп ли я, от того, что влюблён? Или влюблён, от того, что глуп?». Он задумался над этой то ли головоломкой, то ли загадкой влюблённого героя стихотворения, но забыл о размышлении, услышав её голос. Звонок взбудоражил его, переполняла радость, но как с ним всегда происходило, стал ковыряться в себе, волноваться, выстраивать ситуации. В результате стал распадаться на атомы, запутался и уже не смог собрать себя. Чтобы успокоится, в двенадцатом часу ночи вышел из дома. Небо было беззвёздным, с Невы тянуло влажной свежестью, у Благовещенского моста всё ещё стоял огромный белый круизный корабль, похожий на айсберг. По набережным бродили толпы людей, что удивляло – день был рабочий. Он прошёлся по Дворцовой набережной. У реки, словно чего-то ожидая, стояли группы людей, он перешёл на Васильевский остров – на набережной люди, люди, люди. Люди. Недоумевая, остановился у Сфинксов, думая, что эта масса людей, видимо, ожидает какое-то объявленное природное явление, но спросить постеснялся.

Люди смотрели в сторону моста, но неожиданно включились сотни телефонов в их руках. Он изумлённо замер: пролёты моста, разжав крепкое рукопожатие, медленно расходились, уходя в небо друг от друга! Ему сейчас думалось, что это действие похоже на прощание людей. Когда пролёты замерли, он ещё долго стоял, не сводя глаз с открывшегося фантастического вида полноводной реки и множества судов, идущих по ней в обе стороны. Получившие передышку разлучённые трудяги-пролёты дремали, глядя в небо; народ хаотично разбредался.

Площадь и дом, в котором он жил, были совсем рядом, но и Дворцовый мост был разведён. Всезнающий телефон сообщил, что ему ещё долго придётся оставаться на этой стороне Невы. Он бродил по Васильевскому острову, представляя завтрашнюю встречу с Агнессой, и успокаивался, думая о том, что мосты совсем скоро соединят его с ней. Когда мосты сомкнули руки в крепком рукопожатии, а по ним начался ток автомобилей и людей, усталый и голодный он вернулся домой. Есть не стал, а раздевшись у дивана и бросая одежду на пол, свалился в постель. Ему снилась Агнесса, они шли по мосту навстречу друг другу, встретились в центре и обнялись.

Подкинул его звонок телефона, он вскочил, думая, что проспал и это звонит Агнесса, но это была Любаша. Приходя в себя, ответил, глянув на часы – шёл второй час дня. Любаша объяснила, что бабуля плохо себя чувствует и попросила передать, что хочет его видеть. Растерянно думая: «Ну и козёл же я, влюблённый венецианский юноша! Самого близкого человек забыл». Залепетав в ответ, что замотался, и сейчас же непременно приедет, просил простить его.

– Сегодня не надо, приходите завтра, Сафрон, к обеду мы все будем дома, – Люба, помолчала и продолжила унылым тоном: – У нас всё плохо, Сафрон, очень...

Будто поперхнувшись, засопела, а он со сжавшимся сердцем представил себе, что сейчас она заплачет и быстро проговорил:

– Любушка, Любушка, успокойся, пожалуйста; что, что случилось? Я сейчас приеду.

Люба шмыгнула носом.

– Не нужно сейчас… Папа сегодня весь день будет дома, завтра его не будет. Мы сейчас готовимся к переезду на дачу, обычно летом мы там живём.

– Любаша, ты так расстроена, что-то ещё? – спросил Сафрон, думая, что это как-то должно быть связано с Иваном Панкратовичем: фраза Любы «папа дома» резанула слух, прозвучала как намёк, что приходить при нём нежелательно.

Люба помялась.

– В общем… мама разводится с папой, дома кавардак, бабушка плачет, вызывали неотложку. До свиданья, Сафрон, до завтра, у меня сейчас дел выше крыши.

Не успел он переварить новость, как позвонил Саша. Спрашивал, чем он занимается, какие планы на лето, говорил о сборах на дачу, но о делах семейных помалкивал. Он ожидал от говоруна как всегда содержательного рассказа, но тот странно сдерживался, говорил с длинными паузами, тихо. Это было на него не похоже и Сафрон поднажал.

– Саша, говори же, не тяни. Что-то случилось? Опять с Матвеем схватились?

– Просто, знаете… как-то в доме странно тихо стало, дедушка с бабушкой какие-то пасмурные, молчаливые, сами не свои, Гера не приходит. Матвей подозрительно весёлый и ласковый, вчера принёс две огроменные сумки с продуктами, бабушку поцеловал и даже деду купил бутылку дорогого виски. Дед был на смене, когда пришёл и узнал, посмеивался, типа, надо бы виски проверить на наличие яда, но за обедом на себе проверил, обругал капиталистов, назвав виски слабохарактерным капиталистическим пойлом. А Матвей… сидит у ноутбука, грызёт ногти, меня гонит, говорить не хочет, барин.

Сафрон живо представил его милую мордашку с обиженным выражением на ней, улыбнулся.

– Ногти грызть плохо, а улыбается, значит всё у него хорошо.

– Да уж, – протянул Саша со вздохом, – надолго ли. Я вот чего звоню, приходите завтра к одиннадцати, у Игорёшки день рождения.

– Обязательно приду, а что он любит?

– Мягкие игрушки – животных, спит с огроменным мишкой, лего ещё и машинки. Недавно они собаку завели маленькую, лохматую, Винтиком назвали, он без ума от неё. Мне бежать нужно, Сафрон, извините. До завтра.

Сразу же за ним позвонил Захар. Сафрон восторженно рассказывал о звонке Агнессы и приглашении позировать, что дико мандражирует, но тот, не дослушав, весело протараторил:

– Лёд тронулся, господа присяжные заседатели! Как поверенный в твоих сердечных делах, желаю тебе быстрого таяния в этом затянувшемся ледоходе. Загадай желание и держи пальцы скрещёнными, только недолго, чтобы их не скрючило. Действуй смело, но интеллигентно, – отвага твоё оружие, а я схожу в храм и поставлю за вас свечку и записочку напишу за здравие. Да, я тут прочитал, что цифирки имеют значение, арабы и греки, типа, вообще верят в это. Короче, чтобы добиться любви женщины, на одной стороне яблока нацарапай число 220, на другой – 284, с меньшим числом съешь сам, а с большим угости, хе-хе, предмет страсти. Считай, её любовь у тебя в кармане.

Сафрон хохотал так, что слёзы выступили.

– А подготовленное яблоко в кармане принести? А вдруг у неё на яблоки аллергия? И вообще число 220 это для влюблённых электриков. Видел на электрощитах в треугольнике написано 220! Не пора ли тебе попробовать себя в роли стендап-комика, в тебе неожиданно обнаружился сладкоголосый оратор из тех ста джинов, что в тебе сидят.

– Подчищаю, подчищаю гадов на прочность, фильтрую, половину агентов влияния уже из себя изгнал, но сволочи упорные. Где-то там внутри себя сижу, хочу найти, подбираюсь, но он, гад, ускользает. Слушай, я сижу над учебником, не все «хвосты» сдал. Короче, звякни мне после свиданки, я приеду тебя исповедовать. Только костюм не надевай, блин, чтобы не превратить свидание в визит вежливости, с тебя станется. Пока, красаве́ц.

Купив цветы, Сафрон вышел из дома за час до встречи с Агнессой. Её весёлый голос в домофоне вызвал сердцебиение. По старинной лестнице, истёртой за почти полтора столетия тысячами ног, начал ход с бега, но остановил себя, пошёл медленно, шепча: «Всё, всё, всё, ты спокоен, ты собран, ты увидишь её». На кнопку звонка нажал с колотящимся сердцем, а в голове вдруг возникло: «Глуп ли я, от того, что влюблён? Или влюблён, от того, что глуп?». Дилемма настроения не прибавила – нервозность усилилась.

Она встретила его в просторной белоснежной майке навыпуск, лёгких шёлковых шароварах с рисунком листьев папоротника, без парика, в чалме из такой же ткани, что и шаровары. Передавая ей букет, краснея, он стыдливо отвёл глаза в сторону, успев заметить, что под майкой нет бюстгальтера. Следом за ней вбежала пушистая белая кошка, села у его ног и уставилась на него, нервически подёргивая чёрным кончиком хвоста.

– Знакомься, это Веста, – рассмеялась Агнесса. – Веста, это Сафрон.

Он наклонился, погладил кошку, изогнувшуюся под его рукой.

– Надо же! Веста, ты позволила погладить себя незнакомому человеку? Приняла, вот так дела! – удивилась Агнесса. – Сафрон – усмиритель кошек, выбирай тапочки, идём ужинать.

– Здорово у тебя тут, – оглядев просторную кухню, сказал он, присаживаясь к столу.

– Ты ещё и мысли можешь читать, ведь нарцисс мой любимый цветок, – быстро проговорила она, встроив в вазу его букет, и споро принялась накрывать на стол, успевая отходить и переворачивать скворчавшие на сковороде купаты: – Сейчас поедим – позировать на голодный желудок недопустимо, я обязана мученика накормить, сама не обедала сегодня. Извини, времени готовить у меня не было, забежала в грузинскую лавку, купила купаты, к ним соус ткемали, салаты, горячий лаваш, фрукты. Когда придёшь в следующий раз, приготовлю своё фирменное блюдо – жюльен с грибами и курицей в горшочках.

Поставив на стол две рюмки толстого хрусталя на высоких ножках, запотевшую бутылку водки, придирчиво оглядела стол и присела.

– Я хочу, чтобы ты был разговорчивым, специально для тебя купила целебный напиток, l'eau de la vie, как говорят французы о водке, развязывающий языки. Я бы тоже немного этой живой водички выпила. Будем пить, как в старину, из лафитничков и кушать купаты.

Сафрон рассмеялся.

– l'eau de la vie – вода жизни… Давайте, если из лафитничков, да как в старину, то с удовольствием. У нас дома точно такие же были, правда, два всего осталось из шести.

– Сафрон, пожалуйста, хватит дистанцироваться, мне поллафитника плесни, впереди работа. За тебя, и давай есть, – подняла она рюмку. – Купаты нужно есть горячими, попробуй к ним соус ткемали, очень вкусный. Чем занимался сегодня?

Сафрон выпил водку до дна одним глотком и принялся за купаты,

– Телефонный день. Говорил с Захаром, Любашей, внучкой Клавдии Дмитриевны, Сашей, племянником Матвея. Рассвет встречал на набережной, смотрел развод мостов. Феерическое зрелище! Народу было!

С иронической усмешкой она глянула на него.

– Феерическое для туристов. Коренным горожанам это фиолетово, а многих, тех, кто не может домой вернуться на родной берег, раздражает. Ехать на такси по платной дороге дороговато, но это данность Петербурга, ничего не поделаешь. Я всего раза три ходила на развод мостов, столпотворения загипнотизированных людей в белые ночи почему-то вгоняют меня в тоску. Ты съел? Молодца! Сейчас ещё подложу.

Сафрон согласно кивнул. Агнесса ела и говорила:

– На моей родине говорят кушать, а не есть. В Питере я долго переучивалась от своего хохлацкого говора, хеканья, надо мной посмеивались, особенно над этим кушать.

Сафрон рассмеялся.

– У бакинцев тоже свой говор. Отгадайте, как в Баку русские называют тапочки?

– Опять, отгадайте, Сафрон, отгадай, – укоризненно поправила его Агнесса. – Сложновато представить. У горожан тапки, наверное, везде тапки, хотя иногда ещё и шлёпанцы.

– Но не в Баку, тапки у нас – домашники.

– Домашники? Что ж, говорящее слово! Я бы могла привести много слов из края, где жила, – это украинизмы в основном, но с некоторыми местными особенностями, они до сих пор иногда у меня проскакивают. Если русские в Баку говорят, как ты, это вполне культурная речь, если не считать некоторого акцента, но мне он, честно скажу, нравится.

– Это неистребимый бакинский говор, – рассмеялся Сафрон, – впрочем, как и говоры разных местностей у всех народностей. Я как-то читал про одного бакинского актёра, который служил в столичном театре, где ставили сугубо классические русские пьесы. Актёр был хороший, но режиссёр хватался за голову и рыдал, когда его Чацкий забывался и становился бакинцем. Актёра отправили, так сказать, на перековку в Вологодский театр…

Агнесса расхохоталась, чуть не подавившись.

– И он стал окать с бакинским акцентом, это анекдот?

Рассмеялся и Сафрон.

– Думаю, да. Но вот вам яркий пример: известная личность Юлий Гусман в жюри российского КВН полжизни прожил в Москве, а бакинский акцент никуда не делся. Есть у нас и сугубо свои словечки, которые не поймёт ни один россиянин, например баклажаны зовём – демьянками и имя Демьян здесь ни при чём. Малышей – балашка. Это смешение двух языков: бала – это маленький на азербайджанском, а русское окончание -шка придаёт слову ласкательное русское звучание, ну, как малышка, мишка, хохотушка.

– Какая прелесть – балашка! – воскликнула Агнесса.

– Да, – продолжил Сафрон, – но теперь вавилонское переселение народов. Многие переселяются в Россию, родители, конечно, не потеряют родной акцент, но дети станут говорить так, как говорят их сверстники на новом месте жизни.

Они пили кофе, говорили о всяких пустяках, смеялись, но в этой уютной кухне, где на первый взгляд царила непринуждённая атмосфера, незримо висело в воздухе наэлектризованное поле. Двое собеседников – мужчина и женщина, излучали этот ток напряжённости и недосказанности, в них текли непроизнесённые мысли и слова. Невидимые, они сталкивались в этом наэлектризованном поле, искрили. Полярность их была разная – они притягивались, но пока не соединялись, какая-то диэлектрическая прокладка стояла между ними.

Сафрона пьянил запах духов женщины, сидящей напротив него, восхищала её воздушность, кровь билась гулкими толчками, выкидывая заряды в это поле. Он старался не смотреть на вольготно выделяющиеся холмики груди Агнессы под лёгкой майкой, смотрел ей только в лицо, но взгляд сам иногда соскальзывал к этому месту, он краснел, а голова затуманивалась. И в то же время он прекрасно осознавал, что не для соблазнения она так оделась: она у себя дома, ей так удобно и комфортно, эмансипированной, столичной и свободной женщине с жизненным опытом нравилось, что она не в парике, раскована и непосредственна. Думалось, возможно, это могло значить, что она считает его своим другом и не тяготится своего вида.

Электрическое напряжение, исходящее от него, ощущала и она. Не могла не ощущать, ей нравилось, что он остаётся таким же, как при их первой встрече. Так же стыдлив, нет в его глазах влажной и наглой самцовой липкости взгляда вожделеющих мужчин-победителей, и конечно же, она заметила, как он краснел, стараясь смотреть ей в лицо.

Она говорила с ним, улыбалась, а в голове вертелась одна и та же мысль: шестнадцатилетний юноша с далёкой планеты, где мужчины остаются всегда юношами, не зная плотских утех. И ещё одна навязчивая мысль мучила: как же так, почему я не замечала его влюблённости раньше? Почему многие заметили? Неужели, в самом деле, я навсегда мёртвая царевна, потерявшая нюх, как сказала Ева? Господи, Господи, я больна! Неужели я перестала быть женщиной? Сейчас мне хотелось бы ею быть, но странное, странное состояние и страх охватывает меня, я подозрительно-фальшиво весела и напряжена.

И в то же время она чувствовала, что ей хорошо и спокойно с этим юношей с едва заметной проседью в смешной бородке; знала, что ни при каких условиях он не сделает ей больно и ничем не обидит. Они тянулись к друг-другу, но невидимая преграда ещё стояла между ними. Небесный Диспетчер, сидящий перед тысячью мониторов с пультом, включающим Любовь, медлил. Ему, конечно, были известны все развязки отношений между парами на экранах его мониторов. Он улыбался, рука тянулась включить отсчёт, нажать на кнопку Enter, но что-то заставляло его медлить. Он не был садистом, заглянув немного вперёд, увидел, как совсем скоро между этими двумя сердцами пробьёт раскалённая дуга и хрупкая преграда рухнет звонкими осколками. Волнуясь, он хотел заглянуть ещё дальше, но передумал, памятуя, что даже он не может повернуть реку времени вспять. Или, может быть, не хотел увидеть возможное страшное будущее?

Вручив Сафрону корзинку с фруктами и пачку сока, она привела его в студию. Погода неожиданно испортилась, заморосил дождь, солнце тускло пробивалось сквозь серое небо. Агнесса включила софиты, усадила его в кресло, фрукты и сок поставила на столик рядом с ним, после долго и кропотливо фотографировала его. Сделав множество снимков: в анфас, полу-анфас, в профиль с обеих сторон, заставила встать. Наконец, сев напротив него с блокнотом, поглядывая на него, принялась делать наброски. Работала больше часа, а он сидел, не сводя с неё восхищённых глаз, и блаженная улыбка не сходила с его лица, чему-то улыбалась и она. Закончив наброски, рассмеявшись, протянула ему блокнот:

– Я тут на одном наброске лавровый венок одела тебе на голову, а-ля Сафрон-царственный.

Он смотрел наброски и серьёзнел, она не сводила с него глаз.

– У меня по рисованию были твёрдые тройки, – произнёс он задумчиво, не отрывая глаз от блокнота. – Какой же прекрасный дар уметь рисовать! Рисовать – значит видеть. Но вы… ты, правда, таким меня видишь? Это так необычно – увидеть себя на рисунке, где тебя увидели другими глазами. И это не рентгеновский снимок, не зеркало – живые глаза, живые руки, живой взгляд пишущего портрет, наверное, портрет одного и того же человека, исполненный разными людьми, должен выражать личное восприятие рисующего. Художник не робот, он без страха заглядывает в сердце человека, видит в объекте нечто, чего тот в себе не осознаёт, это трудно, не всем дано.

– Ты считаешь, что я соврала? – она смотрела на него пытливо.

Он оторвал взгляд от блокнота.

– Нет, нет, наверное. Когда ты работала, я улыбался, улыбаюсь и на рисунках, но улыбка с горчинкой. Ты так видела или это просто случайность?

– Я эту горчинку ещё в первую нашу встречу в кафе заметила. Ты оживал, смеялся, горячился в разговоре, но она никуда не исчезала. О чём же ты горюешь, Сафрон-рефлексирующий? Извини, я понимаю, ты потерял всех близких людей, это тяжело, но мне приходит в голову фантастическая мысль, что ты родился с такими глазами, будто эта горчинка наследственная.

Вздрогнув, он опустил голову, Агнесса смотрела на него, он поднял голову.

– Агнесса, мне курить хочется, а сигарет я не захватил.

– И я не прочь отравиться, у меня есть сигареты.

Они вышли на балкон, курили, молчали, смотрели на мокнущих на остановке трамвая людей. Не поворачиваясь к ней, Сафрон говорил:

– Горчинка… да, наверное, в глубине меня… Вообще-то, правда в том, что с нервами или с психикой у меня раскардаш. Это с детства ещё, когда у меня случались нервные срывы, страхи. Тогда врачи говорили, что всё пройдёт с взрослением, выписывали успокаивающие средства. Но позднее нашли имя моему заболеванию, звучащее, как имя прекрасного экзотического цветка – циклотоми́я. Не заразная и не смертельная болезнь и болезнь ли? Она в наше хромое время истории у многих, течёт по-разному, можно прочесть в Википедии – распространённая болячка в новом мире стрессов. Последний раз один хороший врач предположил, что это кроется в генетике, из семьи, в детских стрессах и страхах. Что ж, детские страхи были, наша семья прошла через нелёгкие испытания в девяностые. При случае я расскажу тебе о трагедии моей бабушки, семьи, и как это связано с Клавдией Дмитриевной Джавад Заде, сводной сестры бабушки и моей благодетельницы. Заболеванию дали официальное название, но миллионы людей болеют им, не зная ничего о нём. Живут, как все, а некоторые и вовсе не придают этому никакого значения, относят это к странностям своей натуры. Врачи прописывают таблетки, в основном это антидепрессанты, рекомендации. Я стараюсь не привыкать к ним, пытаюсь справиться своим способом, что называется, выбиваю клин клином (он улыбнулся), мне помогает эскапизм. Отвлекаюсь от плохого настроения разными увлечениями – музыкой, книгами, беседами с хорошими весёлыми людьми, фильмами, фантазирую – у меня, ха-ха, ой какое богатое воображение. Конечно, это не панацея, при убегании от себя можно потеряться и прийти к какому-нибудь новому стрессу.

Слушая его, Агнесса невольно проговорила в себе: циклотомия – алопеция, прекрасные цветы беды – алопеция подруга циклотимии.

Сафрон докурил сигарету, затушил в пепельнице, повернулся к Агнессе, слушавшей его с потемневшими зрачками:

– Можно ещё сигарету?

Она торопливо протянула ему пачку. Он закурил, смотрел в окно, рука с сигаретой подрагивала.

– Девяностый год, развал СССР, бунты в республиках, исход армян, русскоговорящих. Мы оставались в Баку, ехать нам некуда. Денег нет, квартиры продавались тогда за копейки или грубо отнимались под действенный метод – чемодан, вокзал, Россия. Родственников в России у нас нет, я малявка – два годика. Мы прячемся в квартире, я кроха, но понимаю, что происходит нечто, что ужасно пугает бабушку, отца, тётю, дядю. Они не смеются, женщины часто плачут, со мной не гуляют, к нам забегают соседи с тревожными лицами, они тоже мрачны, растеряны, телевизор молчит, слышны выстрелы, Горбачёв…

Он мотнул головой, словно скидывая с себя наваждение, мелкая россыпь пота выступила на лбу, и быстро проговорил:

– Как-нибудь позже, Агнесса, портить тебе и себе вечер не хочется.

Она смотрела на него широко распахнувшимися потемневшими глазами, их малахит был тёмен и влажен. Прикусив губу, сдерживая захвативший её порыв – прижать его к себе, гладить по волосам, целовать и плакать. Тронув его за плечо, неожиданно охрипнув, она тихо сказала:

– Пойдём на кухню, выпьем чая с чабрецом, он успокаивает.

В кухне она занялась приготовлением чая, накрыв чайник тряпичной купчихой, присела за стол, молча, налила две рюмки водки.

– За твоих и моих родных. Царствие им небесное, Господи, упокой их души.

Сафрон неловко потянулся к рюмке, толкнул её, она покатилась, упала на кафельный пол, ножка отскочила в сторону. Он вскочил, чтобы поднять, но Агнесса опередила его, подняла рюмку и ножку, смеясь выбросила в мусор.

– Ну, наконец-то в моей четырёхкомнатной пещере что-то стало разбиваться. Посуда бьётся к счастью.

Красный от смущения Сафрон не сдержался и рассмеялся.

– Говорят, что битая посуда приносит счастье только археологам.

Рассмеялась и Агнесса, глянув на него ласково, принесла новую рюмку, села.

– Савелий как-то тоже пошутил про археологов, мол: «Чем старше жена, тем она больше интересует мужа-археолога».

– Ах, вот чьи семьи, оказывается, самые долговечные! – рассмеялся Сафрон, но через минуту задумчиво сказал: – А это опять мистика, уверен, это бабуля разбила мою рюмку. Она говорила, что нельзя поминать умерших грешными напитками и суетными словами, их нужно поминать в сердце и в тишине, что только в царстве тишины небу слышны слова, сказанные сердцем.

– Ты часто вспоминаешь бабушку.

– Да, а после того, как узнал от Клавдии Дмитриевны то, что в нашей семье держалось под семью печатями, а ключи от тайны бабушка унесла с собой, моя любовь к ней как бы это сказать… вросла в меня, да, вросла… Налейте мне чая. Где-то я читал, что с мёртвыми не расстаются…

Агнесса хотела ещё раз попросить его говорить на ты, но сдержалась, глянув на его напряжённое лицо, поставила на стол чашку чая, присела к столу, решив увести разговор в сторону.

– Сможешь завтра прийти, мне нужно сделать ещё несколько набросков?

– Конечно, конечно, когда приходить? – быстро проговорил он и стукнул себя по лбу. – Ах, завтра же я…

– Какие-то дела? Я завтра к семи буду дома, приходи, когда тебе будет удобно, можешь позже, я ложусь за полночь.

– Я приду, думаю, часам к шести буду свободен. День рождения утром, а к обеду меня ждёт Клавдия Дмитриевна.

– И чей же день рождения, если не секрет? – спросила Агнесса, с удивлением чувствуя лёгкую ревность.

– У Игорёшки, – улыбнулся он. – У Саши Голубятникова, внука Голубятникова-старшего, есть друг Герман, милейший юноша, а у него братик Игорь – солнечный мальчик, так генетика распорядилась. Отца у них нет, я давно собирался малыша навестить, вот и повод нашёлся.

– Вот как! У моих знакомых такой же ребёнок, ласковый котёнок, сердце сжимается, когда я с ним общаюсь, – сказала Агнесса. – Ты любишь детей, я обратила внимание на твоё сияющее лицо на фото с маленьким Сафроном на руках. А у тебя тоже есть…

Она осеклась, покраснев, суетливо вскочила.

– Ещё чая? Я сейчас согрею.

– Нет, спасибо, – Сафрон быстро взглянул на настенные часы, – тебе завтра на работу, уже поздно, ты устала.

– У нас нет комендантского часа, – скомканно рассмеялась она, заметив, что он побледнел, россыпь пота выступила на лбу, а сложенные на столе одна на другую руки, подрагивают.

– Спасибо за ужин и прекрасный вечер, – Сафрон неожиданно встал, отводя глаза в сторону.

– Тебе спасибо, что претерпел мои хотелки, – разочарованно выдохнула она и тоже встала.

У двери, стоя в шаге от него, нервно хрустнув пальцами, она сказала:

– До завтра, Сафрон… Сафрон-дисциплинированный.

Не глядя на неё, сгорбившись, он торопливо вышел, а она, раздумчиво постояв у двери, прошла на балкон к открытому окну. Сафрон перешагивал через трамвайные рельсы. «Будто уходит от меня навсегда! Оглянись, оглянись, оглянись, нежный, многострадальный, красивый! – кричал голос в ней. – Повернись ко мне!». И он остановился! Остановился, поискал глазами балкон, увидев её, помахал рукой. Совсем близко с ним звякнул предупреждающе набравший скорость трамвай, и она с вскриком прикрыла рот ладонью – он исчез! Похолодев, схватилась за перила, но трамвай, прогрохотав, промчался: Сафрон стоял на другой стороне путей и улыбался. Он уходил, оглядываясь на её балкон и, наконец, прежде чем исчезнуть за углом дома, ещё раз помахал ей.

Она уже повернулась, чтобы уйти, но неожиданно застыла от страшной мысли: «Что это за заколдованное и страшное это место, куда уходят мои мужчины? Этот трамвай, остановка, рельсы, через которые они переходят, уходя от меня, скрываясь за тёмным, хранящим какую-тайну углом дома. Рельсы – граница, рельсы – раздел между явью и миром невидимым. Трамвай – кармическое существо видимого мира, закрывающее и открывающее портал, в который уходят дорогие мне люди. Так ушёл Аркадий и навсегда, так уходил Сафрон. Господи, Господи, от тоже не вернётся?

Пройдя на кухню, она открыла ноутбук. Минут через пять, рассеянно разглаживая сборку на скатерти, закрыла его, задумчиво проговорив: «Циклотимия… да весь мир болен чем-то похожим! Мир горек – нет людей без горестей. Травмы прошлой жизни, неопределённость будущего, ощущение ускорения времени живут в людях. Живём в пластиковом мире, а он не идеально горизонтальный, с небольшим наклоном, а люди скользят по его поверхности, падают, встают, идут, ищут точку опоры, не находят и уходят в себя с раздраем в головах и в психике. Нет двух людей, у которых это проходит одинаково. Сафрон, Сафрон-чуткий, я помню твою речь на моём дне рождения, ты увидел меня, понял, прочувствовал моё отчаяние и боль, потому что сам прошёл через подобные испытания. Мы – два одиноких сердца».

Укладываясь в постель, она неожиданно, вспомнила один момент их беседы. Тот, когда, начав фразу «а у тебя тоже есть…», она осеклась и замолчала, не закончив просящимся словом – дети, и волна стыда накрыла её. Чуть не вскричав, она закрыла лицо руками, шепча: «Боже мой, правду говорят, что девушка может уехать из деревни, а деревня из неё никогда! Чуть не выскочило это противное, бесстыдное, бабье бесцеремонное любопытство из манер хуторянок, где я росла! А он, чуткий, всё понял, ушёл, но не из-за этого, нет, стал вдруг бледным, ничего не сказав… что-то другое… что-то другое, что же?».

Это – что-то другое, было в мощном импульсивном движение его сердца, накатившей и накрывшей его волной нежности, потребовавшей сейчас, в этот миг, обнять её, целовать, целовать, излить, наконец, своё сердце, но он сдержал порыв.

Спала она в эту ночь беспокойно. Ей снился сложный лабиринт, по которому она бродила. На стенах были прорисованы стрелки, указывающие направление к выходу, но каждый раз она оказывалась в очередном тупике; опять шла по стрелкам и вновь оказывалась в тупике. Сон измотал её настолько, что, вскрикнув, она проснулась. Шёл четвёртый час, она приняла холодный душ, накинула тёплый халат, отпечатала на цветном принтере фотографии Сафрона, прикрепила их кнопками к доске в студии. Взяла карандаш и блокнот, делала наброски, пока не прозвонил будильник на телефоне, предлагая ей собираться на работу.

 

***

На день рождения Игорька Сафрон пришёл с огромной плюшевой собакой, наборами лего и игрушечных машин. Дверь ему открыла мать Геры, худощавая, стройная женщина с печальными глазами, но светлая улыбка оживила её лицо, когда она протянула ему руку, представляясь Татьяной. Он стушевался, перекладывая собаку под левую руку, а женщина, разглядывая его пристально, сказала глубоким низким голосом:

– Гера с таким восторгом говорит о вас, Сафрон. Да чего ж я вас держу в прихожей, пойдёмте в комнату, – она открыла дверь, не сводя с него тёплого и радушного взгляда.

В комнате со скромной обстановкой с открытым окном на канал, за накрытым столом плотно устроились Саша, Гера, рядом с ним большеглазая, милая девчушка, представившаяся Дашей, седая старушка, немолодая женщина с маленькой дочерью Линой и именинник Игорь. Мальчик соскочил со стула и резво подбежав к нему, воскликнул с горящими глазками:

– Ого! Вот ак абака! С…с…пасибо!

Улыбаясь, Сафрон поставил игрушку на пол, мальчик обнял её, маленькая собачонка вертелась рядом с ним.

– Ты афрон, – сказал мальчик. – Г…ра г-г-оворил, ты ороший.

С утренника Сафрон ушёл размягчённым и, как обычно, рефлексируя. Атмосфера праздника была милой, семейной и тёплой. Игорёк вис на нём, вспрыгивал на колени, как неумелый птенец, хлопотливо лопотал без умолку, осторожно трогал бороду, ухаживал за девочкой. Саша веселил малышей, Гера неожиданно стал разговорчивым, играл с малышами, кидался помогать маме, целовал её. Впятером – Игорёк, девчушка Дашенька, Гера, Саша и он азартно играли в детское лото, на кон ставили картонные жетоны, Игорёк выигрывал и довольно хохотал, получая призы.

Стараясь не обнаруживать себя, Сафрон наблюдал за матерью Геры и Игорька. Подозрительно болезненная худоба, бледное лицо, никакого макияжа на лице (кроме губ, слегка подкрашенных слабо-розовой помадой), из украшений – маленькие серёжки с прозрачными камешками, очень короткая стрижка с пробивающейся сединой на висках, совсем не создавали вид неухоженности. Глаза же были главным украшением этого очень русского лица: большие, цвета речной ряски, вспыхивающие, когда улыбалась, темнеющие нежностью, если к ней подбегал и ластился Игорёк. Но в красивой, нестарой ещё женщине сквозила бесконечная усталость, свойственная людям, которые добрались до вершины жизни и чётко осознают, что впереди только спуск к неминуемой старости, а он обычно более быстр и тягостен, чем подъём.

Зная историю рождения Игорька, Сафрон остро чувствовал, что её душевный груз создаёт инерцию ускорения этого спуска. И хотя двигалась она молодо, улыбалась, ему неожиданно подумалось, что старение происходит внутри неё, стачивая, как ненасытный короед, живительную силу оптимизма и красоту. Так было с бабушкой. До смерти его отца все беззлобно посмеивались над её расторопностью, стремлением всё делать быстро, с молодым задором. Но когда отец умер, изменилась и улыбка, и поступь со статью – она вдруг стала медлительной, горбящейся старушкой со слабыми подрагивающими пальцами и слезящимися глазами, полными печали.

У молодёжи заранее было решено, что после дня рождения они идут в развлекательный центр Новой Голландии, что в двух шагах от дома. Сафрон вышел с ними на набережную. Смущённые Гера с Дашей держались за руки, Саше видимо поручили опекать Лину и Игорька, они липли к нему. Сафрон, извинился, нужно было ехать к Клавдии Дмитриевне. Саша, бросив компанию: «Я сейчас», догнал его, придержал, горячо зашептав: «Видели? Ромео и Джульетта. Как вам Дашка?». Сафрон рассмеялся: «Так должно было случиться. Хорошее тянется к хорошему, сияют, как начищенные монетки, а Даша – прелесть».

 

В третьем часу он стоял у ворот таунхауза Головчиных, волнуясь и предвидя тяжёлый разговор с Клавдией Дмитриевной. По домофону ему ответила Тамара Мурадовна, она же встретила его и в прихожей. Как всегда строго одетая, в тёмном платье с коротким рукавом и совершенно без макияжа. На белом лице в слегка припухших прекрасных восточных глазах плавилось мука, под ними лежали болезненные зеленоватые тени; гордые вздёрнутые брови будто опустились, а у уголков бескровных губ появились морщинки. Он поразился этой трансформации внешности всегда мило улыбающейся женщины – это был безмерно усталый, удручённый, сломленный, страдающий человек. Она попыталась улыбнуться и доброе сердце оттаяло, вернуло её всегдашнюю улыбку. Сердце Сафрона сжалось.

На второй этаж они поднимались молча. В гостиной на диване сидела Люба с книгой в руках, отложив её, улыбаясь, помахала ему рукой; Тамара Мурадовна вывезла из спальни Клавдию Дмитриевну. Июньский день обещал быть жарким, но на её плечи был накинут шерстяной платок, а ноги укрыты пледом. Сафрон бросился к ней, хотел поцеловать, но она прижала его голову к груди, шепча: «Мальчик мой, дорогой фантом из прошлого, боль моя, память и радость». Поцеловав его в лоб, вытерла глаза платком, долго изучающе смотрела на него, покрасневшего до ушей, словно собирается запомнить и недовольно качнула головой:

– Что ж ты над собой делаешь-то, йогом хочешь стать? Тебя ветром скоро сдувать будет. Томочка, хинкали уже готовы?

Тамара Мурадовна кивнула, и они с Любой ушли на кухню.

– Подкати меня к столу, Сафрон, и присядь.

Через минуту стол был накрыт, все расселись, за еду принялись молча. Сафрон ел через силу, боясь смотреть на Клавдию Дмитриевну, Тамара Мурадовна понуро молчала, иногда потирая правый висок. Люба пыталась оживить застолье, спрашивала у него, как проводит время, где побывал, он отвечал, но эта её попытка скомкалась, общий разговор так и не начался. Клавдия Дмитриевна к еде не притронулась, съела одну маслину, а вскоре отодвинула тарелку, раздражённо буркнув:

– Не семейный обед, а тризна какая-то. Появится в семье какой-нибудь Фома Опискин и у всех слова пропадают.

Дочь бросила на неё быстрый взгляд и опустила голову. Клавдия Дмитриевна устало вздохнула.

– Мы с Сафроном уединимся. Томочка, освободишься, принеси нам чая. Любонька, срочно поцелуй бабулю, лекарство моё.

Люба вскочила, обняла, расцеловала.

– Вылечила, вылечила, моё золотце, – вытирая глаза платком, повернулась она к Сафрону.

– Поехали, вези старуху на этой колеснице судьбы в её келью.

В спальне, перекрестившись на иконы, с минуту она смотрела на него испытующе, вздохнула.

– Думаю, Любаша, тебе уже сообщила. Молчи, молчи, знаю, знаю, вы переписываетесь, стрекоза не удержится, чтоб не рассказать.

Ему не оставалось ничего другого, как кивнуть, сказать, смущаясь, что в общих чертах Любаша рассказала.

Пожевав губами, Клавдия Дмитриевна тяжело вздохнула.

– Что ж, ты парень умный и чуткий, сор из избы не вынесешь. Думаю, успел ты уже разобраться с чернотой Домкратыча, опыт общения с ним есть. Что из этого получилось? Нагло тебя обгадил перед всей семьёй. Это его хобби, его стиль, но не думай, что кто-нибудь из нас поверил ему тогда. Девчонки большие, сами уже разобраться могут, не один день вместе с этим парвеню полковничьего разлива прожили. Но кровь, кровь в них – его кровь, от этого никуда им не деться! Папой звали и зовут, куда это деть, как им всё это перенести? Здесь и стресс, и муки сердца, и любовь к матери – горький коктейль! Не разглядела я его на смотринах, старая дура. Томочка влюблена была, как это говорят молодые… обломанная ходила. Первая любовь, эмоции, гормоны, не решилась я облом ей устраивать, хотя грыз меня червяк сомнения. Всю жизнь с калькулятором провела с зубастыми волками, всегда готовыми объегорить и сожрать, всех раскусывала, а с этим Фигаро промахнулась. Ловок хлыщ оказался, тумана-дурмана навёл. Я лица и улыбки хорошо читаю, но одну физиологическую деталь тогда упустила, хотя и обратила внимание. Вроде мелочь – зубы, но зубы лошадиные. Зубы любителя пожрать, укусить и лягнуть, если получится. Долго прятал их, вот сейчас клыки показывает. Предстоит тяжба с этим сквалыгой, каждую пядь земли будет отстаивать. Об одном молю Бога, чтобы попридержал меня на этом свете, не оставил Господь моих девочек без моей защиты, хотя и устала я уже, сынок, зажилась, пора туда, где малый и великий равны и раб свободен от господина своего.

Сафрон протестующе поднял руки и затряс сжатыми кулаками: «Клавдия…», она устало отмахнулась.

– Да, да, Сафрон, пора, да нельзя, нельзя мне туда сейчас, пустит он по миру девок и Тамарочку, похотливец. Зубы я ему, естественно, обломаю, не на ту нарвался. Собственно, ловить-то ему нечего, живёт в моём доме, копейки на него не внёс, дачу строил на мои деньги, убедил, что хочет обустроить счастливое гнездо здоровья для девчонок. Но тормоз в моих руках, хе-хе, дача-то стоит на моей земле, я её сразу же оформила на себя, как ни скрипел зубами, конь сферический! Знаешь, сколько собственного жилья у зубастого рантье? Трёшка отцовская на Московском, многоквартирка в коммуналке, сдаёт, жадоба, на Ваське двушка – сдаёт, крохобор, дядину квартиру тоже сдаёт, а его поселил в Выборге на даче. Будет судиться полковник, про девчонок забыв. И за Тамарочкину квартиру на Площади Труда может зацепиться, с него станется, прописан там, принципиально будет биться, крохобор, но я ему зубы и там обломаю, короче, будет сутяжничать. Вот, что больно! Я-то краем головы думала, что чуток совести у него осталось, вспомнит о дочках. Тьфу, не мужик он кавказский, для которых дети и мать святое, а девочкам придётся пройти через всю гадость разборок.

Она замолчала. Обескураженный услышанным, Сафрон не знал, что говорить. Причину семейного раздора он ясно увидел в этом «похотливец» Клавдии Дмитриевны в адрес зятя, но подробности развода ввели его в ступор: счастливая на вид семья рушилась, рушилась громко и отвратительно грязно.

Тамара Мурадовна принесла чай и колотый сахар, спросила у матери, нужно ли ещё чего, поцеловав, вышла.

Отпив чая, Клавдия Дмитриевна продолжила:

– Это мой грех, дружочек, его следы. Мне вчера Тамарочка Иова читала, доводилось тебе книгу Иова прочесть?

– О, мне эта глава одна самых любимых, она такая философская, очень, очень нравится, перечитываю. Какой восхитительный ответ Иова жене о том, что если мы принимаем добро от Господа и не жалуемся, значит должны принимать и несчастья!

– Да, да, но вспомни, дети Иова погибли при обрушении дома, он сам сидел на гноище и требовал суда Божьего, друзья убеждали его, что он не может быть безгрешным, он спорил и не соглашался. То праведный Иов, а мне ли спорить с Богом?! Грех-то я свой прекрасно знаю, он вот тут (она постучала старческим кулачком по сердцу), при мне он. И прошу я милости у Господа, ибо дом мой на старости лет рушится, прошу Господа дать мне возможность защитить моих детей, уберечь дом от разрушения, а после готова уходить. М-да… доченька разъяснила мне толкование Иоанна Богослова 50-того псалма о словах «яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мною есть выну». Я долго не понимала, что такое это «выну», оказалось это значит, что грех мой всегда передо мной и я вижу его. Всегда, Сафрон, понимаешь? А Иоанн поясняет: если ты по­мнишь о своём грехе, Бог его не помнит; если же ты забудешь – Бог его вспомнит, потому что «Я, – говорит Он через про­рока, – изглаживаю преступления твои ради Себя Самого и грехов твоих не помяну. Припомни Мне, станем судиться; говори ты, чтоб оправдаться». Вот как оказывается! А я грех свой не забываю, помню, каюсь, в этом моя надежда, что Бог милостив, что не оставит меня.

– Всё так, всё так! Бог вас не оставит, Клавдия Дмитриевна, – горячо воскликнул Сафрон с горящими глазами. – За вами правда, вы увидите счастье своих внучек и дочери, не может быть по-другому! И какая же память у вас и здравомыслие в ваши годы!

– Твоими молитвами, Сафрон, – свесила она голову на грудь, помолчав, вздохнула, посмотрела на него, улыбнулась. – А как у тебя дела на амурном фронте?

Сафрон заёрзал в кресле, покраснел, он ожидал этот вопрос.

– Сегодня. Сегодня откроюсь ей, она меня ждёт у себя. Я твёрдо решил.

– Ох, мальчик мой, ну что ж ты тянешь-то? Смелость города берёт. Знаю, робок, женщинам это может нравиться, но недолго, поверь старухе. Если не поставить точку над i, она может превратиться в многоточие, растянутое во времени. Открой же сердце – тебе станет легче, а там, как Бог даст, а Он милостив.

Сафрон опустил голову, нервно сцепив пальцы.

– На днях мы переберёмся на дачу, приезжай с ней и с твоим другом Захаром. Мне нужно на них взглянуть через душескоп. Сходим в храм, организуем шашлык, поговорим, девочки все будут, – улыбнулась Клавдия Дмитриевна. – У нас там очень хорошо, тихо, воздух, сосны, река.

Сафрон помялся.

– Любаша не рекомендовала мне приходить при Иване Панкратовиче…

– Умница-разумница, пожалела, стрекоза! – чуть не подскочила в кресле Клавдия Дмитриевна и неожиданно, вывернув трясущимися руками две дули к потолку, яростно бросила: – Вот ему! Пока жива – рта не откроет при гостях, а откроет… тьфу, тать болотная! Не вспоминай о нём, ради Бога, да и на дачу он струсит приезжать… Значит сегодня встречаешься с ней. У неё?

– У неё, на Васильевском… Она меня рисует в виде венецианского юноши в берете, – рассмеялся он.

– Художница?

– Да, и хорошая.

Со смеющимися глазами Клавдия Дмитриевна игриво погрозила ему пальцем.

– Интересная ситуация. Обычно художники выбирают женщин в модели, что нередко заканчивается пикантными ситуациями. А тут модель – мужчина, а с кистью женщина. Заинтриговал, желаю ей увидеть.

В комнату вошла дочь, протянула ей телефон.

– Твой адвокат.

– Соизволил, бумажная голова, – взяла она телефон, махнув Сафрону: – Иди в гостиную.

 Он вышел с Тамарой Мурадовной и присел рядом с Любашей. Клавдия Дмитриевна выкатились минут через пять, обняв его, перекрестила со словами: «Увидела и лучше себя почувствовала», обняла и Тамара Мурадовна. До калитки его провожала Любаша, успев рассказать, что Вера не ночует дома, Надя собирается слетать в Екатеринбург знакомиться с родителями своего парня, а привести его к ним боится, что её группа на время распалась, подруги собираются весело провести лето.

 

13.

Часов в шесть подъехал Захар, допрашивал о вечере с Агнессой, хотел подвезти на Васильевский остров, но он отказался, сказав, что хочет пройтись. На прощанье Захар придержал его за руку, сказав, помедлив, загадочно улыбаясь:

– Я ситуацию проанализировал. Короче, брат, чую, что встретимся примерно так… через недельку примерно.

– Ты, что, уезжаешь, аналитик? – удивился Сафрон. – Что молчал? Что-то случилось? Куда?

– Это ты уезжаешь, – с серьёзным лицом, но с весёлым блеском глаз, ответил Захар, – как минимум на неделю, телефон выключи, вы же на небесах будете, а роуминг там дорогой, я пойму.

– Да что ты несёшь! – разозлился Сафрон.

– Напутствую, брат, благословляю. Позвони, когда с небес спустишься, я встречу, довезу доходягу, – невозмутимо хохотнул Захар.

Сафрон толкнул его в плечо.

– Я вызываю неотложку, Нострадамус на минималках.

– Можешь и больше задержаться, я буду только рад.

Сафрон пристально глянул на него.

– Захар, Захар, но это же невозможно предсказывать…

– Можно, – упрямо качнул головой Захар, – я уверен, всё будет прекрасно.

– Кассандра ты моя питерская! – обнял его Сафрон.

– Короче, у каждой дороги есть конец, но это только начало новой дороги, – многозначительно повертел над головой пальцем Захар.

Сафрон глянул на него с изумлением.

– Откуда у тебя это?! Это же стихи Элиота: «дойти до конца означает – начать сначала».

– Ну да, чё-то такое, – кивнул Захар, почёсывая затылок, – в метро рекламу видел на эскалаторе, мне понравилось.

Сафрон обнял друга, и чтобы он не увидел его повлажневших глаз, быстро отстранился. Шёл он быстро, не оглядываясь, но через минуту рассмеялся, остановился и повернулся. Захар стоял и провожал его взглядом, подняв вверх руку со сжатым кулаком. Переходя через Благовещенский мост по его левой стороне, Сафрон остановился у ограды. День был солнечный, жаркий, обещавший вечернюю духоту, но где-то далеко, за Заливом, слышался глухой рокот зарождающейся грозы, предвестницы прохлады и дождя.

Он смотрел на спокойную Неву, на катера, на горевший под солнцем купол храма на правом берегу и успокаивался. Неожиданная мысль прошила сознание: «Ничего в жизни не происходит просто так, всё связано невидимыми нитями. Захар был первым, кого ты встретил в Питере. Захар-первозванный и всегда останется первым, первым другом питерцем. Чего бы мне больше всего хотелось, так это никогда не потерять его, все мне до́роги, но первый – как первая любовь. У меня было много настоящих друзей в Баку, Самир и Гриша первозванные, я всех любил и люблю, но брата по крови не было, мы с Захаром одной крови».

И тут же пришла вторая мысль: «А Агнесса? Сестра тебе?». Короткое замешательство закончилось ответом: «И она первозванная женщина, желанная и любимая. Опять же через первозванного Захара, её фотографию, которую он тебе показал, через встречу с ней. Мы повязаны жизнью! Ты можешь, как в формуле А+Б = АБ, переставить АБ = А+Б и ничего не изменится. Ничего, ничего в мире просто так не происходит. – Он рассмеялся: – По логике Захар был бы самым лучшим шафером на моей свадьбе, ведь шафер – это друг жениха».

С отличным настроением, улыбаясь продавщице, купил букет нарциссов. По лестнице дома Агнессы в этот раз не бежал, сдерживая волнение, улыбался с видом счастливого человека, а в голове опять прокручивалось: «Глуп ли я от того, что влюблён? Или влюблён от того, что глуп?». Магические строки застряли в голове. Перекидывая их на себя, он ответа пока не находил.

Она встретила его босиком, в длинной юбке а-ля парео из лёгкого материала с индейским орнаментом и разрезом на левой её стороне чуть выше колена. Белоснежную блузку она завязала небрежным узлом на животе, на голове была шёлковая чалма. Жадно вдохнув её запах, он протянул букет.

– Ты сейчас похожа на жительницу экзотических океанских островов, – сказал он, погладив выбежавшую и потягивающуюся Весту.

– У Весты позднее зажигание, заспалась, – рассмеялась она, с дрогнувшими ноздрями поднося букет к лицу, и добавив извиняюще: – Такая жарища, духота, а кондиционер, увы, навернулся. А ты сегодня совсем другой, глаза сияют, раскован, у тебя вид счастливого человека. Что-то радостное произошло?

Подумав, «Бабушка говорила: лучше правды ничего в мире нет», – он улыбнулся.

– Произошло, Агнесса. Я очень хотел тебя увидеть и увидел.

Она на миг стушевалась, покраснела, натянуто рассмеялась, погрозив ему пальцем.

– Так, так, так… вот дамского угодника в тебе до сих пор не замечала. Прибавлю к твоему резюме ещё одно качество – Сафрон-комплиментарный. Что ж, я тебя держу без воздуха-то у двери в прихожей! Надевай домашники, как вы их в Баку называете, или ходи босиком, попрохладней будет.

– Где-то далеко, когда я переходил мост, слышалась глухая небесная канонада, похоже грядёт гроза, – переобуваясь, говорил Сафрон, не сводя с неё глаз.

– Дождичек был бы совсем к месту. Я приготовила обещанный жульен с курицей и грибами, идём вечерять.

Она пошла к кухне, но у двери кухни обернулась к нему и чему-то рассмеялась. Быстро накрыв на стол, поставила на стол бутылку белого вина, говоря:

– Сейчас к месту была бы хороша холодная окрошка. Через минуту достану жульен из духовки. Открой, пожалуйста, вино, водка в такую жару противопоказана, надеюсь, чуть-чуть вина не угнетёт твои ораторские способности.

Открывая бутылку, Сафрон вслух прочитал название вина:

– Vie d ́Amour. Прекрасную песню Une Vie d Amour – «Вечная любовь» пел Шарль Азнаур.

Он разлил вино, поднял фужер, глядя на Агнессу.

– Прямо-таки подсказка отличного тоста. За вечную любовь, мне кажется, стоит выпить, правда?

Она улыбнулась.

– За любовь я с удовольствием выпью, и за вечную, конечно. Словосочетание магическое, ласкает ухо, но я, Сафрон, скептически отношусь к таким прекрасным расхожим фразам – ничто не вечно под луною.

– Кроме любви, Агнесса. Не будь её и жизни не было бы под луной, – быстро возразил Сафрон.

– О да, Сафрон... ты опять настроен философско-лирически, – глянула она на него, быстро отводя взгляд. – А давай-ка, философ, поедим, я голодна, тогда, может быть, созрею для таких сложных тем.

Она отпила глоток вина, встала и достала из духовки горшочки с жульеном. Некоторое время они ели молча. Сафрон хвалил жульен, она спрашивала о здоровье маленького Сафрончика, о том, как прошёл день рождения Игорька, о Захаре. Её поведение сбивало его с толку, вроде бы всё было, как всегда, но не так, как во вчерашней встрече. Он отвечал ей, а настроение катастрофически падало. Ему казалось, что она напряжена, не в настроении, её слова звучали пресно, как заготовленные. И хотя он уже разобрался в том, что она никогда не виляет в разговорах, прямолинейна, не отнекивается, а плюрализм мнений для открытой беседы с ней он давно оценил, он всё же чувствовал сейчас натянутость, даже фальшь в её скептическом тоне.

Он ошибался. После вчерашней встречи с ним ночь и день она прожила беспокойно. Днём на работе была рассеяна, болела голова, вспоминала детали встреч с ним, анализировала, а в обед, оставив Таню, уехала домой. Работала в студии, оставляла работу и уходила на кухню. Курила, пила кофе, нервничала, возвращалась в студию и опять уходила на кухню, пыталась вязать, но всё валилось из рук.

Она думала о нём. Перед ней вставал его образ на именинах, когда он, прижимая руки к груди, взволновано говорил восторженные слова в её поддержку, как по-детски сомлел от красот Эрмитажа, как преобразился, пел и хорошо говорил на последней собирушке в её доме, как странно они познакомились. Разлагаясь на части, она жадно его ждала и страшилась встречи с ним, но увидев его сейчас таким другим, после его слов «я хотел тебя увидеть и увидел», где «тебя» прозвучало уверенно и твёрдо, неожиданно увидела не Сафрона-мальчика, а мужчину, смело сказавшего о своём чувстве к ней, и испугалась. Испугалась того, что сегодня может произойти. Со страхом и замирающим сердцем думала о своей долгой холодности, о том, что не сможет выйти из состояния «снежной королевы», но образ Сафрона не исчезал, а мысли путались. С ознобом она вспомнила ночь с Аркадием, его раздосадованное лицо после всего и инстинктивно в ней включился страх и защитный механизм. Впрочем, она понимала фальшивость своего поведения и от этого злилась. Злилась на себя за то, что надела чужую маску и не может её сбросить.

Между ними стояло хрупкое средостение, которое могло разрушить одно слово, одно соприкосновение, один взгляд. Корабли сближались, небесный навигатор вёл их, столкновение фатально приближалось. Оба корабля неслись к друг-другу на всех парусах, и столкновение обещало не крах, не катастрофу, а долгожданную встречу двух сердец, жаждущих нежности и любви.

Они лишь пригубили вино. Изящные хрустальные фужеры на длинных ножках стояли на столе недопитыми. Она предложила пить холодный чай с лимоном, говорили о разном и несущественном, будто оттягивая то, что неминуемо приближалось, пока она не пригласила его в студию.

В ней, на доске для рисования мелками, было приколото с десяток его фотографий. Сафрон рассмеялся.

– Их разыскивает милиция?

– И Интерпол, – сказала Агнесса. – Сядь в кресло, пожалуйста, натурщик.

Напротив кресла на мольберте стояла картина, прикрытая тканью. Решив, что она уже начала его портрет, он попросил показать картину. Предупредив, что работа не закончена, она сдёрнула ткань с мольберта. Это был вновь начатый ею «Балтийский пейзаж». Сафрон долго смотрел, не сводя с него взгляд.

– Море! Как же я люблю море! Моря – живые существа и они похожи на людей, населяющих их берега и их быт, – говорил он, не сводя глаз с пейзажа. – Когда я в первый раз был в твоём загородном доме, сразу учуял запах близкого моря. Это был морской дух, но совсем не каспийский. Я его представлял именно таким, как на твоей картине: большим, холодным, питающимся древними северными реками, русским духом и историей этих мест. Представить трудно одинокую сосну на берегах Каспия, а на Балтике камелию с пальмой. Мне нравится твоя работа: живое море, седые валуны – молчаливые свидетели прошлых веков, отшлифованные северными ветрами, и одинокая чайка над пенными гребешками волн, как символ свободы, одиночества и одновременно покоя и жизни. Это миг бытия моря и мира, выхваченный твоими глазами. Хорошо, хорошо, очень хорошо, Агнесса!

Она рассмеялась, а в глазах разлилась малахитовая благодарность.

– Сафрон, у меня скоро закончатся эпитеты к тебе, придётся применять сложносочинённые. Ты прямо профессиональную рецензию озвучил, но приятно, спасибо, спасибо, Сафрон-глазастый и добрый. Посмотри-ка мои наброски.

Она передала ему папку с рисунками. Он просмотрел рисунки, на некоторых она одела его в богатые средневековые одежды, меняла разные береты и позы, кое-где использовала цветные карандаши, и расхохотался.

– Довольно симпатичный малый вышел. Хотелось бы мне оказаться там, в тех веках! В эпоху Микеланджело, да Винчи, Рафаэля, когда юноши быстро взрослели, ходили со шпагой, писали восторженные сонеты любимым, воспевая их красоту…

– Ты бы не испортил то время, но пришлось бы, как Петрарке, бегать от чумы, – не дала ему договорить Агнесса и взяла в руки камеру. – Расскажи мне какой-нибудь анекдот или забавный случай из жизни. Я почему-то напряжена сегодня, совершенно нет желания делать наброски, но мне нужна твоя улыбка для дальнейшей работы. Их у тебя много, они разные, я их помню, но мне нужен натуральный материал, улыбка – самое правильное состояние души человека. Я часто пользуюсь камерой, но не для того, чтобы срисовывать с фотографии, а чтобы вычленить из суммы материала главное.

Сафрон не стал отнекиваться, рассказал историю соседа Салмана, назвавшего шестую дочь Басти. Смеясь, она быстро щёлкала затвором, сделав несколько снимков с разных точек, остановилась, отложив камеру на полку, хрустнула пальцами.

– Всё из рук валится, извини, пожалуйста, духота, наверное, тому причина. Пойдём, выпьем чая. Я горячего выпью с мелиссой, мне что-то вдруг зябко стало.

Быстрым шагом она вышла из студии первой, Сафрон шёл за ней и нервничал, терял уверенность, болела голова, кровь болезненно стучала в висках, опять вспомнилась навязчивая строфа поэта из ВК.

Она включила чайник, не поворачиваясь к нему, спросила:

– Ты будешь пить вино или чай?

– Чай.

– Тогда я приберу со стола, – она взяла со стола бутылку, другой рукой хотела подцепить за ножки сразу оба фужера, но тут за открытым окном громыхнул оглушительный раскат грома, комнату на миг осветила ветвистая вспышка молнии, а она, испуганно вздрогнув, выронила фужеры. Они полетели на кафельный пол, разбились, разлетелись, звонко подскакивая. Через мгновенье парусом вздулась от порыва ветра занавеска, забарабанил по откосам дождь, люстра мигнула и потухла.

– Ты босая! – вскричал Сафрон, бросаясь к ней. – Стой на месте, не двигайся!

Тёмное, покрытое чёрными мрачными облаками небо накинуло на город тяжёлое сумеречное покрывало, дождь барабанил крещендо по карнизам, ещё раз ударила молния, на миг осветив мертвенно бледную, оторопело застывшую Агнессу. Под его ногами хрустело стекло, обняв Агнессу, ощущая хрупкость холодного тела, он перенёс её на другую сторону стола, опустил на пол, но не отпустил, а крепко прижал к себе. Её чалма упала на пол, они смотрели друг на друга, сердце Сафрона выскакивало из груди. Он поцеловал её в голову, после в ложбинку на ключице, еле коснувшись её губами.

– Сафрон… – выдохнула она, и слёзы потекли из потемневших глаз. Он покрывал поцелуями её глаза, лицо, губы, целовал руки с тонкими пальцами, она таяла в его руках, отвечала на поцелуи, льнула.

И время остановилось, мир замер, они стояли, обнявшись, прижавшись к друг другу. Люстра мигнула радостно и празднично вспыхнула. Агнесса отодвинулась от него, рассмеялась, омут её глаз вспыхнул:

– Здравствуй, Сафрон.

– Здравствуй, Нессочка, – прошептал он, целуя её в глаза.

– Я дико кушать хочу, – отвечая на поцелуй, она взлохматила ему волосы, – давай продолжим ужин.

Он опрометью метнулся в прихожую за тапочками для неё, смёл осколки в совок, и в это время зазвонил её телефон. Ответив: «У меня всё хорошо, Танечка, на неделю вылетаю к морю. Да, к морю. Как? Да так! Это для всех, для всех. Для всех, Танюша, поняла? Я телефон отключаю». Рассмеявшись, она выключала телефон, целуя Сафрона, прошептала:

– Давай, уйдём из этого мира, любимый?

Они ужинали, пили вино, целовались, а после была неделя рая, море блаженства под адажио Хоакина Родриго (они включали диск, когда приходили в спальню). Смеясь и целуясь, стояли под душем, доставщики привозили им еду и напитки. Молчали телефоны, охранно молчал мир, вставало и садилось солнце, два сердца стучали в унисон и небо слышало их.

Как час пролетела неделя. Воскресной тихой ночью они стояли на балконе и смотрели на город, по которому сомнамбулически бродили люди, очарованные прохладой после недельной жары. Они оделись и вышли из дома, до утра бродили по набережным, обнявшись, домой вернулись обессиленными и свалились на кровать.

Засыпая, Агнесса шептала:

– Любимый, как же долго я тебя ждала. Я тебя любила всегда, любила ещё до своего рождения… родной мой… родной…

Голос её слабел, уткнувшись в мерно пульсирующую ложбинку на её плече, Сафрон еле слышно, одними слабеющими губами, прошептал:

– Любовь мо…я…