Александр ЛЕОНИДОВ. КЛЮЧ ОТ НИЧЕГО. Роман-фантасмагория. Финал

Продолжение романа «Апологет». 
Начало смотри на:
https://denliteraturi.ru/article/4297
https://denliteraturi.ru/article/4585

Александр ЛЕОНИДОВ (Филиппов)

КЛЮЧ ОТ НИЧЕГО

Роман-фантасмагория. Финал

 

ПРОЛОГ

 

Пытаясь убежать от участи наследника многомиллиардного состояния и всех связанных с этим ужасов, Яков Витальевич в 2003 году, когда ему исполнилось двадцать лет, принял девичью фамилию своей матери. И стал Яковом Шумловым. Та, которой это должно было больше всех польстить, не одобрила:

– Библейский Иона за такое попал во чрево кита… Такими уловками, Яша, ты делаешь себе только хуже… Боюсь увидеть тебя несчастным Иоанном Антоновичем^[1]. Твой отец, Якорёк, – моя ошибка, но для тебя – уже судьба…

 

***

31 декабря 1999 года по всем основным телеканалам за несколько минут до полуночи, перед традиционным новогодним телеобращением Перволикий нежданно освободил Россию от себя. Очень странно пояснил, не закрыв, а наоборот, умножив вопросы, что уходит «не по состоянию здоровья, а по совокупности всех проблем», и почему-то вдруг попросил прощения у граждан России.

Ради личной власти этот человек (человек ли?!) – пошёл на всё. Он изменил и присяге гражданина и своим пылко-задорным партийным клятвам. Поспешил в услужение к врагам своей страны. Залил её кровью, не постеснялся и не побоялся расчленить на пятнадцать кусков – и всё ради одного: личной власти. Ради личной власти он погубил миллионы людей, сотни тысяч превратил в беженцев, а поломал жизнь почти всем.

Ради личной власти он превратил своё Отечество в руины. Во имя личной власти он с обширным инфарктом в груди плясал скоморохом на эстраде среди шутов, и умом и возрастом ему в дети годящихся. Ради личной власти он растоптал надежды на разумное будущее всего человечества, погружая мир в зоологический хаос первородных рыночных джунглей. Не было такого преступления, которое это существо не совершило бы, протискиваясь к власти и отстаивая свою власть.

И вот вам – «здрасьте, Новый год!». Это существо, рядом с которым блекнет тёмная «слава» генерала Власова и Иуды Искариота, – вдруг так легко и запросто отрекается от страшнейшим душегубством оплаченного престола?!

«Неужели только я вижу в этом противоречие?» – спрашивал себя тогда каждый из интеллектуалов.

Годы бегут – и тайна уходит на глубину. История темна навсегда, и лишь немногое приоткрывается «за давностью лет». Ох, и обрывистыми получаются мемуары участников! Концы-то с концами не сходятся…

Вот секретарь Совета безопасности^[2], рассказывает со смущённой улыбкой типа «вы же всё понимаете»:

– Я ничего не знал до последней минуты… Мне за полчаса позвонили, пригласили…

И не рассказывает: кто звонил, кто приглашал. Событие таких масштабов обычно готовится месяцами, и уж секретарь Совета безопасности, казалось бы, должен быть в курсе! А получается – его пригласили в кабинет и поставили перед фактом?

А главное, скажите, к чему такая спешка, почему всё уложилось – нет, не в день, в один час? Чего «живые свидетели», обступившие полуразложившегося властолюбца, боялись или что хотели предотвратить? Боялись того, что он передумает? А может, он и вовсе ничего такого не задумывал, раз даже Совет безопасности за полчаса до передачи ядерного чемоданчика(!) был не в курсе его задумки?!

Всякий, кто имеет касательство к государственным делам, скажет вам, что машина власти так не работает. Первое лицо не может передать власть ни с того ни с сего… Внезапным порывом, по минутной прихоти… Если бы решение уйти даже и созрело добровольно у Перволикого – начинается долгая череда совещаний, согласований, подготовительных мер, обеспечивающих процесс.

Ведь даже те, кто всего лишь заключает брак или идёт в монастырь, – всегда получают время на обдумывание решения. Их согласие спрашивают многократно. Сказал – иди подумай. Придёшь позже и повторишь. Если не передумаешь. Тут же речь идёт о ядерном чемоданчике(!) – и что?

Чиновники знают, как распространена в их кругах «подстава» – проверка на лояльность. Со времён Ивана Грозного цари и прочие начальнички делают вид, что уходят, и подмечают тех, кто не слишком активно уговаривает их остаться. Поэтому первая реакция любого карьерного сановника автоматическая, как инстинкт, – активные уговоры «не осиротить». Опытные аппаратчики не могли таких азов не знать! И если бы всё было так, как они рассказывают, то «живые свидетели» не шантажировали бы молчаливым строем, а наперебой уговаривали бы «царика» остаться…

Не уходить – или уж хотя бы взять время всё обдумать, как говорят чиновники – «не принимать скоропалительных решений»… Они бы это «время подумать» из «царика» – зубами бы выгрызли. Потому что известна судьба бояр, отъезду Грозного наивно порадовавшихся…

А эти что? Молчат и давят присутствием. Торопятся доделать начатое, чтобы уложиться в… 30 минут! По хронологии, предлагаемой официально, секретарь Совбеза, «ничего не знающий», был в Первом кабинете в пол-одиннадцатого, а в двенадцать уже отснятый ролик с отречением от престола(!) – крутили федеральные телеканалы. Когда, кто и с кем успел бы его согласовать?! Шутка ли – такое в эфир давать, а вдруг фейк, директора телеканалов не самоубийцы…

Министр-силовик заверяет телезрителей, что «отлично запомнил этот день»^[3]. Но он почему-то в тот день… шёл «на завтрак». Секретарь Совбеза, как он сам говорит, – в 11.30 прибыл в логово монстра стоять в шеренге «живым свидетелем». А министр туда же и в то же время… «на завтрак»?! Оба генералы, но одного решили не кормить?! «Принесли пухленький телевизор», – с улыбкой вспоминает министр…

Зачем-то притащили какой-то особый «телевизор» в кабинет президента, хотя такого уровня кабинет в обязательном порядке комплектуется телевизорами. Но самое странное: зачем первым лицам страны узнавать об уходе Перволикого по телевизору – если вот он сам сидит тут с ними рядом, буквально локоть к локтю, за завтраком, столь же странным, как завтрак Воланда с Кантом?

Сидит живой. И молчит. А оный же, но в телевизоре чего-то вещает… Надо бы как бы, что ли, спросить живого-то… Мол, что это? Почему вы говорите в «пухленьком» телевизоре, а тут молчать изволите?!

Или Первый уже не живой? Но как быть с теми, что его видели живым потом ещё несколько лет? Почему молчал Перволикий за столом, и говорил он же в телевизоре – против себя и напротив самого себя? Что это был там за «толстенький» телевизор, и почему его принесли в кабинет прямо на глазах высших офицеров, собравшихся, как они сами рассказывали, «живыми свидетелями»?

Почему Первач, вопреки заветам профессора Преображенского, завтракает в рабочем кабинете, а не в своей прекрасно, по-царски оборудованной и столь привычной его придворным банкетной зале? Для завтрака президента с первыми лицами государства не нашли иного стола, кроме письменного?!

И ещё: ну почему Новый год? Почему не месяцем раньше или месяцем позже?

 

***

Отец Якова, после поменявшего фамилию, «великий и ужасный» Виталий Терентьевич Совенко, как раз и возившийся с тем самым «пухленьким» аппаратом инкогнито, объяснял с улыбкой:

– Новый Год – самое глухое и мёртвое время в политической жизни России…

Новогодняя неделя – это полное погружение в миски с салатом «Оливье» и заслуженное пьянство. Новогодняя ночь – идеальное время для государственного переворота: карнавал, гулянки, пьянки, хлопушки, фейерверки… В целом – несерьёзное настроение! Что там, в стране и в мире, делается – узнаем после праздника, неделю спустя, высунув опухшую и разъевшуюся рожу из спёртой проспиртованной духоты на ветер со снежинками…

Пухленький телевизор выплюнул на гулявшую страну обращение:

«Я ухожу, ухожу раньше положенного срока. Я понял, что мне необходимо это сделать. Россия должна войти в новое тысячелетие с новыми политиками, с новыми лицами, с новыми умными, сильными, энергичными людьми…».

Чем, скажите, он смог бы такое «понять», если его мозг находился в тот год уже в состоянии полного распада умственной деятельности? В финале алкогольной деградации личности, столь удобной невменяемостью своей тёмным теням, вившимся у византийского престола.

А если всё же мог понять – почему раньше не понимал, когда парламент расстреливал из танков, когда выборы «себя, любимого», подделывал^[4] не колеблясь и не церемонясь?

Можно заподозрить, что офицеры высшего ранга, откровенничая перед тележурналистами, за давностью лет странным образом и непонятно зачем прихвастнули^[5]. Но ведь есть и другие свидетельства. Близкие к Семье люди, друзья, члены президентского Совета возмущались, что их Кумиру «закрыли рот» после ухода с поста, практически ничего не давали говорить, подозревали договоренности в ходе «передачи власти», связавшие и руки и язык^[6]…

И читатель всего этого месива нестыковок, недосказанностей, зыбких версий схватится за голову, воскликнет в отчаянии: «Да что же там, в конце концов, произошло?! Что они там сделали с оным Первачом – или Оный сделал с ними?!».

 

***

На самом деле разгадка тайны 1999 года в том, что Оных было… два. В одном теле, но два. Один – собственно Оный. Зомби-существо, которое ничего, кроме водки, не любило. Второй – это электрод в фаршированной голове, «Проект Б», которым группа биотехнологов управляла с пульта.

Первый из Оных, природный и первородный, выросший из пелёнок уральского кулачонка, не только не ценил власть, но вряд ли уже и понимал, что находится у власти. Вся страна видела воочию: ему безразлично, что зачитывать с бумажки и что подписывать. Подобно лабораторной крысе, он нажимал клавишу, когда загоралась нужная экспериментаторам лампочка, – и получал за это рюмку. Не то что близкое окружение – даже телезрители на самом отдалённом полустанке, и те неоднократно удивлялись и ужасались его оговоркам в прямом эфире, открыто и бесстыдно звучавшим на всю страну. «Мы не будем… – зачитывало зомби-существо, а потом, сверившись с текстом, поправлялось: – Мы будем…». И это были противоположные по смыслу утверждения!

Вживлённый в макушку электрод – больше всего на свете любил власть над Россией. Лаборатория, управлявшая зомби из тёмного Закулисья, прятала лица и привыкла жить безликой. Мало с кем эта страшная коллективная безличность обошлась так жестоко, как с телом зомби, попавшим в её демонические лапы.

Пленный человек двигался и говорил, не приходя в сознание. Его разлагавшееся тело подмазывали и бальзамировали, снова и снова заставляя делать ненужное ему и нежеланное. Старого алкаша, который распадался и кусками разваливался на ходу, в буквальном смысле, заставляли перемещаться по стране, говорить речи, давать интервью, пожимать руки чиновникам и… даже плясать. Он скакал по сцене – а у него в груди в этот момент уже перестало биться сердце! Но Закулисье и дальше дёргало за ниточки измученную марионетку. Его вели на «выборы» прямиком с операционного стола. И завершались эти «выборы» тоже на операционном столе. Не было такого преступления на свете, ответственность за которое не повесили бы на этого зомби. Вешая на него мыслимые и немыслимые злодеяния – сами же потом и смеялись над лишённым воли и разума биосуществом.

Лабораторный проект, управляемый с пульта, – никогда бы не ушёл от власти добровольно. Не для того он с остановившимся в груди сердцем выводился на сцену выделывать коленца перед толпами – чтобы потом спасовать перед недомоганиями…

Объект, биосгусток – не участвовал в судьбе самого себя. Так гусеница, заражённая личинками осы-наездника, проникающими в её нервную систему, подчиняется уже не собственной, а личинок воле. Они едят гусеницу изнутри, и одновременно с этим управляют её поведением, направляют её движение…

Про Оного-человека не совсем верно говорить, как сегодня всё чаще говорят: «его отставили в новогоднюю ночь силой». На самом деле во глуби пьяного праздника его давно бездушное тело-куклу отключили от оператора. А когда к телу подключился другой оператор, то оно стало говорить уже с другого голоса.

И, вызывая остолбенелое изумление, вдруг ушло досрочно… Под новый год… С пьяных глаз…

К 1999-му году биотехнолог Совенко давно уже не бывал в Кремле, и впервые после долгого перерыва приглашённый и пропущенный в эти галереи широко вдыхал заветный воздух молодости.

Как нельзя разучиться плавать или ездить на велосипеде, единожды выучившись, так нельзя и заблудиться в кремлёвских лабиринтах, если однажды их оттоптал. Совенко, Алик, вернулся в свой привычный мир, в котором изменилось на удивление мало. Даже белые «вертушки» с гербами на дисках были всё те же, не кнопочные, а дисковые, вращательные… И всё так же они строились в ряд, как будто человек может одновременно разговаривать по десятку телефонов…

Трубки этих телефонов и поднимали заговорщики высшего круга, обсуждая приглашение Совенко. По крайней мере часть этих заговорщиков продвинулись на первые роли во дворцовых альковах, раскрыв несколько офицерских заговоров. Получается – они… ловили себе подобных! И тем, и так, и через то продвигались ближе и ближе к телу…

Черна власть вблизи, и самые густые экваториальные сумерки рядом с нею покажутся питерскими белыми ночами… Жутка карьера, от которой веет тленом и слащавой мясной вонью каннибализма, но американцы продумали свои блоки так, что иначе к их Кадавру было не подойти.

 

***

Заговорщики, как и во все времена, колебались. Один долго и нудно вместо дела обсуждал доставку гигантского чучела медведя к себе на виллу: какая спецтехника нужна, чтобы медведь уместился и в то же время не помялся, не поломался…

Другой, как раз хозяин вельможного кабинета, приобрёл уникальную азиатскую скороварку, очень толстостенную кастрюлю, наглухо запиравшуюся винтом, как сейф, чтобы «еда внутри томилась». Потому что, как он объяснял ненужно и скучно, а в обстоятельствах заговора – нелепо, «томлёные продукты лучше варёных и жареных». И никому не было интересно, откуда он это взял, а он, видимо, «по нервам», никак не мог угомониться. Азиатская скороварка, тяжёлая как гиря, лежала в упаковочной коробке, перевитой лентами с арабской вязью. Она прилетела сюда откуда-то издалека, и теперь оказалась в эпицентре заговора, призванного решить судьбу мира, предотвратить конец истории.

Никто ничего напрямую не говорил.

Это было основным залогом успеха у людей, выстроивших карьеру на раскрытии заговоров против самих себя. Эзопов язык – его словами являлся и сам Совенко, и его научные разработки, и фабула его презентации.

– Миром правят колдуны… – мрачно положил почин Премьер, будущий Президент. – Но если правят колдуны, то колдунам дано и переправить… Виталий Терентьевич, возможно ли переключить Труп с их пульта управления на наш?

Никто не уточнял, какой Труп. С какого пульта и на какой. Все это понимали – и все сделали бы вид, что не понимают, всплыви разговор в ненужном месте.

– Словами сорить не привык… – ответил Совенко. – Скажу только одно: к разговору этому готовился много лет…

И отвёз их в анатомический театр мединститута, обещая показать решение аграрного вопроса. Несколько раз участники совещания повторили погромче: «аграрный вопрос». Под возможную запись «жучками». Они едут смотреть инновации для сельского хозяйства, и точка.

Аграрный вопрос заключался в том, кто кого закопает в землю, и каждый понимал это без разъяснений.

В прозекторской, пустой и страшной, мощные лампы преломлялись лучами о зеркальность оцинкованных столов. Совенко протянул группе высших сановников, безлико, по принципу, «кто первый возьмёт» похожий на студийный, в мягкой оплётке, микрофон. Затем нажал кнопку, и отъехала шторка. За шторкой, за офисным столом в деловитой позе, склеенной трупным окоченением тканей, сидел некий силуэт в торжественно-мрачной похоронной одежде. Смутно просматривались явные признаками разложения – это было допущено для убедительности зрелища.

– Прошу вас! – почти умоляющим тоном возопил уставший ждать Совенко. – Говорите в микрофон… что-нибудь…

– А он?!

– А он повторит…

Тогда Премьер, вспомнив школу и самодеятельные концерты в «нежном возрасте», дал на микрофон первую, пробную волну, как в советских школах полагалось:

– Раз, раз, раз…

Мертвец за столом, нашпигованный анимационной аппаратурой, разлепил синие, цвета дохлых дождевых червей губы и каким-то нечеловеческим, инопланетным, а может, просто трупным голосом, повторил за Премьером:

– Раз, раз, раз…

– Работает! – перешёптывалось и переглядывалось общество высших офицеров умиравшей Державы. – Виталий Терентьевич, он скажет всё, что нужно?

– Он ничего не скажет – отрезал суровый академик. – Он умер. Он повторит за вами. Повторит всё. Но говорить придётся вам…

– Я устал… Я ухожу… – похулиганил будущий Президент в микрофон. И труп послушно выговорил утробным гласом из могилы:

– Я устал… Я ухожу…

– Первач работает по такому же принципу, – объяснил Совенко, тайными ночами сотни раз репетировавший лаконизм своих речей для сего случая. – Он гораздо лучше бальзамирован, чем этот… Но я специально не стал бальзамировать этого – чтобы вы видели нагляднее, как работает система зомби-президентства.

– Получается, удалённая студия подключена, как к ретранслятору, к его губам? – уточнил будущий Президент.

– Не только губам. Там на проводах вся система звуков речи. Лёгкие с бронхами и трахеей, гортань, глотка, язык… Ну, и губы, способные выполнять различные артикуляции…

– Тонкая работа, – восхитился Адмирал, стоявший за плечом Премьера. – Умеют американцы мастерить, потомки Эдисона и Форда! Великие мастера…

– …масонской ложи!

– И это – тоже…

– То есть мы переподключаем Кадавра на наш пульт… – снова уточнил, заметно нервничающий Премьер. – И он говорит всё, что мы скажем?!

– Только не кричите в микрофон хором… – посоветовал с улыбкой Совенко. – Случаи были, так Кадавра тиком било, и его может замкнуть…

– Мы будем очень осторожны…

– И старайтесь говорить раздельно, медленно и однотонно! – продолжал академик инструктаж. – Помните, что имеете дело с органами речи мертвеца, а не оперной дивы… Как бы ни бальзамировали их американские операторы, они всё равно в полуразложившемся состоянии…

– Это – само собой! – непонятно про что именно, но с повышенной готовностью кивнул Премьер.

– Теперь другой вопрос! – влез Генерал Армии, с морщинистым лицом, похожим на редьку корнем книзу. – Что после отречения делать с Кадавром?

– Самый разумный вариант, – пожал плечами академик-консультант, – подержать его ещё несколько лет…

– Живым?!

– Ну как он может быть живым, если он уже мёртв?! – даже рассердился на такую непонятливость Совенко. – Подержать его функциональным, заспиртованным…

– Зачем?

– Ну, примерно два раза в год он будет делать какие-нибудь заявления ни о чём… – прищурился Виталий Терентьевич. – Чтобы весь мир видел, что он жив, здоров, и невредим, и ушёл от власти не под давлением… Что, кстати, истинная правда…

– Да?!

– Да. Скажу как медик: если у трупов и можно говорить о желаниях, то единственное их собственное желание – полный покой. Трупа нельзя насильно отстранить от власти. Его можно только насильно привести туда… Что они и сделали… Если бы Кадавр мог говорить сам по себе – он бы вам высказал искреннюю благодарность… Но меня мало волнует благодарность покойного, больше волнует меня другое, господа офицеры…

– Что именно? – поднял чуткую бровь Премьер.

– Что дальше?

– Не волнуйтесь, господин Совенко, – по-своему понял тревогу биотехнолога Премьер. – Мы такие же крупные капиталисты, как и вы! С капитализмом в России ничего не случится… Просто Америка видела капитализм без России, а мы его видим с Россией в центре… Других расхождений с Западом у нас нет!

Совенко зря спрашивал. Совенко понимал заранее, что другого ответа он не получит. Ведь он – академик-нейролог, и знает, как слагается человеческая мысль. А мысленный уклад этих высших сановников «силового блока бессильной страны» – слагался не в один день. Они конвертировали власть в собственность – в определённом смысле, с неизбежностью рефлекса. Умственное сложение имеет свою форму, диктующую неизбежные в ней мыслительные реакции.

Вне идеи Бога Разумом нарекают хитрость и паразитизм, потому что в их мире глиста является вершиной пищевой цепи. Вы услышали?! Вершиной! А что выше – то главнее. Цель Разума – попасть наверх, вопрос лишь в том, что именно вы считаете верхом… В итоге идея Разума выводит глисту в высшие существа: чтобы жрать изнутри льва, который сам всех жрёт. Такое поведение и признаётся наиболее разумным, со всеми вытекающими…

 

***

Мог ли этот Президент, сменивший американского покемона, быть лучше самого себя? Об этом Совенко в разные годы говорил с разными людьми. Однажды – с сыном и наследником Яковом Витальевичем.

– …Так это тебе мы всем обязаны?! – саркастически поинтересовался Яков у разоткровенничавшегося за семейным завтраком отца.

– Не будем преувеличивать мою роль, но я, скажем так, посильно участвовал…

– Если всё это… – Яков обвёл рукой сферически, – для нас выбрал ты, папа… то у тебя странный вкус.

– А какой, по-твоему, должна быть власть?

– Добрее к людям…

– Предыдущую власть, – зарычал Совенко о наболевшем, – добрую к людям – они же на помойку и выбросили. И тогда власть поняла: надо быть злой. Прежде всего, для самосохранения.

– Какой пошлый, зоологический мотив! – возмутился Яков.

– Ну, если он тебе кажется пошлым – тогда вот тебе второй: чтобы дело делать. Куда тебя, думаешь, будут бить в драке без правил, именуемой «конкуренция»? Нельзя, сынок, чтобы большое важное дело зависело от прихоти всякого сброда и сволочи, этих соплей времени, скапливающихся на площадях и у кабаков!

Мы живём в падшем мире, в котором Кусачий Бред всё время норовит подменить в головах людей Истину. Если человек умнее толпы – толпа его не поймёт. Не понимая – отвергнет. А это и есть отрешение от власти. Чтобы толпа дегенератов выполняла твои приказы, ты должен попадать ей в тон, шагать с ней в ногу, и дышать одним с ней воздухом. Другой, может быть, много лучше и умнее тебя, но с какой точки зрения? С высшей, объективной? А кому она сдалась? Если тот другой – непонятен толпе, то он для толпы неприемлем. И лучшее для него – если ему дадут сбежать…

Напомню, что Сократу не дали. И Аристотелю не дали. И… и Христу…

Дегенерат не то, чтобы сознательно отрицает общественное благо и перспективы прогресса. Он совершенно искренне и бесхитростно не понимает никакого блага, кроме удовлетворения своих желаний. А потому совершенно нелицемерно обижается, когда ему говорят, что он – социальный дегенерат. Он любит пожить и недоумевает – «а что ещё-то?!».

Из ХХ-го века, на руинах КПСС с её кричащими познавательными противоречиями, могло вылупиться только два вида «элит»: одни хотели Россию резать, а другие стричь.

Бессмысленно гадать, кто более циничен: оба лагеря по цинизму друг другу фору дадут. Но те, кто мечтали о капитализме без России, сулили мгновенную, моментальную смерть. Другие же предлагали «помучиться». Тяжко – но зато долго. А если долго – то это жизнь! Кривая, косая, корявая, чёрт её знает какая – но жизнь… А у кого осталась жизнь – у того остаётся и надежда.

Оттого-то академик Совенко и помог им, посулившим «стричь, а не резать», переподключить Кадавра с пульта на пульт:

И слышит Клио страшный глас

За сими страшными стенами,

Калигулы последний час

Он видит живо пред очами,

Он видит – в лентах и звездах,

Вином и злобой упоенны,

Идут убийцы потаенны,

На лицах дерзость, в сердце страх^[7]…

 

– Пап, ты вообще отрицаешь всякий народный протест?! – звал на откровенность Яков.

– Недовольство жизнью, – удовлетворил любопытство сына академик, – признак живого существа. Мёртвые всем довольны…

–Ты… – побледнев, сын понял по-своему. – Ты… угрожаешь?!

– Да почему я-то, твою мать?! – в отчаянии от тупости собственной «плоти и крови» взвыл Совенко. И тем напугал сидевшую с ними за столом мать Якова, принявшую ругательство на свой счёт… – Угрожает биосфера, и она угрожает каждому. Причём тут я? У нас многие забыли, что люди бывают ещё и мёртвые! Как русские в Чечне, сербы Краины, французы в Алжире или белые фермеры Зимбабве… И понимаешь, какое дело, сынок: мёртвым ведь совершенно без разницы справедливо или несправедливо распределяют продукт? Честны или не честны выборы? Или суды? Свободны или не свободны слово или собрания…

– Но, папа, три последних века европейской истории…

– Да в ж..у три последних века!

– Алик! – взмолилась Таня Шумлова, побледнев и стесняясь лакеев.

– Три последних миллиона лет всемирной истории… – задыхался Совенко от хронического, многолетнего бессилия передать своё знание, а немного уже и от наваливавшейся старости. – Все эти вопросы могут интересовать только живых! Поэтому надо для начала остаться живым. А ты назвал инстинкт выживания пошлым и зоологическим…

 

***

Питерский давний соратник Президента, молодой и несерьёзный на вид юрист в белом плаще, как и все большие начальники, любил поучать и обобщать:

– Это очень сложная задача, – разглагольствовал он, – вытравить из русских вековечное барство и холопство, эту нашу татарскую несвободу, въевшуюся в костную ткань людей. Любой ценой – но превратить общинного муравья в свободного человека, ленивого раба-иждивенца в предприимчивого собственника. Конечно, без жертв на таком пути не бывает, мы понимаем это, мы скорбим, но… Сами понимаете, болезненность нашей задачи вытекает из её сложности!

– Задача, действительно, трудная, – кивал Совенко. – Ну, а каков её итог, задумывались? Чего вы добьётесь в конечном успехе? Хотите, с помощью пачки купюр я вам наглядно покажу, на что готов западный «свободный человек» за пригоршню долларов!

– Но мы обопрёмся на свои, русские корни духовности…

– А тут опирайся, не опирайся… В итоге вы вырастите существо, которое за деньги готово на всё, и при этом ничем не интересуется, кроме денег… Это ваша цель? И что в ней светлого?

– Но…

– Цивилизация родилась из жертвы, а не из жажды наживы. В этом – суть вражды просвещения и капитала…

Говорить такое «чисто-конкретным» генералам, адмиралам и директорам департаментов?! Напрасный мартышкин труд. Они потрясали ракетами, всем своим военно-космическим металлоломом, требовали себе места на стуле Европы, среди гостей, а не на столе, среди блюд. Но дальше этого их ум пойти был не в состоянии.

 

***

Виталий Терентьевич Совенко на кремлёвском торжественном закрытом приёме выронил из рук баклажанный рулетик. Да так неловко, что запачкал шерстяной габардин своих добротных, но старомодных брюк. Без лишнего шума, не привлекая внимания, вышел в туалет, воспользовался матерчатой салфеткой у раковины, чтобы почистить ткань от маслянистых разводов…

Многое помнил Совенко о старых традициях кремлёвских банкетов. Всплывали в памяти осетры-великаны в полстола, румяный, глянцевый, словно бы лаковый, фаршированный цельный поросенок, заливные языки в растяжку с морковными розочками, могучие, крытые ажуром взбитого пеной масла судаки, каждый с жареным каштаном в пасти. Глухари, запечённые «с пером», но как живые, и числом до сотни, стояли тогда на длинных столах, таили в себе сладкие начинки из кураги, чернослива и яблок.

Вспоминались старому царедворцу и ледяные икорницы в форме кремлевской стены. Спаяв икру льдом, флорентийские крепостные зубцы умельцы потом вытачивали специальными кулинарными пилочками. Царь-рыб в лимонных и зеленных кружевах подавали на стеклянной подставке, внутри которой плавали маленькие живые рыбки. Те давние, длинные столы кремлёвские старожилы называли «кораблями» – не столько по форме, сколько по размеру: ведь не столешница у них, палуба!

Вместе со страной уплыли по течению реки Леты и эти «корабли». Взамен появились, как в ресторанах, круглые столы и мягкие полукресла. Всё порционно, а в центре столов только декоративное прикрытие от пустоты: маленькие пирожки и немного фруктов. Меньше стало водки, коньяка – гораздо больше вин: куда пожиже прежнего пошло начальство!

Слабенькие вина, выдающие себя за «великие», – были теперь заграничными. А Совенко помнил на их месте «Хванчкару» и «Самтрест», и номерные вина, на этикетках которых с бесхитростным умиляющим бюрократизмом значилось: «Грузинское вино №…», как будто дело в этой канцелярии! Было, помнится, вино в бутылке, отлитой как виноградная гроздь из тёмно-синего стекла. Этикетка приклеивалась асимметрично сбоку, в виде виноградного листка. А были ещё таинственные упоительные бальзамы в керамических красно-белых, с позолотой, пузатых кувшинах, похожих на заварочный чайник, только без носика… Где они? Уж и не вспомнить их имён-марок…

Теперь блюда всё больше «французили», из старого русского застолья оставили только осетрину, белорыбицу, для смеха и ностальгии – сeледку под шубой. Да «и те уж не те».

– И ты не тот… – пожаловался себе Совенко. – Чать, при Леониде Ильиче брюки масляными брызгами не обделал бы… Тогда ловчее всё обделывал…

Как раз посредине прозаичного занятия по приведению себя в порядок в туалет вломились «личники» – охрана Президента, и стали осматривать кабинки, не обращая на академика никакого внимания.

– Что-то случилось?! – из вежливости поинтересовался Совенко. Но «личники», дразнимые чиновным людом «личинками», вообще-то люди неразговорчивые, они же присягу приносят, подписку дают. Они, как народ у Пушкина, «безмолвствовали». А когда удалились, то взамен вошёл Президент, собственной персоной. И стало понятно, чего его охрана «вдруг-вокруг» унитазов вынюхивала…

У Президента есть, конечно, свой туалет, особый, но ему до этого общака, с тремя писсуарами, ближе, да и вообще… он по натуре демократ… Все его придворные сопровождаемы холуями, чтобы зонтики над ними в случае дождя открывали, а Президент свой зонтик при себе носит, и сам держит. Мелочь, а приятно, как говорится…

Президент был разговорчивее своих «личинок»:

– Что вы тут, Виталий Терентьевич? Проблема какая?

– Проблема моя, господин Президент, обычная старческая неопрятность… Брюки вон запачкал, оттираю, пока конфуза не заметили…

Президент ушёл в левую кабинку, в обычные дни предназначенную для кремлёвских клерков третьей руки. Банально-пластиковую, хоть в такое трудно поверить в Кремле! Зажурчал там общечеловеческой обыденностью. Первое он лицо или даже нулевое – а всё равно ведь человек… В таких местах это особенно остро понимаешь, потому, наверное, для всех Президентов в мире делают засекреченные индивидуальные сортиры…

– Вы же один из богатейших людей России, – поддерживал Президент светскую беседу, игриво памятуя, что снисходить – монаршая вежливость. – Купите себе новые штаны, Виталий Терентьевич, зачем вам возиться-застирывать?!

– Лишнее мне ни к чему, господин Президент. Я старый. Я думаю, мне этих до конца хватит. Я скоро умру. Может быть, это и хорошо, что скоро. Не хочу пережить свою страну…

– Неужели вы в вашем возрасте считаете, что можете Россию пережить?! – Президент всё ещё шутил балагурливо, но нотки балагурства стали заметно жёстче.

– Я глава корпорации. Обязан уметь считать.

– Вы думаете, у моей политики совсем никаких перспектив? – вышел Президент к раковинам и сушилке для рук, сердито застёгиваясь.

– Я изложил в меморандуме…

– Читал я ваш меморандум.

Президент больше не источал радушия. Он сочился жуткой ледяной колкостью, некоей отчётливо повисшей в воздухе, словно сигаретный дым, опасностью для неосторожного собеседника.

– Я…

– Да что вы?! Всякий мнит себя стратегом, видя бой со стороны… Все горазды судить – там не так, здесь не эдак, пятое несправедливо, десятое неэффективно… Будет грузчик поучать балерину, что на пуантах работать неудобно! Думаете глаза мне открыть? Думаете, не знаю?!

И Президент неожиданно процитировал классику:

Я сам скажу, что войско наше дрянь,

Что казаки лишь только села грабят…

– Вполне уместно! – верноподданнически поддакнул Виталий Терентьевич.

–Только не предлагайте своих! – предостерегающе преградил ладонью дорогу неосторожному слову Президент. – Всякий начинает разговор со мной с того, что мои кадры – дерьмо, а заканчивает тем, что подсовывает собственное дерьмо… Устал с того… Давайте не будем…

– Не будем! – пообещал Совенко.

– А тогда что?! – напирал голосом, гулко отзывавшемся в кафельных стенах, Президент. – Другой народ имеете ко мне? Имеете ко мне другое войско?! Неужели вы думаете, что я не знаю, где у меня несправедливо, а где неэффективно? Но вы же умный человек, вы должны понимать, что у меня простых решений нет…

– Значит, нужны сложные, – стоял на своём старый упрямец с мокрой матерчатой салфеткой в иссохшей от возраста руке.

– Да. Нужны. Вы же биотехнолог… – вкрадчиво, но с внутренним рычанием, не обещающим ничего хорошего, начал Президент. – Говорят, вы творите чудеса… Ну так сделайте чудо для меня, Виталий Терентьевич! Воскресите хотя бы сто тысяч сталинских орлов в синих фуражках, чтобы работали за идею!

– К сожалению, такого даже я не могу…

– Вы все меня осуждаете, и не хотите понять, что по периметру съёжившихся границ стоят гиены. Ждут дожрать, что уже наполовину сожрано до меня…

– Вот это я прекрасно понимаю, господин Президент! Как и любой вменяемый адекватный человек в нашей…

Президент, зло гуляя желваками, не дал старику договорить. Рявкнул по восходящей интонации:

– И вот против этой стаи, у который слюна с клыков… как весенняя капель… Звенит аж… У меня никого, кроме раскормленной приватизаторской сволочи! Потому что народ сгнил, вы понимаете это?! Как биолог, должны понимать…

Он был поистине страшен, раскрываясь, отливая чернотой слов:

– И у меня на всё про всё – только псарня. Свора жадных, наглых варягов, которые с меча едят… И пока я их кормлю – они меня – рычат, да терпят... А если я их не накормлю… За счёт народа – а за чей ещё?! Эта же свора меня и разорвёт!

Что-то прилило и отхлынуло, как апоплексический удар в ароматизированном воздухе с апельсиновыми запахами…

А потом Президент вдруг очнулся, опомнился, и рассмеялся, оглядевшись:

– Нашли мы с вами, где будущее обсуждать! Вот потеха! Нарочно не придумаешь! Идёмте-ка лучше к столу!

А за столом – точнее, за круглыми столиками, шёл разговор, как улучшить имидж российской власти на Западе. Точнее не шёл, а уже агонизировал: уйдя в схоластические тернии, безнадёжно там заглох.

Совенко, более уверенный в своих брюках, ставших относительно чистыми, рискнул встать, руки в карманы, выставляя их на обозрение бомонда, и разрубить гордиев узел.

– А что вы сидите и гадаете? – скрипуче поинтересовался. – Возьмите да и спросите у них…

– Спрашивали уж, – откликнулся один из «войска – дряни». – Сто раз. Не отвечают.

– Ну, – пожал плечами академик, – прямым текстом не отвечают. А эзоповым языком – довольно внятно отвечают на каждый запрос.

– И? – робко выглядывал титулованный собеседник из-за жёлтого колпака декоративно-малой настольной лампы.

– Капитуляция. Полная и безоговорочная. Вы зря их, там на Западе, усложняете, они же очень просто мыслят. Если вы терпите всё, что они выдумали, – то вы демократы. Не отдаёшь им всего на откуп, пытаешься им в чём-то возражать – значит, злой тиран.

– А смысл?

– Ну как?! Они же, как последняя левацкая сволочь, – тоже хотят «дать людям всё». Своим людям. Но, в отличие от леваков, они знают откуда брать на раздачу. Отнять своим у чужих.

– А есть иной путь?

– Есть. Взять людям всё из Ничего. Как в песне про Учкудук, где «город-красавец в пустыне возник». Но это трудно. Очень трудно. «Ключ от Ничего» – это, скорее, не ключ, а набор отмычек, требующий от взломщика огромного интеллектуального искусства. Дать одним всё, отняв его у других, – конечно, проще и особого ума не требует… Для того, кто ищет дешёвой популярности, – это линия наименьшего сопротивления. Они просто возьмут всё у нас и передадут своим. И тем купят себе ещё несколько лет гегемонии…

Разговор этот в «ближнем круге» начался давно. Давно и, надо сказать, беспомощно, потому что те, кто вёл разговор об «имидже на Западе», родовой травмой несли в себе непреодолимые логические противоречия. И Совенко был им чужим…

Настолько чужим, что не стеснялся в обществе «строителей демократии» рассказать притчу про демократию.

– В одном городе была пекарня, – продолжал, с виду легкомысленно, с бокалом в руке, – а мясокомбината не было. Воспользовавшись понятным возмущением людей, на выборах победила мясная партия. Она забрала у пекарни все деньги и вложила их в строительство мясокомбината. В итоге появились мясные продукты, но исчез хлеб. Это снова возмутило людей, и, надо думать, небезосновательно. Хлебная партия взяла реванш. Она забрала все средства у мясокомбината и вложила их в восстановление пекарни. Но, поскольку восстанавливать труднее и дольше, чем разрушать, – в итоге не стало ни хлеба, ни мяса. Оборудование пекарни растащено, люди ушли, корпуса разрушены. То же самое случилось и с мясокомбинатом… Когда сражаются две партии – то с появлением одной необходимости исчезает другая необходимость.

– А какова мораль сей басни? – поинтересовался у рассказчика человек удивительной судьбы, глава государственной нефтяной компании, чья юность овеяна романтикой экваториальных морей и абордажей.

Поинтересовался скучающе. И скукой своей сразу же напомнил тучный, мелкосеющий, изнурительный дождь осени, сентябрьское промозглое крошево, когда листья ещё зелены, но уже поникли, деревья набухли недоброй холодной сыростью, гнетущей серостью неживой влаги. Капитализм – как осень, мудр и страшен.

Мудр своей неотвратимостью, а страшен тем, что стирает все тёплые краски лета, всё, что было светлым, лучистым, радостным. Гнилая мокрота осени, отхаркиваемая низкими тучами, лжива, разъедает жизнь и планы человека, как кислота. Делает уют из обыденной атмосферы осаждённой крепостью, когда навстречу грызущей кости сырой погибели трещат камины, закрываются окна, оплакиваемые каплями по стеклу.

Тут, внутри, ещё можно жить и любить: но зачем, если ничего такого не осталось снаружи? Человек, построивший однажды тёплый дом в споре с дождём и ветром, лютым стужам вопреки, – самой судьбой был призван построить такой же дом своей планете. Но что-то пошло не так: человек испугался и спрятался от нечисти в магическом круге очага. И стал там – как зверь в норе. Выкуриваемый зверь. Вымирающий зверь...

– А мораль в том, что эти партии должны работать сообща. Вместе. Они должны стать одной партией, а не двумя враждебными друг другу. Иначе получается ситуация, в которой одни люто ненавидят хлеб, а другие – мясо. Сложение двух этих ненавистей – ни хлеба, ни мяса… А почему? Потому что ломать – не строить…

 

 

I. КВОРУМ

 

1.

Яков Витальевич Совенко вырос в городском поместье, так называемой villa urbana премиум-класса Spires, которую его отец купил его матери на западе Москвы в долине реки Сетунь, среди нескольких палаццо огромного столичного лесопарка.

Город дышал рядом, и дышал пугающе. Мальчик-заложник знал от прислуги, что за несколько минут езды от его кварцевой песочницы и водного аттракциона по Нежинской улице можно добраться до Кутузовского проспекта. И что всё природное окружение поместья – обман, декорация. Они с мамой и штатом челяди жили в самом центре деловой активности бессонного и неугомонного города, сбивавшего в бешеном ритме судьбу планеты, как масло…

Яков Витальевич Совенко вырос не только вне пространства, но и вне времени. Идея их виллы пришла в больное сознание таких, как его отец, прямиком из Древнего Рима, где аристократы строили себе виллы с парками посреди «Вечного Города». И потому маленький Якорёк не знал, где живёт, и не знал, когда живёт.

Большой и ухоженный парк, где летом обычно мерцала удалённым импрессионистским светлым пятнышком мама-художница с мольбертом, в лёгком белом платье, – клином сходился к мраморной террасе, за которой возвышались три этажа стеклянно-металлического фасада с пышным входом. Здесь было так много сокровищ, что их хранили не в сейфах, а в подобных сейфам бронированных комнатах-армрумах. Здесь много интересного нашёл бы, если бы пустили побродить, хоть частный коллекционер, хоть владелец музея или модного аукционного зала.

Американский дом «ювелирного дизайна» Tiffany&Co получил заказ на традиционную и солидную эстетику внутренней отделки. И предложил заказчику графический, лаконичный стиль мебели, инкрустированный узорами из стерлингового серебра. Специально для этого дома были сотканы из драгоценных пород дерева несколько знаковых композиций, настоящий образец мебельного искусства. Например – широкий бар-кафф, воспроизводящий форму морской ракушки с почти анатомической точностью…

Чтобы создать гармонию цветов, дизайнеры покрывали серебро мебельной фурнитуры специальным сплавом на основе меди. От этого инкрустация выглядела роскошнее даже привычных версий московских фурнитур из серебра и золота.

На каждом шагу драгоценности и шедевры, ретро-безделушки, вроде миниатюрных пустяков Фаберже, в мрачных сводчатых погребах – редкие благородные вина. Те самые, которые по иронии судьбы – чем благороднее, тем к менее благородным людям попадают в бокал… Пролёты лестницы усажены по углам ротанговых перил золотыми ангелятами.

Для каждого типа вещей – свои условия хранения, с датчиками климат-контроля. Отдельным блоком – собственный и битком забитый «меховой холодильник». Безопасность здесь была возведена почти в культ: вилла наследника оборудована биометрическими ключами, по всему зданию – несколько десятков камер слежения, а стены надёжно-огнеупорные и блиндированные.

Чтобы маме наследника было не скучно сидеть среди груды бессмысленных сокровищ, для хвастовства холуи Совенко выстроили ей специально оборудованный «шоу-рум», холодно, офисно, но полностью, по последнему слову техники, готовый к проведению «презентаций».

– Каких и на хрена, спрашивается? – поинтересовалась у них пьяненькая мама-Таня, порой весьма злоупотреблявшая дарами Бахуса…

– Ну, здесь можно проводить деловые встречи, выставки и винные дегустации…

– О! Винные дегустации! – она игриво, хоть нервно и неровно, подняла в руке старомодный хрустальный фужер… Эта возможность «шоу-рума», в отличие от предыдущих, пользовалось у Татьяны Совенко, в девичестве Шумловой, некоторым спросом…

Мальчик Яков был слишком маленьким, тонким костью и щуплым – чтобы всё это, обрушившись на него разом, не раздавило и не покалечило ему психику. Тот факт, что все сверстники ему люто завидуют – вовсе не радовал Якова Витальевича, а в силу его интроверсии – приводил в ужас.

Ужас взрослел вместе с мальчиком. Мальчик боялся, что из золочёных рам батальных полотен маминой кисти выскочат десятки столь реалистично изображённых там убийц, насильников и бесноватых с их холодным и огнестрельным оружием. Мальчик боялся винных погребов с их шепелявым полумраком. И каминных дымоходов с их утробным подвоем. Но больше всего мальчик боялся папы: от того исходило густопсовое облако львиной секреции, хищного фермента, которым саблезубые опрыскивают свои охотничьи угодья.

Довершало абсурд то, что оба родителя мальчика были советскими людьми, выросшими в советской, и даже партийной среде, а потому несли на себе неизгладимые отпечатки советского воспитания, столь нелепые на «villa urbana премиум-класса Spires».

Именно там, как в каком-то сюрреалистическом фильме, отец-олигарх застал бархатного сынишку с роскошной глянцевой советской книгой о «дедушке Ленине», изданной в рамках сусальной советской пропаганды в «годы оны». Удивился, что Таня поощряет такое чтение у Якова. Дарственная надпись свидетельствовала, что этот фолиант некогда подарила девочке Тане администрация школы в связи с её переходом из октябрят в пионерки…

– Вон оно как?! – приподнял Совенко книжку, как дохлую крысу, за уголок отстранённо. – И какая же твоя цель в жизни?

– Моя цель – коммунизм… – отрапортовал на редкость послушный и неуверенно-правильный, тянущийся всем угодить мальчик.

– Ну, а что такое, по-твоему, коммунизм? – прищурился папа-Алик.

– Царство радости, любви, согласия и взаимопонимания… – отчеканил с маминых слов маленький Яша.

– Ни хера, сынок… – насупился страшный отец. – Это ты описáл стадо овечек. Или скопище е…щихся кроликов…

– Алик! – ужаснулась мама-Таня. – Нельзя так выражаться при ребёнке!

– Скопище е…щихся кроликов! – повторил тот настойчивее и громче.

– Пап, а что такое «е…щихся»? – поинтересовалось невинное дитя.

– Вырастешь – узнаешь…

Таня закатила глаза, а потом опустила их, улыбаясь ковру. Тому, что хорасанской пестротой ворсил-форсил под ногами. Как художница она не могла не увидеть в безобразной сцене комическую сторону…

– Вся человеческая история – это движение к коммунизму, – шершаво грыз воздух своими клыками бывший член ЦК КПСС Виталий Терентьевич. – Но первый шаг к коммунизму человек сделал не тогда, когда размяк от чувств… Любовью занимаются и животные, с большим удовольствием! Первый шаг к коммунизму человек сделал тогда, когда придумал каменный топор, убил пещерного медведя… И спас своё племя от людоеда! Вот он был первый коммунист! А не тот человек, который уболтал другого человека уйти в кусты для любви по обоюдному согласию…

– Какие ты всегда гадости говоришь, Алик! – брезгливо передёрнула плечиками мама-Таня.

– К коммунизму идут не в венках из одуванчиков! – настаивал отец. – К нему идут через дыбу, плаху, застенок. Чтобы из человека вышел толк – его надо вначале в дугу согнуть, и в хвост, и в гриву… Вырвать у него хищные клыки, да с корнями! А это тяжело. И не только физически – морально тяжело. Пока ты у человека тащишь хищный клык из десны, ему больно, он брыкается, кусается, дерётся с тобой…

 

***

С замиранием сердца ожидал Яков Совенко праздников, приносивших оживление молчаливым покоям и анфиладам, альковам и будуарам… Праздник предварял очень русский запах, который помотавшийся после по свету, от Мальмё до Маврикия, Яков больше нигде не мог уловить: аромат подовых пирогов.

Пироги тут водились закрытыми – их называли «глухими». А ещё были «решётчатые», крытые полосами теста, через которые аппетитно выглядывает блестящая, лаковая и полупрозрачная начинка… А ещё – «открытые», в которых начинка толпилась за бортиками по краям. Танин дом наполняли советские кулебяки, курники, рыбники, блинчатые пироги – полусдобные и сдобные, рассыпчатые да слоеные. А ещё, как передавалось в роду Шумловых от мамы к дочке, и в затрёпанных заветных тетрадках рецептов, – подовые пироги из кислого «квасного» теста на старомодных маковом или ореховом масле…

Маленький отшельник городской виллы древнеримского стиля и ультрасовременной обстановки слышал колеблющий серебряные «дождики» и световые гирлянды менуэт, голоса средневековых клавесинов, и с замиранием детского сердечка подглядывал за дверь…

Как в арт-гостиной скользит по кипарисовому паркету, ножками на половиках, мебель. Как готовятся праздничные фуршетные столы и расчищается пространство для танцев в масках. Как устанавливают в углу четырёхметровую царскую ёлку, хнычущую обледеневшими ветвями, как гулко капают с неё на мозаику пола капли комнатной температуры…

Ему нравились игры и забавы, оживлявшие этот склеп, смех и неразборчивый жужжащий гомон изо всех углов обычно молчаливых покоев, становящихся вдруг беспокойными. Любимая игра – «прилепи коровке хвостик». Мама самолично и очень натурально рисовала корову на большом листе ватмана, и нужно было с завязанными глазами закрепить хвост на липучке. Куда попадёшь! Получалось смешно…

Нравились шуточные мольберты, которые расставляла повсюду мама, и на которых она в часы праздника делала шаржи и момент-портреты друзей в сказочных одеждах и обстоятельствах… Мама работала карандашом, тушью, чернилами или сепией, во всех техниках быстрой графики. И почти фотографировала наблюдательным хватким глазом самые мелкие и глубинно-выразительные детали того, кто соглашался позировать.

– А ты сможешь поиграть с ребятками… – обещала мама.

Он очень хотел поиграть с ребятками, но почти не умел этого. Его давило из среды сверстников, как поплавок из воды. Те, кто постоянно рядом, – были не люди, а поддакивающие автоматы. Одна из нянечек – негритянка… Вот что, интересно, думали сумасшедшие родители, нанимая в дежурные няньки негритянку? Мечтали вырастить из Якова хрестоматийного «настоящего» плантатора? Или хотели посмеяться над сыном? Окончательно запутать его во времени и пространстве, в исторических эпохах, как будто мало ему было контузии древнеримской виллой и викторианскими лакеями в попугайских чёрно-белых полосатых фраках?

Пройдут годы – и он сформулирует опыт своего отшельничества так, как ребёнок никогда не смог бы сформулировать:

– Богатые люди, особенно, если они богаты от рождения, – очень одиноки. Их постоянно мучает паранойя окружающих обмана и предательства, и они всегда получают подтверждение этой паранойе…

Маленьким он ничего такого не понимал. Ему просто хотелось, как и всякому ребёнку, «поиграть с ребятками». Но «ребятки»-сверстники всегда были или далеко, за тремя заборами, или напуганными: детским вариантом всё той же прислуги…

Несладки конфеты, если их подают, как придумала – из лучших побуждений, из материнской любви – мама-Таня! Это когда взрослые лакеи стоят по периметру раута с подносами полными фужеров, а их дети – словно подлесок, уровнем ниже, с подносами, полными конфет… Так получалось умилявшее бомонд двухэтажное лакейство…

Взрослея и «левея», Яков Витальевич строго запретил матери такое баловство положением:

– Ты даже не представляешь, мама, как это унизительно!

– А что такого?! – хлопала стареющая светская львица наивными ресницами когда-то пленивших олигарха глаз-озёр. – Я же их не насильно, они по соглашению, и я им оплачиваю…

– Прекрати даже говорить эти гадости! – взорвался Якорёк. – Это просто стыдно и недостойно русского человека!

Она действительно, ничего обидного для обслуги не замышляла. Она демократично рисовала момент-портреты карандашом или тушью для всех, подзывая радушно робевших слуг, а потом дарила им листочки, где они, пусть и в чёрно-белой графике, но «как живые».

И тогда маленькое сердечко наследника, стиснутое муками стыда, отпускало: вот, всё как должно быть! Нет хозяев и господ, а есть только сервираторы и художница, и каждый делает свою работу – чтобы порадовать других…

Мама – в ослеплении родительских чувств, в безумном материнском обожании – одевала его как карлика, как циркового лилипута – в точно подогнанную по меркам, но взрослую фасоном одежду. У него был маленький смокинг, маленький, но с крупным бриллиантом вместо узелка, галстук-бабочка под накрахмаленным, стоечкой, воротничком. Это ещё больше отдаляло Якорька от ровесников, хотя – куда уж дальше?!

– Бедная мама издевалась надо мной, и не понимала, что издевается… – после вспоминал он.

Мамины гости, высшее общество, воспринимали его как «попаданца», беседовали с ним, будто с титулованным персонажем из романов Диккенса:

– Ну, так чего хочет наш маленький лорд? – игриво спрашивал, бывало, совенковский зам по науке, доктор биологических наук, Степанов.

– Чтобы в мире не осталось лордов! – грубо кидает ему прямо в нагнувшуюся умильную физиономию маленький Яков. Он как раз читал из маминой библиотеки советскую книжку про английские «огораживания». И понятно, что он там вычитал! Обращение доктора Степанова совершенно не кажется ему комплиментом, скорее – оскорблением…

А вокруг сверкал и кружился осыпанный бесчисленными блёстками карнавал – синий, пурпурный, перламутровый, пунцовый, бордовый, дворцовый, бордельный, помещичье-ананасный, купечески-рябчиковый да крапчатый, краплёный… Пышные дамские туалеты проплывали парусниками.

– Туалеты… – хихикал он в детстве, – дамские…

Ему представлялась будка деревенской уборной, которую дама носит на себе. Поскольку деревенских сортиров он не видел нигде, кроме книжек и мультиков, это не казалось ему таким абсурдом, как показалось бы его сверстнику «из нормальных»…

Огромная ёлка, как зелёная свеча – оплывала в духоте залы янтарными каплями душистой хвойной смолы. Блистала всеми оттенками ювелирных по тонкости украшений. Воздух бульоном бурлил шоколадками и цукатами, лукумками, разноцветными кумкватками, сахарными петушками и чупа-чупсами, орешками и финиками, пластинками нуги и пастилками, медовыми лепёшками и печатными пряниками. Шарадами, конкурсами, аттракционами приглашённых фокусников, писклявыми, как у алкашей, голосами аниматоров детской тусовки…

– Яков, почитай стихи…

Он ненавидит эти неискренние восторги публики перед ребёнком на табуретке, и, чтобы отомстить, читает очень странные стихи:

…И вырос маленький арап

С обугленной душой,

Царю наперсник, а не раб,

России сын родной…

Он видит в герое стихотворения себя, почти до слёз. Но публику ничем не проймёшь, она не плачет с «маленьким арапом» над его «обугленной душой», а смеётся, пьяно и похабно.

– Хорошая тема! – аплодирует дядя Лёша Мушной. – Патриотическая…

 

***

Мальчик-пленник с реки Сетунь, ограждённый от мира и сверстников, много читал. Он читал православную литературу, кроме неё – книги, изданные в СССР. Потом ещё – арабские сказки и китайские классические романы. Например, в седьмом классе, параллельно с «Тарасом Бульбой» одолел «Сон в красном тереме» Цао Сюэциня. Было интересно, не всё понятно, и примешивался нехороший мотив гордыни, самолюбования – вот, мол, я какой просвещённый! Не чета этим дурачкам в элитной закрытой гимназии, зовущим меня Джекки! Но всё же: седьмой класс и Цао Сюэцинь, не каждому, согласитесь, дано…

Из книг мальчик узнал, что все люди в мире хотят одного и того же. Исключение – только желания злых волшебников. Очень немногочисленных, но они, почему-то, всё время оказываются сильнее…

Православные книги требовали тех же самых человеческих качеств, что и коммунистические. А потом оказалось, что и ходжа Насреддин говорит мусульманам о том же! И Конфуций! Мальчик удивлялся – насколько неизменный в веках книжный идеал человека, и насколько он недоступен практике. Потому что злые волшебники, «дяди из Магриба», всегда всё переделывают по-своему!

– Наука – это логика разума, – малопонятно для среднего школьного возраста объяснял «воскресный папа». Иногда он возил Якова-Джекки на воскресное богослужение в кафедральный собор, где для них, как и везде, было забронировано «блатное» местечко, поближе к алтарю. Обслуживавшие семью перед причастием церковные служки казались маленькому Якову таким же естественным явлением окружающей среды, как и официанты в ресторанах…

– А магия, – учил отец, подкармливая храмовых голубей переданным служкой просом из расписной мисочки, – что-то вроде логики, заменяющее её в состоянии безумия. И по мере углубления общественного безумия для науки места остаётся всё меньше, а для магии – всё больше. Народную темноту у нас почему-то понимают только как слабость слепоты, но не забывай, Яшка, что есть ведь и хищники, которые прекрасно видят в темноте, и выбирают для своих охот именно тёмное время. Безумцу ничем не обоснованная бредятина кажется убедительной, а обоснованный аргумент – неубедительным.

– Почему? – тупо спросил Якорёк, одновременно выказывая и непонимание, и заинтересованность, пытающуюся выглянуть из-за забора непонимания.

– Как ответить на такой детский вопрос? – тяжело, одышливо вздохнул отец, который в церковной ограде был немножко другим, чуть человечнее, что ли… – Ты же, Як, подсекаешь меня этим вопросом наотмашь!

Так Яков Витальевич узнал, что и «железный хромец», его папа, иногда бывает слаб, уязвим…

– Безумец ведь потому и безумец, – попытался вывернуться из захвата всемирной загадки академик Совенко, – и в этом предмет его безумия, – что он принимает ничем не обоснованное за Истину в последней инстанции…

 

***

Яков Витальевич Шумлов был слеплен из таких кровей и реалий, что из него почти неизбежно получался пусть умственно-растрёпанный, пусть растерянно-колеблющийся, но определённо-«левых» взглядов человек. Так почти всегда получается, если сложить личное благополучие, устраняющее злую иррациональную мстительность с умственным развитием, склонным обобщать личный опыт до общечеловеческого… И добавить юношеский нонконформизм, превращающий нищих детей в жадных до денег жмотов, а княжичей – в народовольцев.

Мол, если я живу, нужды не зная, почему бы всем не жить без нужды?

– Без какой? Большой или малой? – издевался желчный отец над ребёнком.

– Ну, папа! – почти плакал Яков.

– Алик, ну зачем ты с ним так?! – округляла любящие глаза мама-Таня, жестом клуши обнимая сына за плечи.

– А как «так»?! – кривлялся старый изверг. – Это ж разные вещи! Если жить, большой нужды не справляя, так будет заворот кишок^[8], а если малой – так это называется дизурия^[9]…

Где-то к старшим классам элитной православной гимназии с углублённым изучением Закона Божьего, английского и датского языков Якорёк Совенко был глубоко – насколько может быть «глубоко» у малолетнего прыщавого юнца – убеждён, что «перестройка» была преступной, «реформы» 90-х – геноцидом, а сложившийся по итогам мир – несправедлив и уродлив в самых базовых своих основах.

Этому подучило Джекки всё: и прочитанные книги, и учебник новейшей истории, и воспоминания мамы, с годами всё более многословной, ностальгической. И даже, как ни странно, свищущие хлыстом в воздухе афоризмы отца-олигарха.

В ответ на мальчишескую запальчивость, с вызовом брошенную в лицо страшному папе, – о «миллионах жертв рыночных депрессий», отец саркастически склонялся, лицом к лицу:

– Это ты, что ли, жертва?!

– В том числе и я… – дуло губки в красивой позе нежное детище артистичной мамы-Тани. – Потому что… – он собрался загибать пальцы с ещё детскими, вполовину от взрослого стандарта, махонькими ноготочками. Но Совенко-старший перебил цитатой:

– Стыдно глупому реветь. Ты не заяц. Ты медведь…

– И что это значит?! – запальчиво ерепенился отпрыск.

Отец устало-печально вздохнул, и ушёл. Некоторые вещи человек должен понять сам – или уж ему вовсе не дано их понять.

А Якорёк кривлялся дальше, в клубном пиджачке-блейзере casual, прошитом крикливой декоративной строчкой и с дополнительным рядком пуговиц натурального перламутра. Паясничал, умиляя мать и шокируя её сановных гостей:

– Когда вы будете, – говорил он, явно рисуясь, и по молодости лет бесстыдно преувеличивая, – составлять бесконечный список жертв эпохи, из тех, кто умер от тяжёлой работы… выкашлял свои лёгкие вместе с туберкулёзной кровью в сыром подвале… спился от безнадёги нищенства, – не забудьте вписать туда и меня!

– Что?! Куда?! – растерянно спрашивали люди, у которых и в мыслях не было составлять какие-то списки каких-то «жертв эпохи».

Конечно, это смотрелось и слушалось комично в поместье, на живописной лужайке, которую два штатных садовника поддерживали «в хорошей спортивной форме» для летних пикников, а кейтеринги из ресторана накрывали льняные одеяла на траве «скромненько так» – персонам двадцати. По-английски неторопливые кельнеры, раздражавшие величественностью своей священнодействующей медлительности, – разносили бокалы бургундского смородиновых оттенков.

Предлагали бесхитростно, «по-деревенски» – как искренне верил со слов взрослых маминых гостей маленький Яша – кростини с ростбифом, мини клаб-сандвичи, стеклянные прозрачные чашки с народным напитком: чаем со льдом. А перед этим они уже распробовали такие «колхозные» простосолы, как пармская ветчина, салями Милано, ассорти из сыров с башкирским мёдом, виноградом и фруктовым конфитюром, куда вошли лишь «простейшие, безыскусные» сорта и нотки: пармезан, моцарелла, гауда, дёр-блю.

Бургундские винные тона простонародно закусывали креветками с лаймом на «пролетарских» подушечках из слоёного теста, премного гордясь своей близостью нравов с простым, трудовым народом, и внушая её «очевидность» маленькому Яку – «Совёнку».

– У нас ведь не как на Рублёвском, у нас всё просто, как в стары годы… Собрались друзья на лужайке, на природе, одеялко под зад кинули, закусили скромненько: блинчиками с плебейски красной икоркой, лососиной, масляной рыбой, маслинками да каперсами!

«Догнались» простачки, народники, славянофилы записные под вина папского замка – мини-брускетами с запеченными овощами гриль.

– Мы не нищие, конечно! – со скрытой гордостью, казавшейся ему «сдержанным достоинством», говорил мамин бомонд. – Мы хотели бы заказали себе и как на Рублёвке… Но нам зачем, если мы ценим простоту, связь с народом? И мы, дети рабочих и крестьян, хорошо сидим, как у дедов-прадедов заведено было…

– Нищета человека позорит и унижает, а скромность – наоборот, украшает! Вот, попробуй по-нашему, по-заводскому, оливковой тапенады… С молодой спаржей и помидорками черри! Да не вороти нос! Оторвался от народа – так вернись к нему! Народ-то это вот кушает, а не твои деликатесы!

– Клоуны, б… – оценил это сборище отец, ненадолго и раздвигающе, шеренгами-ровняюще в нём появившись. Люди в белых костюмах и со светлыми лицами ему не посмели возразить. В силу своего финансового статуса отец имел «лицензию на убийственную правдивость». Прямо как Джеймс Бонд – лицензию на убийство.

Все эти застольные беседы маминых гостей Яков-Якорёк впитывал с младых ногтей, когда крутился между корзинами итальянской соломки домашних пикников. И принимал их пустословие за чистую монету. Потому, став постарше, когда его с изумлением спрашивали: «Что?! Какие ещё списки жертв эпохи?», он, лохматя хайры неформала, восклицал декламаторски поставленным тоном «перестроечного» болтуна:

– Да, да! У меня ведь тоже украли жизнь – правда, иначе, чем у основной массы жертв… Если бы я жил в нормальное время, то я бы был отличным пионером, а потом отличным комсомольцем… И стал бы отличным врачом, к которому весёлые современники приходят не на деньги «развестись», а здоровье поправить…

Врачом он после всё-таки стал. Счастливым – стать не смог. Ему так понравилось жить в страдательном залоге, что осознать себя «медведем, а не зайцем», наследником Хранителя – никак не получалось…

 

***

Поневоле у Якова Витальевича, учитывая его меланхолический темперамент, застенчивую замкнутость и почти болезненную стеснительность, с годами и возмужанием окружающая роскошь стала вызывать ассоциации с прокажённостью. С лепрозорием, куда убирают с глаз подальше из жизни вон разъедаемых гнилым ужасом лепры.

– Мы в своей стране всегда за тремя заборами, – почти плакал Яков, – как заразные калеки!

То, что при другом характере и воспитании породило бы драйв и бешенство, опьянение превосходством – у Якова, не без усилий мамы-Тани, стало ощущением, сходным с акрофобией – боязнью высоты.

Как у акрофоба на верхотуре будут тошнота и головокружение, так и у Якова Совенко они случились на вершине социальной пирамиды и пищевой цепи. Прислуги Яков стыдился, и не только начитавшись «житий» советских угодников, но и сам по себе. Он хотел быть «одним из», встать в строй, в шеренгу – но сила, которая превозмогала его, – постоянно выдвигала его в уродливое исключение из всех правил. Превращало в «существо потустороннее», почти загробное, которое всем законы раздаёт, а само законов не знает.

– Народ жалок – и потому вызывает жалость, – рубил воздух ладонью отец-академик, услышав пугливые бредни о жажде равенства. – Но и всё на этом доброго о нем! Большинство – сумасшедшие…

– И что, мне всю жизнь быть пастухом у толпы полоумных? – пугался Яков.

– Пастырем, – поправлял, в сущности, ничего не поправив, отец. – Такова твоя судьба, и долг рождения, и твой крест. Народ нельзя оставлять одного. Народ никогда не умел отделить поводов от причин, разоблачений от клеветы, и больных фантазий от реальных последствий.

– А вот в Советском Союзе хотели построить разумную жизнь… – робко вставлял мамины байки мальчик, не дерзающий, но мечтающий поспорить с родителем-монстром.

– Правильно хотели! Неправильно делали. Строить разумную жизнь по науке, обоснованно и основательно – одно. А строить жизнь по воле большинства – совсем другое. Это не строительство получится, а разрушение…

Отец, к счастью бывал недолго, налётами, и быстро исчезал, оставляя после себя радиоактивный зуд на коже. Уже пустоте, возникшей в дверном проёме, выждав время, Яков Витальевич кричал:

– Разумная жизнь – я это хочу, мне это нужно! А меня всё время заставляют играть в дурацкую игру, в пиратов, изображать из себя предводителя пиратов… А я хочу играть в мирную игру, в развивающую… В строителей…

Шли годы, он взрослел. И слова его тоже взрослели:

– Меня с колыбели обложили горами совершенно ненужной мне роскоши, рухляди и барахла – и тем лишили настоящей роскоши, человеческого общения! Те, кто беднее – ненавидят меня за то, что я «такой». А те, кто ровня – ненавидят за то, что я «не такой», и не разделяю с ними ущербной патологии стяжательского слабоумия… Меня сторонятся, меня боятся, меня отталкивают, вокруг меня папины миллиарды создали зону радиоактивного отчуждения. Да, меня это «ежовое копыто»^[10] времени тоже лягнуло – совсем не так, как других своих жертв. Иначе. Снизу, а не сверху. Но достало!

Все люди разные – но для Яка все враждебны, так учила мама-Таня. Одни люди могли похитить Якова, потребовать выкупа за его голову. И, зная характер отца-олигарха, ещё неизвестно, предпочёл бы он сохранность сына сохранности денег?

Другие люди не менее опасны: они не похищают, не связывают, не держат в подвале, не отрезают пальчики, чтобы послать маме для пущей сговорчивости, но… Они втираются в доверие. Они без мыла пролезают в анус, как водяные черви-паразиты, набиваются в друзья или партнёры, в компаньоны или…

Як не сразу понял, что значит это слово:

– В любовницы…

 По сути, они тоже пытаются взять хрупкого, сухощавого, изящно сложенного мальчика в заложники, только другими методами.

Такой мир вокруг. Такая страна вокруг. Как поучал отец:

– Сладкая гармония, в которой власть – дебилы – управляет дебилами: дебилы говорят и дебилы слушают, дебилы учат и дебилы же у них учатся. А писатели-дебилы и художники-дебилы обслуживают соответствующую им аудиторию…

И ругался, объясняя своё место и роль в этом междусобойчике дебилов:

– Снизу доверху одна сплошная гармония, и не вклинишься… Разве что обманом, инкогнито, как шпион, просочишься в их ряды за взятку…

 

2.

Следующая за московской «закрытой» православной гимназией страница в его странной биографии была написана уже на латинице, с некоторыми перечёркнутыми «Ø»:^[11] University of Copenhagen Faculty of Health and Medical Sciences, Копенгаген, район Blegdamsvej…

И вот уж оно, «крайнее» лето в России, перед Копенгагеном, перед многолетней разлукой. Аттестат о среднем образовании, «ближняя» вилла «крабовладельческого» департамента АО «Биотех» в ведомственном санатории на Чёрном море… Место, которое зачастую предпочитали Канарским и Сейшельским островам, Ривьере и Флориде топ-менеджеры корпорации, чтобы «настоящим образом» поправить здоровье и отдохнуть. Совенко тут не отдыхал ни разу – по довольно прозаичной причине: он не отдыхал вообще никогда.

Но бывать тут – конечно, бывал, и нередко: в основном, по делам карцинологических^[12] лабораторий. Вывозил семью – Якову это место с детства памятно! Чартер из Москвы самолётом Академии наук, который отец гонял, как воздушное такси, встречало местное партийное и научное начальство… А дальше было в точности, как в песне:

По спиралям шоссе, по полям и лесам

Убегая стремительно ввысь

Вдоль платанов, смотревших листвой в небеса,

Нас умчал комфортабельный ЗИС…

Отца обычно ЗИС оставлял возле длинных голубых ангаров, куда он удалялся, разговаривая на незнакомом мальчику научном языке, причём в пулемётном темпе, тараторя. Шёл «смотреть садки с молодью краба». Высадив отца, лимузин с пышными кожаными, откидывающимися, как в самолёте, креслами вёз маму-Таню и Якорька на виллу «искусственного оазиса». «Биотех» не отнимал у людей готовых природных пляжей. Он получил от партии самый мёртвый и пустынный, бросовый и неудобный кусок побережья – и «своими методами» превратил местечко в приморский Эдем.

Здесь семейство и располагалось по-хозяйски: мама рисовала с натуры, как варится из дневного зноя с розовой пенкой варенье морского заката, маленький Яков собирал ракушки, играл с солдатиками в песочнице, где возводил замысловатые замки.

Потом из лабораторного блока в ночь приезжал сам академик Совенко, выходил постоять на хорошо охраняемый пляж, где кроме бриза и прибоя – ещё и асимметричный мраморный бассейн с водопадом. Постоит там минут пять, как истукан – это у него называется «отдохнуть». Губы что-то артикулируют, с виду кажется – человек молится в закат, восхищается дальними полупрозрачными корабликами на морском горизонте. Но прислушаешься – и услышишь невнятное:

– Гондоны! Пидарасы! Халявщики!

Так собака рычит после драки, не в силах сразу успокоиться. А он – большая собака. Волкодав. Не то, чтобы отца кто-то выгонял с пляжа, но дольше пяти минут «стоять сиднем» он уже не мог: шило в заду кололо его за неподвижность позы…

Он тогда чаще молчал, но иногда всё же вступал в споры с реальными или воображаемыми собеседниками своей эпохи, категорически ему не нравившейся. Это были споры бессильного оттачивания аргументов в непрошибаемую стену «демократического выбора» соотечественников:

– А почему вы решили, что если пропадёт прозаическая и убогая баклажанная икра – тут же появится осетровая? Вы не подумали, что баклажанная пропадёт, а осетровой не появится? Они ведь между собой как-то… Если рационально говорить… – он почему-то смутился очевидной истины, как будто рассказывал, откуда дети родятся, – никак не связаны…

И в ответ на всякую ахинею от приближённых про «свободу, собственность, законность»:

– Поверь мне, ты можешь сдохнуть плашмя на асфальте, как растение на гранитной поверхности, и ни свобода, ни собственность, ни законность палец о палец не ударят тебя спасать!

А потом, в двух словах, отец обрисовывал собственную идеологию, взамен выборного и регулярно сменяемого балагана:

– Наделение. Чтобы не было обделённых. Чтобы каждый получил достойную долю.

Заманить отца в бассейн – редкая удача, а вот Яков любил там поплескаться, часами не вылезал в жаркий день. Надувной столик с напитками, сперва только детскими, безалкогольными, и закусками плавал ему спутником. Пляж, усыпанный мелким, как в песочных часах, кварцевым песком, открывал пейзажные виды на бухту Изумрудного Берега.

Потом Яков вырос – а место осталось прежним. В лето его отъезда мама-Таня всё так же привычно сидела под большим оранжевым пляжным зонтом в парусиновом полосатом шезлонге, в каком обычно показывают в кино режиссёров на съёмочных площадках, прикрыв плечи мокрым полотенцем, чтобы стало прохладнее. Над пляжем по-прежнему (по-Брежневу!) садами семирамиды возвышалась рукотворная зелёная терраса, где обычно крабоводы накрывали шашлычные пикники начальству: сперва партийному, потом корпоративному, всяким проверяющим ревизорам и сопутствующей им сволочи.

Бассейн был окружен почти вертикальным цветочным садом на рукотворной скале – пытаясь казаться натуральным озером, – а водопад журчал стеклянной струёй, ниспадая между цветочными композициями, и непрестанно пел песню падающих вод…

Идеальное место, чтобы позагорать, отдохнуть с коктейлем в руке. Сыну хозяина тут, естественно, предлагали программу развлечений по максимуму: и рыбалку на десятиместном моторном катере, и катание на водных лыжах, а потом на вейкборде, а он хотел, как в детстве тут катался – пролететь на «банане»… Но было стыдно попросить… В итоге «банан» ему заменил скоростной водный мотоцикл «Ямаха»…

Красивое место. Уютное и роскошное. Даже отца завораживающее иногда. Идеальное место – чтобы ему изречь, адмиральским взглядом глядя в морскую даль, попирая белый песок округло отпечатывающимися туфлями, которые черпали этот песчаный рафинад низкими бортами:

– Частный пляж – это кусок берега, отнятый у других людей. Обобщая: частная собственность – это жизнь, отнятая у других людей.

– Вот это правильно, папа! – поддержал Яков, выбираясь из бассейна, и по-собачьи, разбрасывая брызги вокруг, мотал головой. Позади – безоблачное дистиллированное детство, впереди Копенгаген…

– А что правильно? – ухмылялся «парадоксов друг», Совенко. – Что ты хочешь из палачей дослужиться до их жертвы? Это правильно?!

– Папа, я…

– Сынок, прежде чем раздаривать жизни другим – нужно собственную отстоять. Чтобы стать кем-то, вначале нужно стать сильным. Для того, чтобы моя корпорация занималась нужным человечеству делом, – мне пришлось её сперва зубами и когтями выгрызать и выцарапывать…

Он объяснял, кажется, любуясь собой и выделываясь перед наследником, – что ему тяжело, потому что он на стороне бедных, а их все и всегда пытаются «принести в жертву». Заклание беспомощных – самый простой и короткий путь к богатству.

– Только тронь богатого – и у него сразу же отыщутся тыщи на амуницию, провиант, вооружение армии против тебя… Он любит и умеет атаковать – иначе бы не стал богатым… А нищие и обездоленные максимум на что способны – разгромить винные склады, да и то на пределе бодрости… Поэтому, Яша, проамериканские путчи побеждают, антиамериканские же – кончаются стуком касок об асфальт, которого никто не слышит…

– Но ведь бедных много! – протестовал мальчик Яков, воспитанный на марксистской литературе. – Их же очень много! И если они объединятся…

– Понимаешь, – горько сетовал отец, – любое сложение нолей даёт в итоге только общий ноль. Где беднякам найти средства против матёрого врага, если они не могут даже самим себе найти средств к существованию?

Обсуждая только что отшумевшую за окнами «перестройку», отец не скупился на эпитеты:

– Вся вонючая клоунада уличного протеста действует только против лопуха, который искренне пытался обустроить жизнь людям, найти с ними общий язык, стать им другом… Но она совершенно бессильна против тех, кто изначально видит в народе расходный материал.

И дальше отец делал страшный вывод из «перестройки»:

– Нельзя уважать людей. Нельзя надеяться на их сознательность, на то, что они сами что-то поймут… Основная их масса никогда и ничего не поймёт ни в том, чем они живут, ни в том, чем их убивают. Основная их масса ходит и говорит во сне, ни разу по-настоящему не проснувшись…

Психология отца всегда была раздвоена, как змеиный язык. Он умел не обделить себя – и этим был сходен со всеми приватизаторами. Но при этом он не хотел обделять других – и в этом с ними «расходился на классовой почве».

– У денег два источника, – рассказывал он. – Новое изобретение и новое жертвоприношение. Я изобретатель.

– Пап, у всех твоих помощников под куртками в кобурах болтаются стволы! – задирал взрослеющий Яков.

– Само собой! Чем больше денег приносит изобретение, тем больше соблазна принести изобретателя в жертву!

Когда Яков Витальевич Шумлов под шум водопада искусственного озера санатория «ГлавКраб» вырос, то проступило в нём, как переводная картинка, что он принадлежит к самой, кажется, распространённой породе русских людей «извиняющегося добродушия». Все эти люди – а им несть числа, – с одной стороны, вполне искренне ненавидят зло и несправедливость, но с другой – не умеют… ненавидеть! Они принимают свою стерильную диагностику за клокочущую в груди ненависть – и стерильную диагностику. Они могут обличать пороки, чем обычно и занимаются, долго, нудно и бессмысленно.

Но когда выпадает шанс расстрелять ими же обильно обличённое – они теряются, тушуются, скомкиваются в гримасах жалости и сочувствия. Такие люди, обычно, «всё понимают». Неподвижно. Потому что ничего не делают.

– Пи…ть о несправедливости жизни может каждый! – ругался на него отец. – Развелось, б…, советчиков да антисоветчиков! Им цена – в базарный день гроша много! То, что жизнь несправедлива – не вопрос, факт очевиднейший! А вопрос в другом: что лично ты, не перекладывая на чужие плечи, можешь в ней исправить?!

Из Якова Витальевича получился бы прекрасный врач районной поликлиники: сочувствующий и участливый. Но Че Гевары из него бы не получилось. А ведь тот тоже был врачом: только слепленным из другого теста.

И наверняка бы внимательнее слушал наставления такого отца, как Виталий Совенко:

– Источник прибыли, – учил его отец ещё в детстве, – научиться делать дёшево то, что другим даётся дорого. Это первый шаг. Всем мыло обходится в рубль, а тебе в копейку. Ты копейку вложил, за рубль продал.

Но это только начало. Второй шаг: нужно засекретить свои источники преимущества. Если все, глядя на тебя, научатся делать мыло за копейку – ты станешь, как все. Третий шаг: отбить нападение тех, кто, видя твои успехи, попытается тебя проглотить. Пропусти один из трёх шагов, и твоя корпорация – банкрот. Ум, Сила и Скрытность – триединый генератор капитала.

– Какой смысл делать свои открытия посреди разрушенного мира? – вяло протестовал Яков Витальевич.

– Мир состоит из монстров, идиотов и слабаков, – поучал отец юного Джекки. – И очень трудно не попасть в одну из этих трёх категорий…

Это тяжело понять на корпоративном пляже, где давно уже в тени тентов и экзотических растений пребываешь в состоянии полной гармонии!

 

***

Никакой Копенгаген, естественно, не смог бы возникнуть в судьбе Якова Витальевича, наследника раскидистой и разветвлённой бизнес-империи ни с того ни с сего. Не мог его отец законопатить под бок Русалочке методом случайных тыков в глобус, таскания жребиев или котов за хвост. Значительно раньше у Якова Витальевича Шумлова в Дании появилась «голштинская порода», поставляемая ютландским аграриям по миллиардному контракту с АО «Биотех». То есть с вотчиной его отца…

«Голштинки» в данном случае вовсе не те знаменитые коровы, про которых всегда сперва думают. Это – селекционные, породистые клубеньковые бактерии для «ремонта» выработанных почв. И они постепенно тоже становились знаменитыми в датской прессе…

Довольно давно, хотя если подумать, то и не очень давно – всего лишь с середины прошлого века – человек приручил клубеньковые бактерии, группу Rhizobiales, обнаружив у них полезную способность связывать неорганический атмосферный азот. И без всякой химии, способом чистейшим и естественнейшим, лепить органические азотсодержащие вещества. Эти колонии-бактероиды живут симбионтами корней растений, всему зелёному на радость. К понятию «зелёное» здесь отнесём не только травы и деревья, но и долларовые доходы корпорации Совенко…

Яков Витальевич Копенгагена ещё и в планах не имел, а в нём уже суетились в презентационной зале бизнес-центра активисты фермерской ассоциации, чиновники экологических ведомств и сотрудники АО «Биотех».

– Как вы их назвали? – с восторгом спрашивал Йенс Свантенсон, датский вице-премьер по вопросам экологии и сельского хозяйства. И снова прилипал к окуляру демонстрационного «мелкоскопа», мешая другим полюбоваться на микромир.

– «Голштинки»… – объясняла командированная из Москвы и облечённая особым доверием шефа Ева Алеевна Шарова. – У нас в России очень популярны породистые ваши коровы голштинской породы. И мы решили, жестом ответной вежливости, назвать «голштинками» породистых бактерий! Это продукт долгой и тонкой селекции, особый сорт клубеньковых, они вяжут азот от восьми до десяти раз быстрее и больше, чем обычные дикарки!

Потом фуршет с демонстрациями закончился, и Ева Алеевна вещала уже с подиумного возвышения, сидя там в центре длинного красного стола, с тонким и изящным, как она сама, микрофоном в руке:

– Многие впервые на этой презентации узнали, что породистыми бывают не только собаки или быки, но ещё и… бактерии! Хотя чему удивляться? Некоторые разновидности бактерий человек приручил в своём хозяйстве так же давно, как свиней и коз!

Охватывавшая подиум подковой аудитория внимала и млела. Другие бы не поняли, с чего такая эйфория, но тут собрались люди особые, знающие, зачем почве надобен азот.

Они, достигшие немалых успехов в земледелии и скотоводстве, не знали другого. Того, что поставки «голштинской» высокопродуктивной породы Rhizobiales для датских почв стали лишь красивым шахматным дебютом в длинной и сложной геополитической партии…

Способность бактерий породы «голштинки» вязать атмосферный азот привязала нескольких датских высокопоставленных чиновников к московскому «Биотеху». Это же только в книжках да фильмах бывают сделки, которые заканчиваются контрактом, славой, хорошими деньгами и чисто коммерческими, как кричат рекламные буклеты, «перспективами взаимовыгодного сотрудничества». Если бы на таком поставили точку – это была бы какая-то Земшарная Республика Советов, а не капитализм!

Деньги, особенно большие, – никогда не конец. Они всегда начало – даже когда их тратят на роскошные похороны. А уж во всех иных случаях – сугубо и втройне. Вслед за вязкой азота завязались и визиты вежливости: датчан в Москву, москвичей в Данию.

Стали срастаться и прикармливаться с руки… Не сразу, шаг за шагом: подарки, сувениры ювелирной работы и стоимости, сауны с девочками, трюфеля, обложенные каспийской икоркой в лучших ресторанах… Пикники на природе, крепнущее доверие…

И на его волне – уже не просто двусмысленные подарки, а самые однозначные откаты. Датчанам ведь тоже деньги нужны. Просто их в Дании труднее украсть и отмыть. И проще всего им это сделать через Россию. Тем более, что породистые, элитного сорта клубеньковые бактерии уже показали себя с наилучшей стороны, представив датских участников сделки – героями фермерских кругов. Тот хрестоматийный случай, про который говорят: «ребята воруют с прибыли, а не с убытков».

В Копенгагене сложилось совенковское кубло, готовое ради московского покровителя на всё, естественно, в разумных пределах. Далеко не последние люди в Дании…

Вот только тогда, вслед за бактериями-«голштинками», поехал в Данию Яков Витальевич. По «зелёному коридору» – и таможенному и просто экологической ниши.

Мнения самого Якова никто не спрашивал, а он, в общем-то, не горел желанием окунуться в европейство. Воспитанный своей матерью-неврастеничкой, Яков перенял от неё не только женскую истеричность, преломившуюся в нём в постоянство сдержанной внутренней паники. Яков Витальевич перенял от единственного своего собеседника в пустыне доставшегося ему золотого мира ещё и взгляд на европейцев как на варваров.

– Мы – Византия, – учила мать Якова. – Они – потомки варварских корольков… От них смердит германской звериной шкурой и потом Атиллы…

   

***

Но – как часто бывает у слабых людей – за долгие годы скитаний Копенгаген и Мальмё, после и Стокгольм стали для Якова Шумлова почти родными. Вожделенная мечта советской интеллигенции, из-за «железного занавеса» выглядевшая морем огней и смеха, поразительно быстро осела, скукожилась, обрела вид деревенских скучных задворок, отодвинутая московскими фейерверками, блеском и мишурой московских «пати».

Новая Москва нефтяных шейхов и Яковлева отца взорвалась роскошью на миллион килотонн, усеивая континент дождём из брызг шампанского и конфетти. Рядом с новой Москвой и Стокгольм и Копенгаген казались деревенскими задворками. Откуда люди, попав на столичную вечеринку, – с глупой улыбкой растерянно жмутся к стеночке…

Копенгаген – город хмурый, архитектурно-уродливый, в котором, надо понимать, неспроста рождались полные отчаяния сказки Ганса-Христиана Андерсена. После пряничной Москвы, знакомой Якову отнюдь не с изнанки её окраин, Копенгаген показался мрачной дырой, каменными кубами трущоб, испохабленных как изначальным замыслом их строителей, так и последующими граффити неумолимо деградирующих вандалов новых поколений:

…Дремлет притихший северный город,

Низкое небо над головой…

Мегаполис, не блиставший оптимизмом и в лучшие свои годы, когда он выжимал слезу историй Кая и Герды, сгоревшей балерины и расплавившегося оловянного дембеля, – в XXI веке переживал и вовсе глубокий упадок. В нём жили суицидальные, односложно говорившие, вяло и без прелюдий, не различая пола, сношающиеся люди, тоскливые, как серая стена в пасмурный день.

Эти убогие потомки викингов, «рюриковичи последнего поколения», как старые роботы, брошенные конструкторами, двигались по остаточной, надломившись – и уже не чинясь. Смысл жизни в их среде был давно и безнадёжно потерян. Европа могла бы спеть о себе словами старинного русского романса под струнный перебор:

Вдаль по браздам серпом пожатой пашни

Найдёшь ещё, быть может, жизни след…

Во мне найдёшь, быть может, день вчерашний,

Но ничего уж завтрашнего нет!

То, что для лирической песни выглядело, как рисовка и поза, для современного Евросоюза – сухая и точная констатация. Отец Шумлова считал, с точки зрения им же придуманной науки о «причинах мыслей», нейрологии, что Запад пошёл путём, прямо противным цивилизации.

– Он потакает человеку во всём низменном и тёмном, во всякой похоти и зоологической блажи.

– Это хорошо или плохо? – уточняли у академика.

– Ну и вопросики у вас! Зверю, конечно, хорошо – как из цирка в лес сбежать, от дрессировщика… Цивилизации, разумеется, плохо: в диком лесу или она со зверем-носителем кончит, или он с ней…

– А что же делать?

– За зверя в человеке радоваться! За поклонников первобытной простоты нравов…

– А серьёзно, Виталий Терентьевич?

– Ну… Чаще всего в истории преодоление зверя в человеке выглядело как преодоление скепсиса фанатизмом. Хотя возможны варианты…

И в этом месте, оглаживая идеально прилизанные волосы вдоль глубоких лобных залысин, отец таинственно пожимал плечами. Яков так ни разу и не услышал от него, какие ещё есть варианты «выдавливания звериного». Да полно: знает ли?

– Путь Запада – обречённый путь. Отбивая у человека чувство святого, коленопреклонённо-неприкосновенного, ты отбиваешь у него способность быть человеком…

Не потому ли грязно случающиеся в притонах наркоманы, европейская молодёжь, – скот скотом? На закате своего великого города давно и прочно утратили датчане различение добра и зла, верха от низости. Потеряв себя, не только всё время «баловались» самоубийствами и эвтаназиями^[13] по смехотворным поводам, но ещё и разучились детей рожать. Образовавшаяся жуткая и чёрная демографическая пустота Копенгагена тут же стала, по принципу вакуума, втягивать в себя совсем чужих и диких, чернявых и носатых мигрантов, всюду шатавшихся таборами, гомонивших, гадивших. Двуполые захватчики умиравшего города превратили его в помойку, бурно размножались и обрастали горами мусора, а к коренным однополым датчанам относились с презрением, как к низшим существам. И во многом – заслуженно…

Яков Витальевич Шумлов лично видел, что Копенгаген в роли европейского города доживает последнее поколение, и скоро станет каким-то Аддис-Абебой, покрыв свою серость пестротой арабских ковров и негритянских тюрбанов.

– Я хочу домой! – сперва ныл он по телефону отцу. – Мне тут не нравится…

– Может быть, это потому, что там никто не воспринимает тебя олимпийцем: ни божком, ни чемпионом? – обыденно-язвительно провоцировал отец.

– Очень может быть! – оскорбился Яков, с детства чуравшийся подчёркивать своё превосходство, но полагавший ниже достоинства подчёркивать это. – Но мне тут нечем дышать…

– Купи себе кислородную подушку, – глумился отец. – Я послал тебе очередной транш, должно хватить…

И хватило. Яков нашёл, чем дышать. Общее упадничество и слизью на пальцах ощущаемое гниение этого общества толкнуло вырвавшегося из-под спуда опеки студента распоясаться и удариться во все тяжкие…

Отправленный в Копенгаген учиться на врача и руководить специально для него выделенным акционерным обществом «РусАн», Яков Витальевич, наглотавшись заграничной свободы, первым делом обанкротил акционерное общество, вторым пустился в пьянство и разврат, а третьим умудрился по суду лишиться с таким трудом и такой дорогой ценой полученного медицинского диплома датского образца.

С сим «списком достижений» наследник побаивался возвращаться в Россию, в которой разве что мама его ещё помнила и жалела. А больше, пожалуй, никто.

Вытребованный в Москву к ответу страшным отцом, который, в числе прочего, несомненно имел зуб и за смену фамилии, Яков Витальевич густо и запоздало перебирал в памяти свои «подвиги».

– …А я ему скажу, – бормотал в трусоватой запальчивости хлипкого и внушаемого человека, – что касается мальдивских каникул и чемпионки женской лиги культуризма Роберты, которая на фото держит меня на руках… это не его дело! Это моя личная жизнь! То же самое и актрисулька Холли Коронеруп: то, что её со мной сняли топлес, её проблемы! Я-то на снимке в плавках!

Разобравшись с мальдивским санаторно-курортным кутежом, за который меньше всего опасался, Яков Витальевич думал, что с АО «РусАн» так легко не выкрутишься.

Конечно, самые роковые решения, с наймом этих двух скользких типов в управляющие, приняла мать… Но едва ли Яков Витальевич сделал бы кадровые решения лучше неё, а самый закономерный вопрос: почему золотой мальчик всё свалил на маму?! Ведь покупалось и оформлялось АО под них с матерью вдвоём, и то мать была включена в акционеры для приличия, чести и почёта ради!

Правдивый ответ был столь же прост, сколь и постыден. На маму, до последнего пытавшуюся покрывать единственного и обожаемого отпрыска, дела оказались свалены, будучи совершенно неинтересны и чужды Якову, нудны и невыносимо-прозаичны для него в своей биотехнологической, даже не медицинской, а скорее агрономской зауми. Петровские дворяне, посланные учиться, отправляли на лекции вместо себя слуг, а Яков, получается, – маму отправил…

Если так оправдываться, то ответ отца заранее известен. Яков готов был поставить пинту самого дорогого эля, что отец скажет, как у него водится:

– Молчи уж, раз обосрался…

Что касается ещё одной «бедули», лишения диплома по суду, с условным приговором «за шарлатанство», не развёрнутым в реальный тюремный срок лишь деньгами и связями могущественного отца, то на этой почве ещё, пожалуй, были шансы поспорить, сыграть в адвоката. Поскольку отец и платил и договаривался, обстоятельства «шарлатанства» ему хорошо известны. А они, если смотреть по совести – героические!

 

***

Отец Якова Витальевича, академик АМН^[14] СССР Совенко имел три высших образования: алый, как советский флаг, диплом мединститута; бордовый, как лучшие вина Прованса, с золотым тиснением, в полумягкой обложке с закруглёнными уголками диплом университета марксизма-ленинизма; и буднично-синюю «корочку» экономиста.

Яков Витальевич Шумлов за папой не гнался, считая, что одного диплома хватит – ан и того лишился!

– Парень из тех псов, что хвост поджимать умеют, а скалить клыки – нет… – некогда с убийственной точностью охарактеризовал его отец.

Но Яков был неплохим человеком. А считал себя – и вовсе хорошим. Он был воспитан так, что уповал послужить не грязным делишкам корыстного бизнеса, а добру и людям. С тем расчётом и профессию выбирал, а не просто за папой обезьянничая. Вступая на поприще с датским дипломом, Шумлов считал, что врач – это о помощи больным, а не о «зашибании бабла». В этом он разошёлся с датской медициной, и сам не знал – насколько сильно.

Пошушукал с папиными знакомыми, госслужащими, по поводу социальной работы и социальной поддержки малоимущих. И в итоге, таинственно улыбаясь, никого из умных людей не спросясь (чиновники не в счёт) – открыл в Копенгагене консалтинговую фирму Billig Pharmacopoeia^[15].

Новоявленный «доктор Джекки» на благотворительной основе подбирал небогатым больным недорогие аналоги выписанных им лекарств. Казалось бы, чего такого и кому какое дело? Человек творит добро за собственный счёт и в рамках своей дипломированной компетенции…

Однако на самом деле «доктор Джекки» засунул палку в сердцевину очень злого и термитного муравейника: датские врачи получают процент от фармацевтов. Выписать лекарство подороже – очень важная для них привилегия. И статья в семейных бюджетах, а в Скандинавии медики привыкли жить на широкую ногу… И тут какой-то «доктор Джекки», мигрант, хуже, чем сомалиец, потому что русский, – вдруг легко, играючи сбивает аптечный чек в 10-15 раз! И всё начинается подленькой фразой:

– А вы знаете, что у этих таблеток есть полные аналоги, но гораздо дешевле?

Конечно, к нему валом повалил бомжеватый копенгагенский, мальмёнский и прочий шведско-датский люд. Его слава распространялась во все стороны, как пожар в пересохшей степи… Доктор Джекки угрожал сбить цену всем врачам.

Тогда к нему явились «фармацевты в штатском». Шумлов не понял с первого раза, и к нему явились снова. Но мафии он не боялся, потому что был хорошо охраняем, а в деньгах не нуждался. В итоге Шумлова наказали не деньгами и не криминальным наездом. Его наказали по суду, на котором все врачи и фармацевты как один свидетельствовали, что он шарлатан.

Кроме фармацевтов против Якова Витальевича, отводя глаза, свидетельствовали и некоторые госслужащие. Да, да, те самые, ранее наивно надеявшися лавры огрести на ниве социальной защиты малоимущих, ранее его поощрявшие!

Доктор Джекки уповал на них. Их приглашало в свидетели не обвинение, а его (точнее, отцовский) адвокат. А они смущённо бормотали то, что требовалось обвинителю…

– Как же вам не стыдно, Олаф? – спросил в кулуарах Яков у одного из таких, седого морщинистого старика.

– Очень стыдно… – сознался тот.

– Тогда зачем?

– У нас объявили сокращение штатов. Мне нельзя, чтобы меня уволили. Кто мне в моём возрасте предложит хорошую работу?

– Погодите! – отстранился изумлённый Шумлов. – Сколько же вам лет, Олаф?

– Шестьдесят девять…

В общем-то, видно было по нему, что никак не меньше. А может, на глазок и больше дашь.

– А как же пенсия?!

Старенький госслужащий горько усмехнулся.

– Тут вам не Россия, herre Jacob! Впрочем, и у вас скоро будет так же…

 

***

Поймите правильно, конечно же, в Дании есть и пенсии, и пенсионеры. Примерно так же, как в РФ есть «мерседесы». Они, конечно, безусловно наличны, и это неоспоримый факт. Но не у всех. В Дании есть пенсионеры, в Дании есть ранние пенсионеры – даже такие, которые ушли на покой в сорок лет и теперь посвящают себя элитному туризму.

Но…

Но в рыбном магазинчике по соседству от апартаментов Якова Шумлова, традиционно-скандинавском, с налётом ретро для туристов, – крутится весёлый старик Вилфред. Он сачком ловит живую рыбу в большом аквариуме, и делает это так задорно, так ловко и с прибаутками, что мало кто замечает: старику-то восемьдесят два года! А он всё в лавке на подхвате… Вилфред работал в металлургической компании, и там был собственный пенсионный фонд. Потом компания обанкротилась, обанкротился и фонд.

Пропали сбережения, которые Вилфред туда вкладывал всю жизнь. Старика взяли ловить сачком рыбу – хорошая для его возраста работа.

И это есть, очевидно и неоспоримо, это можно пощупать, сфотографировать, евангельским жестом «вложить персты»… Как есть не менее очевидное иное: бодрые старики, выгрызшие себе из окружающего мира ренту зашкаливающего комфорта. И элитных путешествий.

Это ведь только так говорится – «путе-шествие»! Никуда они не «шествуют» – а только ездят и летают. Пока их ровесник полный рабочий день ловит рыбу сачком в аквариуме рыбного магазина для туристов. Почему, спросите вы? Да потому, что главный их принцип был честно написан на воротах Бухенвальда: «КАЖДОМУ СВОЁ». Если в России появились «Мерседесы», это вовсе не значит, что у вас лично когда-нибудь появится «мерс». Как и наоборот: если «мерс» недоступен вам – это не значит, что он недоступен никому…

Только кажется, что вы с владельцем «Мерседеса» живёте по соседству; на самом деле вы живёте в разных мирах и в параллельных Вселенных, и вы с ним, ваши судьбы и возможности, если говорить корявым наукоязом, – «никак не коррелируют между собой».

Суд «врачи Дании против врача из России» закончился вничью. Якова Витальевича могли бы и посадить. Да, он сумел убедительно доказать судье, что его лекарства, при всей их дешевизне, – полноценные аналоги выписанным датскими врачами. Но кого это волнует? Подачки его отца волновали куда больше…

Свободы доктора Джекки не лишили, но фирму его закрыли, медицинскую практику в Евросоюзе запретили.

– Больные люди – не те, кто приходит ко мне! – сказал Шумлов в своём последнем слове на безукоризненном «королевском датском», копенгагенском диалекте. И ему казалось, что пожилой судья сочувственно смотрит на него.

– Больные люди – все вы! Больные люди в больном обществе, идущем в никуда, бессмысленно и тупо, как марш идиотов! Вы гребёте деньги лопатой, и тупо их складируете… Ребёнок бы потратил их интереснее и вкуснее, чем вы!

Красиво сказал – но не помогло. Его медицинский диплом стал сувениром из Копенгагена. Очень дорогостоящим – как и большинство сувениров в этом супер-дорогом городе. Парадоксальным образом, вдали от дома он столкнулся с тем, что называют «золотой кастой», прежде домашнего оценив её импортный, европейский вариант.

«Золотая каста», запугивая народы тоталитаризмом и его казнями египетскими, – в итоге построила для миллионов и миллиардов людей планеты жизнь, которая страшнее смерти. Всё это Яков мог бы увидеть в России, но в России он, по младости лет, о таком только читал и слышал. И встретился в Дании с «золотой кастой» постарше российской: многовековой, одряхлевшей и окончательно, до разжижения мозга, выдурившейся в своем деспотизме…

 

3.

Он всегда знал, что выродок, и утешал себя тем, что это – не его вина. Вырождение затаилось где-то глубоко в крови Якова Витальевича, и никакая смена фамилий помешать молекулярной химии была не в силах… Он ведь был врачом, и лучше других понимал, как проявляется вырождение человеческой породы.

У его отца была очень проблемная наследственность, но здоровые и сильные гены матери смягчили падение младенца на акушерский столик: Яков удался в мать, и вышел из неё красавцем. Он мог бы рекламировать мужскую одежду, особенно классическую и консервативного стиля, и ему даже предлагали… Но не с его деньгами торговать лицом!

Тот, кто предложил, – Доминик Дёргинсон (пишется как Jørgensen) – был, пожалуй, в замкнутом мирке Якова Шумлова одним из немногих друзей. Их связывало многое, но в первую очередь – понимание. Мышление Якова шло на той волне, которую большинство датчан не улавливает. Доминик – ловил. Он мог не только спорить, но даже и переспорить:

– Просто вы, русские, панически боитесь перемен…

Разговор шёл в полностью автоматизированном поезде метро Копенгагена, куда Яков и Доминик, изрядно поднабравшись в баре, сбежали через заднюю дверь. Родившись и много лет прожив в Москве, Яков никогда в жизни не был в московском метро, и потому довольно неуверенно протестовал – когда копенгагенскую подземку признали «лучшей в мире». Раскороновав десятилетиями считавшуюся лучшей московскую.

Как так? Тут же голый функционал, модерн эконом-класса, а московское метро… по крайней мере, на картинках… такое помпезное!

– У нас безопасно, быстро и чисто, – спорил Доминик, который, в отличие от Якова, в московском метро покатался вдоволь. Он постоянно смеялся над собутыльником – когда тот не умел купить талончики в автомате с помощью кредитки, или пытался пробить их в желтом компостере.

– Джекки, если купил в автомате, пробивать не нужно!

– Да?!

Они промчались по прямой ветке, начинавшийся от аэропорта до станции «Форум».

– Моя! – с гордостью презентовал Доминик Дёргинсон. Студент-медик, он, как и Шумлов, принадлежал к богатой семье – но не по-русски, а по-датски богатой. Её богатство мог оценить только знаток Копенгагена: Дёргинсоны жили в самом центре, в десяти минутах ходьбы от королевской резиденции. Если этого не знать, то богатства Дёргинсонов под лупой не разглядишь. Домик у них пусть уютный, но маленький.

Это в России, в тех кругах, где вращался малолетний Якорёк, принято держать специальный штат прислуги для закрывания и открывания окон и другой, специальный, – для подачи гостям курительных трубок. Выезжать на зимнюю охоту в пышных мехах, окружимшись целым эскадроном конных придворных. И расселять вокруг себя, за двухметровым забором «частного поместья», целую «деревню дураков», всё население которой составляют охранники, личные шофёры, индивидуальные массажисты, повара и гувернантки…

Датские богачи давно избавились от этой опасной честности российских упырей, бесхитростной, наивной и по-детски выставленной напоказ, всем сверстникам «салажонка в коротких штанишках». Их штанишки выросли, как и их хитрость, и датские упыри запросто катаются перед туристами на самокатах, под тенями достопримечательностей, по уродливой Ратушной площади, вдоль по Строгету и мимо Тиволи.

– Это наш Kastel, – хвастался Доминик, увлекая Якова под локоть, а другой рукой активно жестикулируя.

– Костёл? – удивился Шумлов.

– Ну нет же… – Дёргинсон пощёлкал пальцами, подбирая слово: – Vores Kreml^[16]…

И снова Яков думал о философии, вложенной в европейские языки, глубинно и фундаментально вмонтированной в ткань их речи. Корни-то общие, индоевропейские, а смыслы… Наш – «ворес», «ворованный»? Кремль – «костёл»…

В России есть храмы, церкви, соборы – а есть кремли, крепости, детинцы. Это разные слова, понимаете? А в Европе можно зайти в костёл, украшенный крестами, и гид переведет это вам как «церковь», но следует помнить, что Kastel – военный объект!

Впрочем, Строгет – скорее Арбат, чем Кремль. Он вобрал в себя несколько улиц, и вобрав – выплюнул вон все автомобили. Максимум техники в этой «демилитаризованной зоне» – велосипеды. Из многочисленных пивных тянет ароматами пива ручной работы – с медовыми и каштановыми нотками…

Доминик пригласил сокурсника на водную прогулку, и Яков ещё раз, с моря убедился, как же уродлив Копенгаген: бесконечные ряды зданий из красного кирпича – бывшая промзона, бывшие морские склады. Да, сейчас там расположились элитные квартиры-лофты, кафе, рестораны и офисы, но их косметикой не смоешь изначальную физиономию набережной. И богатому москвичу прекрасно видно, что это всего лишь большие амбары, притворившиеся «элитной недвижимостью»!

На борту морского трамвайчика пьяные Доминик и Яков закусывали знаменитыми смёрребродами, из которых, если верить путеводителям, и состоит вся датская национальная кухня. Наблюдали через поручни за очагами первобытности – язвами расползающихся по и так неказистому Копенгагену «коммун», в которых поселились и живут не первый год в невообразимом сраче и хаосе «полностью свободные люди». Так сказать, окончательно и бесповоротно свободные: от всех рамок приличий и условностей. Яков это ругал, Доминик – хвалил.

– Просто вы, русские, панически боитесь перемен! – повторил Дёргинсон собственную фразу из метро.

– Ну, – возразил Яков Витальевич, – ты же, как медик, должен понимать: общество – организм, а внезапная и масштабная перемена в организме – патологическая мутация.

– А прогрессивных перемен уже как бы и не существует? – скептически щурился Доминик.

– Прогрессивные перемены – итог заранее просчитанного, хорошо продуманного, согласованного плана. А когда перемены происходят просто так вот, как у вас, – то это мутации, онкология какая-то…

И вот здесь Доминик его переспорил, противопоставив тёмные, дремучие начала – логике разума. Ты не так силён, дорогой восточный консерватор, ты слеплен из того же теста, что датчане, и тобой движут те же самые порывы, что и ими. Сколько нос на людях ни вороти…

Вырождение спряталось внутри Якова Витальевича – и ждало выскочить, как лезвие складня. Чем больше он пил под воркотню Дёргинсона-младшего, тем ближе становился к нему Доминик, и тем привлекательнее выглядели тонкие скандинавские черты его лица, его губы…

И однажды утром в городе тусклых педиков он проснулся с похмелья, в постели со смазливым однокурсником… «Для них это нормально», – сказал Якову внутренний этнограф. «Ты – выродок», – констатировал внутренний врач.

Пазл родового проклятия сложился, наконец. Яков давно уже смутно подозревал за собой худшее. Бывало, смотрит на собственную вытянутую ладонь, сквозь которую пробиваются солнечные лучи, и невольно кольнёт:

– Слишком уж она узкая и длинная… Это ведь женская рука… Почему я укомплектован девичьими руками?!

– Потому что ты дегрод, – говорит бесстрастное и жестокое в своей ледяной правде без милости медицинское образование.

Иногда он перед зеркалом трогал мизинцем загибавшиеся длинные ресницы и снова та же мысль-ужас колола сердце. Не те ресницы! Как будто ты – китайской сборки кукла, и злой усталый китайский рабочий то ли неразборчиво, то ли в целях экономии приставил тебе детали от Барби…

И тогда понимаешь всё бессилие денег: ни ума, ни тела на них не купишь! Как собрали тебя из подручного дерьма, приставив к мужскому тазу длинные и стройные безволосые ноги фотомодели, так тебе всю жизнь и ходить…

Показывая другу Данию, Доминик Дёргинсон показал её до конца. И, будучи врачом, даже отличником своего курса, Яков почти не злился на соблазнителя. Ведь эта мерзость жила в нём, в Якове, всегда, а Доминик просто безошибочно определил её по запаху феромонов, бомбикул, исходящего от… ну, теперь-то чего таить… партнёра… или партнёрши?

Естественное для культурного человека чувство гадливости перед содеянным напрочь перекрывал ужас перед отцом. Если отец узнает… – дойдя до этого места паническая мысль рассыпалась, как головня в костре, на огненные искры.

Доминик сонно обнял проснувшегося «бойфренда» и прошептал на ухо:

– Ты лучший…

– Я труп, – мрачно ответил Яков.

И додумал: «ты, кстати, тоже, Доминик».

Когда-то давно, в Москве, проницательно заметив ещё относительно-невинные отклонения, отец предупредил его:

– Запомни, Як! Родиться уродом – не вина человека. Но жить уродом – уже выбор…

У отца длинные руки. И если только до него дойдёт…

Красавец Яков на медицинском факультете видел, что гомосексуальных пар уже больше, чем простых, это для Копенгагена как стакан воды выпить… Но Яков был не их поля ягода, и, к чести его сказать, понимал это.

– Я врач, – рассуждал он. – А содомия болезнь. Не тот виноват, кто болен, а тот, кто не лечится…

За это и зацепился. Да, я выродок, говорил он себе, но ведь это – грехи отцов, и конкретного, и вообще… Меня же в клиниках чему-то научили, правда? Это сложная психосоматическая болезнь, и лечится она только радикальными методами…

Он купил две вещи: кучу содомитской порнографии и электрошокер. И то, и другое в Дании продаётся на каждом углу. Он смотрел видео совокупляющихся парней с клеммами у яичек, и как только чувствовал отзвук, отзыв – врубал разряд.

– Гомосексуализм есть рефлекторная дуга, – объяснял он сам себе, потому что никому бы не рискнул такое рассказывать. – Как и всякое пристрастие, обуревающее человека, это рефлекторная дуга «действие – удовольствие». Сложившуюся рефлекторную дугу сложно ломать, но можно. Хорошо тем, кому это не нужно делать! Но я не такой. Больная кровь, гены-калеки… А всё-таки отец был прав: мы не виноваты в том, какими родились. Но мы виноваты в том, какими живём.

Когда было очень страшно – а предварительный страх сильнее самой боли, – Яков представлял себе простреленной через подушку голову Доминика. Потом – собственный череп с дырочкой. Потом молился:

– Господи! Я выродок, но не хочу им быть! Дай мне сил, Господи!

Разряд… Ещё разряд… Так запускают в реанимации остановившееся сердце… Только там это делают санитары, а тут – по причине редкостной грязи случая – больной лично…

– В нашем роду мужчины сами решают свои проблемы!

Самолечение помогло. Может быть, электричество, а может быть – самовнушение, доходящее до способности поджечь себе придатки собственной рукой… Хотя о такой мерзости никому не расскажешь – Яков втайне гордился собой. Так гордился бы воин, самостоятельно сделавший себе операцию на поле боя.

– Я не баба в штанах! Я настоящий мужчина! Кем бы я ни родился – я стал настоящим мужчиной!

Может быть, ему стоило бы рассказать отцу об этой битве за право быть мужчиной. О том, как он, зажав в зубах резиновый шланг, мыча и разрываясь от боли, ощущал запах палёных лобковых волос… Может быть, отец бы понял и оценил. И больше верил бы в мужество своего наследника.

Но Яков так и не смог переступить через стыдливость, ведь не ту рану оперировал он сам себе на поле боя, чтобы на каждом углу про неё горделиво повествовать. Утешал себя, что знакомые нам люди – только фасады незнакомых нам людей. Нарядные и отштукатуренные, открывающие себя настолько, насколько хотят отворить. И у каждого, конечно, свои скелеты в шкафу. Вот и отец – тоже больной человек. Но у него болезни поприличнее, наружные, так сказать…

Яков попытался объяснить Доминику – почему им больше нельзя никогда встречаться. Доминик не понял. Доминик несколько раз пытался выяснить, то по телефону, то под дверью:

– Почему этого нельзя?!

И самое страшное, что им, датчанам, уже не объяснишь. Они уже прошли точку невозврата в своём внутреннем распаде. Это когда язвой, патологией, уродливой мутацией – начинают гордиться, выставляя напоказ, будто медаль… Всякий человек порочен, упасть и согрешить – от этого никто не застрахован. Якову ли этого теперь не понимать? Но ведь нормальный человек – да чего человек, даже кошка нормальная – и та пытается закопать лапкой, скрыть то, что нагадила! Датчане – уже нет…

«О чём с ними говорить? Мне кажется, что я описываю слепым пейзажи…» – однажды вдруг пронеслось в голове Шумлова, да так там и застряло.

Довольно жутко осознавать, что ты живёшь в общине слепорожденных. Тебе трудно понять их, когда они обсуждают привычные им вещи – ведь твой слух совсем не такой тонкий, как у слепцов. Весь их европейский маленький тесный мирок – исчерпывается наощупь. И для них шорохи – как для тебя краски. Им шум во тьме скажет всё, тебе – ничего. А самые продвинутые из них, если сумеют понять принципы зрения, то, скорее всего, забракуют его. Скажут, что оптика красок слишком романтична, а потому обманчива, что двигаться кротами – надёжнее и практичнее.

– Прагматик предпочитает слепоту! – скажут они, если поймут, что в их среде завёлся зрячий…

И теперь Яков Витальевич оставил их наслаждаться арабами в гордой заносчивости европейского ледяного одиночества, вмёрзшего в глыбу «смерти дó смерти». Трудно живому и зрячему человеку далее оставаться в этой гробнице пыльных сокровищ на скелетах истлевших конунгов. Левиафан изверг Иону из чрева, не дав ему убежать от судьбы: Яков Витальевич Совенко-Шумлов, единственный наследник многомиллиардного состояния, возвращался в Византию, в Царьград…

   

***

– В апартаментах господина Шумлова можете ничего не менять! – сказал посреди комнаты, усреднённой чемоданами, человек, явно, но неуловимо знакомый в лицо. Узнаваемы были и вещи, типичные для круга общения семьи: чёрное кашемировое пальто, шёлковый шейный платок «Армани», костюм – не иначе, как от «Бриони», резковатый, но фруктово-сладкий мужской парфюм AMBRÉ BALDESSARINI… А вот имени его Яков Витальевич никак вспомнить не мог, и потому стеснялся ещё сильнее.

– Замените бельё, остальное оставьте! Я неприхотливый, – распоряжался на покидаемом хозяином этаже полузнакомец, явно прибывший с поручением отца.

И вручил Якову визитную карточку: «Андрис Медов. Рига. 44a Andrejostas str. LV–1045 Сельскохозяйственное машиностроение». Имя Якову Витальевичу ничего не сказало. Видимо, Шумлов имел сомнительную честь знать его раньше под другим именем.

– Имейте в виду, Андрис, – усмехнулся Яков Витальевич, пытаясь изобразить искушённого знатока конспирации, – ваша легенда фуфло!

– Почему? – на лошадином лице прибалта ни нотки обиды, только доброжелательный искренний интерес.

– Послушайте, ну какое машиностроение, тем более сельскохозяйственное, может быть в современной Риге?! В каком году ушли на пенсию те, кто готовили вам легенду?

– А вы бы что предложили, Яков Витальевич?

– Ну, если вы деловой человек из Латвии… Правдоподобно, если вы предложите туризм, экспорт девушек для публичных домов, металлолом, какие-нибудь сувениры тоталитарного ужаса… А с вашей легендой вас задержит первый же кордон PET^[17]…

– Слушайте, а ведь вы правы! – смятённо порвал визитку «Андрис Медов». – Вот так за деревьями леса не видишь… Думаешь, ну кто агрария убогого заметит – ан вот как вылезает боком!

– Если спросят – говорите, что турист или журналист!

– Спасибо, Якорь! Paldies^[18] тебе исполать… Так и не вспомнил меня? – прищурился с недоверием Андрис.

– Извините, но нет… – пряча стыд в сухости речи покачал головой Шумлов.

– А вот так?! – латыш безоблачно, почти детски улыбнулся и снял с правой руки перчатку. Под перчаткой оказался протез грубых советских форм, для Европы с её протезным крафтингом, можно сказать, топорный…

– Крис… – с паузами сомнения выдавил Шумлов, – Крис… э-э… Пятоо…

– Почему-то по протезу меня всегда узнают быстрее, чем в лицо! – захохотал на внешность неприметный рижанин.

– Ну а как вы хотите? – хмыкнул Яков. – Не знаю, как всем, а мне вы этот протез на отцовском полигоне в деле показали. Такого не забудешь…

Пластиковая кисть руки у протеза отвинчивалась. Крис Пятоо крутил её, как ключ заводной игрушки, а потом снимал. И тогда из манжеты, как козырь шулера, игриво выглядывала стальная трубка. Совершенно не похожая на ствол! Ну, совершенно! Никогда бы никто не сказал по внешнему её виду, что это устройство прицельной стрельбы крупным калибром…

– Естественно, – посмеивался Пятоо, левой рукой поправляя золотистый роскошный галстук бренда Charvet. – В аэропортах-то до скелета просвечивают! Будь моя пукалка похожа на ружьё или пистолет – меня бы мигом с рейса сняли…

– А так?

– А так – это арматурка ручного протеза калеки. Если нужно, то сниму кисть и покажу. Но ни разу ещё не просили.

…Тогда, при отце, он стал стрелять по бутылкам на заборе. Восемь из восьми. Грохот на весь полигон, звон и дребезги стекла… Он что-то нажимал левой рукой в районе локтя, и арматурная труба протеза извергала огонь и свинец…

– Счастливого тебе пути, Якорёк, – пожелал Крис Пятоо, заселённый Совенкой в бывшее жильё Шумлова.

– Ну, а вам – счастливо оставаться… – не повис в долгу Яков. – Здесь жить очень непросто…

– Это ты о священной и хрустальной европейской демократии? – саркастически поинтересовался Пятоо, щуря глаз. – Как ты можешь? Ведь тебя дома ждут не дождутся уставшие от несменяемых «деспотов»…

– Вряд ли я оправдаю их надежды.

– Неужели не похвалишь светоч всего мира? Демократию-то…

– Главное, что я в ней понял, – покачал головой Шумлов. – то, что механизмы формальной демократии не устраняют самодержавие Зверя, а наоборот, делают его бессмертным и безразмерным!

– Но они, по крайней мере, регулярно меняют партии у власти…

– Как хамелеон меняет цвета…

 

4.

Весёлая девушка Лиза, с милыми ямочками на щеках, унаследовала от матери-красавицы её манеру взмахивать чёлкой, но оказалась слишком простоватой для материнской роли «фам фаталь». Ничего вампирического, ночного, в Елизавете не было – вся она казалась солнечным лучиком, смешливая и наивная. У неё была такая тонкая и нежная кожа, что она казалась полупрозрачной, пропускавшей свет. А точёные формы девичьей фигурки напоминали фарфоровых пастушек.

Среди женской половины пассажиров бизнес-класса в шляпках сезона Gucci с высокой тульей и фетротэ Chanel, дополненных хвастливыми лентами с логотипами, её хулиганская кепка-козырек Prada из плетеной рафии и кожи смотрелась почти вызовом. Мотивы хиппи с этническими вкраплениями. Яркая, воздушная юбка с оборками сочеталась с блузкой из обесцвеченного денимá. Через руку перекинут небрежно кашемировый свитерок, а мюли на платформе выделял просто сказочный вязаный верх. Она была налегке – только небольшая сумка-корзинка с бахромой и кожаной отделкой… С которой всё и началось.

Яков предложил помочь донести, а она приопустила солнечные очки крупной формы, кричаще-винтажного стиля, отвыкнув в Европе от такого отношения: здесь его могли принять за мужской шовинизм, и даже домогательство.

– Ну, попробуйте! – предложила Лиза Яку, передавая сумку. А про себя подумала, что этот человек или гангстер, или работает в похоронном бюро, потому что только там носят чёрные галстуки под чёрные костюмы, с единственным белым пятном: сорочкой Eton, чьи пуговицы украшены белыми бриллиантами.

«Наверное, он всё-таки гангстер! – решила Лиза с замиранием романтичного сердечка. – Ну в каком же похоронном бюро станут закупать сотрудникам сорочки из тончайшего египетского хлопка, которые весят всего сто грамм, и продаются «всего лишь» – как вам скажет разводила-продавец – за несколько тысяч баксов? А если присмотреться, то с виду простой однобортный пиджачок – не иначе, как от Бриони, и под манжетой подмигивают обнажённой анатомией под алмазным стеклом часы Patek Phillipe. Короче, от такого надо держаться подальше…» – подумала Лиза. Но сели они в самолёте поближе. А те, кто очень напоминали охрану этого парня, ушли в салон эконом-класса, подтвердив подозрение Лизы, что фигура её случайного спутника негласно, не напоказ, но бдительно охраняема.

Современная молодёжь вначале считывает код гардероба – и только потом присматривается к «дарам природы» собеседника. Лиза ненавидела себя за эту привычку, но ничего не умела с собой поделать: среда, как степь, сказалась! Мать и отец Лизы в их советской молодости ещё ступали на землю, ещё могли хотя бы смутно припомнить – почём фунт лиха. Лиза – уже нет. И так – от рождения…

Теперь она видела то, что ей сразу, неуловимо понравилось: тонкой кости и тонкой выделки образцово-скандинавский европеоид, с большими и светлыми, скорее всего, «мамиными», глазами. Почему, спросите? Да потому что ресницы пушистые, длинные, женственные, присмотрись поближе – и почти проступит облик его матери! Наверное, умница – в таком молодом возрасте редко у кого бывают глубокие височные залысины по бокам высокого древнеримского, цезарева лба. И ещё одна деталь, особенно зацепившая Лизу: ранимо, беззащитно-выпукло гуляющее «адамово яблоко» на тонкой шее… А вот подбородок волевой, гранитный, рыцарский: этот человек содержит в себе пружину скрытой воли, видимо, замусоренную материнскими ласками и тем, что раньше называли Dolce vita^[19]. Впрочем, в те времена, которые Лиза уже не застала…

Якову Шумлову эта девушка, такая житейски беспомощная, так трогательно играющая в независимость доступными ей гламурными средствами, понравилась с первого взгляда, запала в сердце, замкнутое, как пресловутый Иоанн Антонович, одинокое и недоверчивое.

Он был счастлив, что у них совпал и рейс в Москву и – словно бы судьба огрубела в намёках, заскучала намекать тонко – кресла оказались рядом.

Широкое просторное место личной посадки в бизнес-классе – почти что номер отеля. Здесь никто не толкается локтями, а любое кресло не просто откидывается – превращается в ровную кровать. Есть розетка и стол для работы с документами. Стюардессы докучают ежеминутно, пылинки сдувая, – не угодно ли ещё чего, взамен стейка из мраморной говядины или из лосося…

Или, чего в добавку к почти обязательным, «для храбрости» 50 граммам французского коньяка с довеском, пирожным-суфле: на тележке стюардессы перед тобой вино, ликер, джин, виски, мартини… Попросишь русской водки, как Яков Витальевич, – поморщатся, но найдут. Они могут восхищаться пассажирским «стилем и фешном», или куксой выражать сожаление отсутствием оного. Но воля клиента – тут закон.

Им трудно представить, что для Якова Витальевича лететь бизнес-классом гражданской авиации – уже опала. Это папа показывает сыну, как он сердит! Сюда-то вчерашний школьник Яша летел на частном отцовском самолёте с логотипом их корпорации на борту. Большей частью так «чартерно» и перемещался, ни с кем, кроме лётного экипажа, не разделяя воздушного пространства. Но теперь ему решили показать почём фунт лиха и «как люди живут». Садись-ка ты, дружок, на общих основаниях, и разливай «бурбон»-ОС (метка марочных коньяков, имеющих «настойчивый стаж» более 20 лет в дубовой бочке) на всю компанию. А не как ты привык: в одиночестве!

Если подумать, то можно поспорить: что лучше?

Яков Витальевич находился на том уровне финансовой независимости, где мог себе позволить любое: хоть сандалии надевать поверх носков. Не потому, что так можно, а как раз наоборот – потому что так категорически нельзя. Никому, кроме таких, как он. Стюардессы, разносящие бокалы шипучего вина, змеюшки-шипучки, конечно, берут на заметку и на зубок: что отличает «настоящего мужика», и что у него обязано быть. Но Яков Витальевич – вообще не мужик. Все «настоящие мужики» с крутыми тачками и загородными коттеджами у его отца – в крепостной зависимости…

Всем, кто смотрит на положение Яка Шумлова снизу, теряя шапку и теряясь взглядом в облачности, может быть, именно в силу этой облачности представляется самоуверенный, самодовольный, самовлюблённый бык со сверхвозможностями и сверхзапросами. На самом деле, сев в кресло рядом с ним, вы вдруг обнаруживаете маленького, потерянного человечка, стеснительного и совсем себя не любящего, начисто лишённого и сверхспособностей супермена, и тяги к роскоши. Роскошью он с детства пропитался, и она ему надоела хуже горькой редьки. И больше всего на свете во всех бизнес-классах он мечтал сбежать куда-нибудь в тихий уголок, но и этого боялся: не так поймут!

А наслаждался он только одним в жизни: вот так, как сейчас, беззаботно потягивать через трубочки напитки вместе с расположенной рядом с тобой, и расположенной к тебе, малознакомой, но привлекательной юной соседкой…

– А ты тоже по обмену? – перешла Лиза первой на «ты».

– Нет, Лиза… – криво усмехнулся он. – Я возвращаюсь из ссылки…

– Из ссылки?! – её глаза распахнулись, поглотив его своей округлостью.

– Давным-давно отец сослал меня с глаз долой, в Копенгаген. Якобы учиться – но, думаю, чтобы не видеть… И я просидел там много лет, без права возвращения, а теперь вот папаша снизошёл…

– А кто у нас отец? – игриво, как её мама, дёрнула чёлкой Лиза. Тем самым инстинктивным жестом-маркером, который в их роду переходит без спроса, по наследству. Когда-то этот жест переворачивал отцовское нутро, а теперь резанул изнутри по сыну: тоже по наследству.

Обычно он не говорил этого малознакомым людям. Но ей почему-то решил сказать, как на духу:

– Виталий Терентьевич Совенко…

– О Боже! – она даже побледнела.

– Неужели он так известен в России? – изумился Яков.

– Нет, за всю Россию не скажу… Но он более чем известен в нашей семье! Моя фамилия, Яша, Очеплова. Ты, может, слышал?

– Н–да… – только и мог он выдавить. – Мир тесен…

 

***

И почувствовал: пригорела к сердцу…

– …Представляешь… – щебечет Лиза, Лизонька, за хитрые глазки и вострый носик мысленно прозванная Лисонькой, – в их поколении так принято! Она эту страшную мохнатую собаку спустила, и говорит мне: «Плыви!». Собака ко мне, я в воду! Визжу от страха, воды боюсь, а собака страшнее… И поплыла… А собака за мной… А я от неё… Так мама научила меня плавать… Только потом я узнала, что собака была специальная, спасатель-на-водах… Мама подстраховывала меня на случай, если бы я топориком… Но воображаешь, что я пережила?

– Очень верю! – смеялся Яков, несмело касаясь ладони девушки своей рукой. – Меня отец тоже так плавать научил…

– С собакой-водолазом?!

– Ну, менее романтично! Он бюрократ. Когда мы с мамой были в нашей вилле на море, он позвонил. И сказал так, что я поверил: через неделю прилечу, вывезу тебя на лодке, и выброшу за борт! Не поплывёшь – твои проблемы. У тебя неделя – научиться… Я испугался, мама испугалась, тут же появились лучшие инструкторы, целая бригада, учили меня, я старался… Я научился плавать, и уже не боялся, что он меня выбросит из лодки…

– А он?

– А он так и не приехал… Я очень хотел ему показать, чему научился… А он не приехал…

– Н-да… Грустные методы… – сочувственно и понимающе кивнула Лисонька.

– В моём положении, – с блуждающей улыбкой рассказывал Якорёк, – есть свои плюсы: не нужен никакой заработок, всегда вдоволь денег, и не требуется никакой диплом! Наследниками не становятся – ими рождаются. Но я не стал бы переоценивать счастье моего положения. Сама посуди, своего великого отца я почти не знаю, и ещё меньше понимаю. Я всю жизнь боюсь, что он меня убьёт… Или меня убьют из-за него… Я не знаю, что более вероятно, и я не знаю – чего я боюсь больше…

 

***

Самое трагичное, через что иной раз приходится пройти жадности, – обрушивающееся тяжёлой глыбой понимание, что украденного не потратишь. А значит, всё было зря. И решимость преступить, и риск преступления! Ты нахомячил большие авуары, но оказывается – собирал земные сокровища не для себя…

Хреново жил в покинутом Шумловым, но не АО «Биотехом», богатый, но увы, публичный, прозрачный на своём политическом поприще человек по имени Йенс Свантенсон. Он не читал ни Ильфа ни Петрова, но если бы прочитал – нашёл бы себя в подпольном миллионере Корейко. И может быть, уронил бы на страницу скупую нордическую слезу…

Полной грудью дышал Йенс Свантенсон только в командировках в Россию, по контракту с «Биотехом». Только здесь он понимал, зачем люди придумали деньги и на что их следует тратить. На объектах в Подмосковье он себя ощущал не только в гостях, но и арабским шейхом, индийским набобом, богатым наследником из романов Толстого и Достоевского, которых он, в отличие от Ильфа с Петровым, читал.

В понимании старины Йенса русские жили хорошо, а датчане плохо. Если Свантенсон приезжал на участок богатого русского поместья, то первым делом готов был целовать двухметровые глухие заборы, внушавшие в человека самоуверенность и чувство гарантированной безнаказанности. Старина Йенс мечтал оградить таким же забором свой загородный дом в Дании, чтобы – хотя бы! – просто ходить по дворику без штанов и не бояться почесать задницу, когда приспичит… Или выскочить из сауны на снег голышом, как запросто делают русские.

Но… Тысяча чертей, это же Дания! Тут так не принято. Высокий и глухой забор помешает предвыборной кампании как самого Свантенсона, так и его партии. Поэтому, проклиная свой быт, старина Йенс отгораживался от соседей условно – дорожками из камешков и невысокими кустами. Чтобы подлец-папарацци, если ему взбредёт блажь, в любое время дня и ночи мог видеть его безобидность в объектив.

Зато каждый идиот может любоваться на аккуратный газон, стоянку машин, столик и стулья, детские игрушки на крыльце, если таким можно любоваться. Бывая в гостях у старины Йенса приблатнённые, татуированные тюремной синевой сотрудники господина Совенко изумлялись наличием больших окон, для которых не предусмотрено плотных штор. А только полупрозрачные занавески. Есть даже во внутренней стене «французское окно», через которое можно выйти на участок, и словно бы в издёвку, для удобства слежки пробиты дебильные отверстия-окна в крыше.

Из Москвы к нему являлся связной – жутковатая на вид, крытая тюремными татуировками горилла с погонялом Робин Бэд. Робин был удивителен двумя вещами. Он – что совершенно немыслимо при его внешности – знал английский. И он умел на английском, что тоже совершенно немыслимо, – передать сочность и богатство живой речи колымских у́рок…

– Ну, йопт… На зоне язык учил… Был на пилораме бригадиром, «черти» пашут, а я самоучитель шманал… Чего там ещё делать?

Свантенсона Бэд не понимал:

– Не, ну Йенси… Живёшь, в натуре, как в аквариуме… А если, к примеру, ты захочешь попялить свою законную фру – то где?

– Я уже в годах… – грустно отвечал Свантенсон. – Я не захочу уже…

– Хорошо, хоть сортир не витриной оформлен… – сочувствовали Йенсу русские татуированные бродяги.

В Подмосковье Свантенсону бросались в глаза роскошь и уют любой дачки-заимки на балансе «Биотеха». Он испытывал почти мистическое чувство к русским коврам, хрусталю со статуэтками, зверским чучелам выше человеческого роста, телевизорам в каждой комнате, большим сверкающим люстрам под потолком…

У него у самого – единственный телевизор стоит в гостиной, и не потому, что денег нет, а потому, что имидж на случай домашней предвыборной съёмки. Показушничая, что он и дома работает, Йенс поставил в большой гостиной разлапистый письменный стол. И завалил его бумагами, пылящимися там в ожидании фотомоделирования…

Вместо роскоши русской люстры, подобной шапке царя, под потолком у старины Йенса дрянные светильники, который русский и в гараж постесняется установить. Он демонстрирует избирателям, повёрнутым на энергосбережении, крайнюю экономность, хотя… хотя… хотя… Он мог бы, мог бы, как русские друзья, сорить этой энергией направо и налево, у него есть для этого деньги, в отличие от большинства его земляков…

И вот, скрепя сердце, он нудно следит, чтобы освещение строго соответствовало задачам. Чтобы не проливать на свою жизнь лишнего света, используются бра, точечные светильники, настольные лампы. И все колбы в них, мать твою… твою мать… энергосберегающие.

Мебель во всём доме – самая простая: стеллажи, угловатые шкафы, стулья, кровати. Стены однотонные, оштукатуренные и покрашенные. Никаких изысков в отделке! Разве только тарелочки на стенах и магнитики из России на большом холодильнике…

С каждой поездкой в Москву Свантенсон всё острее и болезненнее ненавидел свой собственный быт. Это запредельное крохоборство публичного политика, которому попросту в обязанность вменяется система вентиляции с рекуперацией, помогающая экономить грёбаное тепло, эти принудительные теплообменники, эти сраные датчики, копеечно контролирующие микроклимат!

Йенс Свантенсон имел «ключевую подпись» по проекту породистых клубеньковых бактерий – «голштинок». До знакомства с русскими друзьями он думал, что воровать – сложно. Простота его поразила!

Подпись. Очень довольные фермеры, которые, словно бы подкупленные Свантенсоном, в один голос до неправдоподобия восторженно рассказывают прессе о повышении урожайности да биопродуктивности. Эксперты в почвенных лабораториях – тоже для Йенса имеют одни поощрительные улыбки. Далее: платёж на счёт АО «БТ».

Потом, в сказочной простоте, заходит к тебе домой, в твой «аквариум», Робин Бэд… Приходит с бутылкой хорошего вина, цветами для жены, десертами для детей, и маленьким металлическим кейсом, заранее подогнанным под датскую ячейку банковского хранения.

Но самое удивительное: потом ничего не происходит! Ты можешь эти деньги пощупать, можешь их перебирать, пересчитывать, лишний раз проверить, что Робин Бэд ушёл, и дверь плотно заперта. И никакого подвоха нет. Ни меченых купюр, ни крашеных пачек, ни тайной видеозаписи… Скалясь, Робин из России говорит про такое:

…У волшебника Сулеймана

Всё по-честному, без обмана…

Кто такой волшебник Сулейман, и почему в России тоже популярны мусульманские имена – старина Йенс не знает, но это и неважно. Вторая строчка важнее. Свантенсон снова и снова перебирает в уме эту непонятную комбинацию: деньги есть, вот они. А преступления – нет. Они же действительно полезны почвам, эти элитные, сортовые клубеньковые бактерии, они восхваляемы учёными из университета, они привлекают голоса фермеров… Деньги, опять же, не из датского бюджета… Они как бы из ниоткуда: вдруг появляется Робин Бэд и вручает кейс… Его АО считает нужным отблагодарить… Ну раз оно так считает – с чего Свантенсону-то упираться?!

Сперва была только эйфория тайны. Потом пересчитывать деньги стало скучно. Захотелось их тратить. А как ты их в Дании потратишь?! В этом аквариуме, виртуозной, изуверской прозрачности для выхолощенных публичных политиков?

Старина Йенс стал вкладываться туда, куда охотнее всего принимали: на фондовый рынок и в разные торговые сервисы. Но тут опять проблема! Если деньги вложить неудачно – то ты их потеряешь. А если вложить удачно – то их становится всё больше и больше, как и вышло у Свантенсона… Деньги делали деньги, и он становился всё богаче и богаче… А его официальные доходы при этом никак не росли…

И настал момент, когда его подловил журналист, из тех, что обожает копаться в грязном белье политических фигур. Просто хитрыми способами собрал платёжные документы по расходам старины Йенса, и неопровержимо доказал, что при его легальных доходах таковые невозможны!

Но журналисты, хоть и нищие шакалы – а тоже ведь не дураки. Гадёныш печатать этого не стал, потому что топить Свантенсона и его партию у него никакого интереса. Он решил доить Йенса. Шантажировать – и доить. Один покупает тишину, другому прибыль.

Свантенсон, обогащённый правом ключевой подписи, заплатил за своё спокойствие и карьеру раз. Потом второй. Встречались в закусочной на углу, и Йенс клал пухлые конверты в бювар меню. Передавал так, как будто просил собеседника изучить блюда на заказ…

На третий раз Свантенсон понял, что дальше так продолжаться не может. Ему было дьявольски жаль денег, за которые ведь он никого не убил и не ограбил и даже не обманул. А они почему-то всё равно называются преступными, хотя с неба падают! Но ещё жальче Йенсу было самого себя и своё здоровье. Шантажисты пошатнули его статную и могутную фигуру коренного «норманна – не наркомана». У него начались перебои в сердечных ритмах, головные боли, панические потнички, и тому подобные неприятные штуки…

Кому, кроме Робина Бэда из Москвы мог рассказать старина Йенс о своей, как называют это русские, «бедуле»? Робин был весел и спокоен, заверил политика-эколога, что это всё пустяки и «lortespørgsmål» ^[20].

Давно уже пошаливавшее сердце Свантенсона в очередной раз тревожно дёрнулось, будто колдуны вуду в него иголку вставили. Может, зря он всю подноготную выложил Робину? Русские – ребята душевные, но за ними маячит какая-то плохо понятная евросоюзовскому леммингу бездна…

– Приедет человечек из Москвы, и всё тебе, Йенс, старина, порешает…

– Но мне ведь надо, чтобы это со мной никак не связали…

– Ну поэтому я сам и не берусь! Меня возле тебя могли видеть. А это будет человечек левый!

– Коммунист?!

– Почему коммунист? А… То что «левый»! Нет, я имею в виду – посторонний…

 

***

– Сверху в курсе, – сказал Совенко, ткнув пальцем в потолок. – Рады углублению нашей интеграции с датскими чиновниками… Чем у нас теснее будет интеграция, тем меньше проблем для нашего присутствия в Европе… Но рисковать не буду, пошлю рижанина… Сами знаете, у Пятоо положительный опыт деликатного общения. И хорошие рекомендации.

– Даже если что-то пойдёт не так… Киллер из Риги – всего лишь киллер из Риги! Тормознутые прибалты чего-то между собой не поделили… Москва никоим боком, сном или духом… – скалился Мак Суханов.

– Сын ваш съезжает… – со своей стороны поделилась мыслями глава хозуправления Ева Шарова. – Жилплощадь освобождается, выходит в свободный найм… Пусть заселяется, место проверенное, от жучков чистое, а в отеле – ещё не знаю, как…

– Думаешь?

– А что такого? Один жилец выехал, другой вселился… Нас никак не зацепишь, а место вылизанное…

Киллера из Риги звали Крис, по фамилии он был Пятоо, в уголовной среде за холодность и сдержанность его «погоняли» Каем. Тем мальчиком из сказки Андерсена, которого заморозила Снежная Королева, а Герда, видимо, его так и не достигла…

– Главное, чтобы не Каином наш Кай оказался, – ворчал Совенко, слушая доклады Суханова и Питрава.

Но, поскольку речь шла о большой шахматной доске планетарной геополитической партии, – в Копенгагене кое-кто, очень не любящий Совенко, Кая Пятоо готовил именно на роль Каина…

 

5.

– Ну, как тебе Москва?! – прокричала Яку на ухо сквозь грохот и треск фейерверков Лиза Очеплова, закутываясь в серебряные спиральки праздничного серпантина.

– Москва безумна… – улыбнулся он своей девушке.

Москва была не только безумна, но и очень красочна, витиевата, плетёночна, прянична, конфетна. Ведь богатый центр Копенгагена – это блистающий хромированными деталями и сложной подсветкой, очень практичный и угловатый холодильник. Ты там как пельмень в морозилке. А современный авиалайнер летит-то из Копенгагена куда как менее суток! Ты сел в холодильнике постмодерна, калорийно-бессердечном, а вышел… Где?

Москва златоглавая, звон колоколов,

Царь-пушка державная, аромат пирогов,

Конфетки-бараночки, словно лебеди, саночки,

"Эх вы, кони залётные!" – слышна песнь с облучка…

Ну, и так далее – прямо по тексту! Сусальная купеческая мечта, облизанный Президентом и мэром сахарный леденец, которые очень старались и искренне хотели (тут сомневаться не приходится!) реставрировать и подарить всем розовощёкое кустодиевское, блинно-рюмочное разлюли-малиновое яростное вино блуда большой ресторации-агломерации…

Заветная и потаённая, как Президент думал… А на самом деле полишинельная тайна-мечта его, вышедшего из николаевской шинели, всем открылась уже тогда, когда он лично контролировал строительство русского «Диснейленда» – «Сочи-парка». Президент, давно и прочно оторвавшийся от грешной земли, в барском фантазировании своём хотел окружения «русского, изобильного и умного». Для развития ума детишек в Сочи-парке громоздились великолепные конструкции, раскрывавшие популярно законы механики, для изобилия там была роскошь аттракционов и закусок, а для опереточной русскости – всё это пестрорядье одевалось в национальные расцветки и орнаменты, в косоворотки и картузы, тиснёной тесёмочкой подпоясанное, в козловые сапожки обутое

Получился очень хороший парк аттракционов для детей. Умный, роскошный и русский…

Филиалом этого парка стала столица. Президент хотел – а он умел настоять на своём, – чтобы на каждом углу плясали, кривлялись «национальные по форме» скоморохи и распекались блины. Чтобы между домами по любому поводу ходили ситцевые канатоходцы в колпаках, а под ними – такие же аниматоры на масленичных ходулях. Чтобы пылкие расстегайчики кричали бодрыми голосами разносчиков, чтобы лалайкали балалайки, пыхтели на уличных столах пароходами артельные самовары и развевались на ветру пологи расписанных под гжель и хохлому балаганов…

У Президента были заслуга и проблема. Обе – огромные. Этот Президент спас страну от смерти. В прямом и буквальном смысле. Но он не знал, что дальше делать со спасённой. Сказки Ильина и Солженицына казались складными только в сборниках сказок. А при любой попытке внедрить их гнилое содержание в жизнь – рассыпались социально-экономической трухой…

Яков Шумлов, урождённый Совенко, привык жить на кладбище. Дания была кладбищем, правда, всё больше замусориваемым стоявшими на нём цыганскими таборами смуглых мигрантов. Швеция, куда Яков легко попадал без всякой визы или пограничного контроля, по мосту в Мальмё, – тоже была кладбищем. С молчаливыми обелисками, несущими на себе память о прошлом, и дебильными надписями на них, напылёнными пачкунами-хулиганами…

Теперь Яков Витальевич Шумлов попал с кладбища прямиком в дурдом. Трудно сказать, что хуже, скорбные ряды смертных дат или буйство психованных весельчаков, но, кроме того, – всё это слишком разительный контраст для ранимой психики!

 

***

Общество сестёр Очепловых, Валерии и Елизаветы, как ворóнка – всасывающе раскрывается в общество московской золотой нефтедолларовой, очумевшей от сверхвозможностей и вседозволенности молодёжи.

Это детишки вороватой и сырой от своей сырьевой природы «элиты», чей путь в XXI веке начинался в знаменитых «тусных» и «тузовых» ресторанах в Жуковке: «Веранда у дачи», «Перец», на гремевшей имиджем летней террасе клуба «Подмосковные вечера», на элитных байкерских слетах. Продолжался, по мере их взросления, в самом крутом на Рублевке ресторане «Царская охота». Или в «Дворянском гнезде» в Горках-2, к ленинским местам поближе… Куда зайти парочкой – 1500 долларов. Или если они вдруг передумали заходить – то могли помчаться в ведущие ресторации в центре мегаполиса: в «Марио», в царство итальянской кухни «Сыр», где за соседними столиками окажутся шоколадные короли и сахарные монополисты…

Обычно свой земной путь эти детишки завершают в наркологической клинике для VIP-персон. Странное утешение! Быть не просто торчком, а VIP-торчком!

Это мир, в котором привычны с соболиных колыбелек «Порше» и «Ламборджини», личные самолеты, рафинадно-бело-сверкающие виллы тропических островов, шампанское стоимостью в несколько тысяч евро за бутылку, разбитые в пьяном кривлянии дискотеки на Ибице часы по цене квартиры, дизайнерские топ-лонги и золотые интерьеры. Эти детки компашками фоткались, не стесняясь потом выставлять себя на всеобщее интернет-обозрение то на борту белоснежной яхты, то кутающимися в шиншилловые шубки у кованых оград особняков. Скорость их «майбахов» вгоняет в пот, а бесконечные волны их пенных вечеринок оглушают кислотной музыкой и ослепляют накалёнными, будто солнечный диск, файер-шоу…

Но сколько бы эти золотые мальчики и девочки ни «ставили из себя» – их уровень был около сестёр Очепловых. Яков Витальевич по статусу значительно выше их. Пытаясь ему польстить, они даже намекали ему, что его приезд – дарит надежду на смену «засидевшейся власти». Фигура-то тяжеловесная! А ну как вожделенный Запад стакнулся с могущественным отцом, и готовит «кадр будущего»?

– А мы не против, Джекки, совсем не против! – шепелявил некто Толик Кулер, душа компании. – Сменяемость власти – основа европейского выбора…

Яков Витальевич понимал, что это может быть провокацией, но отвечал, в общем-то, по совести, хоть излишне торопливо и запальчиво:

– Что значит «поменять власть»! Ты и есть власть!

– Я – власть? – кажется, искренне удивился мажор.

– Ну да. У тебя есть собственность?

– Есть.

– Вот, ты ей владеешь. Поменять власть – это взять твою собственность и отдать другому. А то, что ты называешь «смена власти», – это смена аватарки в соцсетях. Их можно менять каждый день или не менять вообще, разницы никакой… Это я в Дании понял… Там есть и то и другое: несменяемый король и сменные парламентские педики… Но в общем-то ничего не решают ни тот, ни другие.

Если говорить на языке знаменитого фильма «Аватар», то все они – зелёные дракончики-банши, а Яков – питающийся такими, как они, летающий выше всех леоноптерикс, «турук макто».

Но Яков себя таким не чувствовал. Он – внутренне – чувствовал себя самозванцем, гоголевским Хлестаковым, и постоянно, пусть и подсознательно, ждал разоблачения. Как все вдруг станут тыкать пальцами и кричать сущую правду про него:

– Да он же обычный человечек! Самый обычный человечек! Какой он к чёрту маг, чего он может наколдовать?!

Но так про себя думал только Яков Шумлов. Надо ли говорить, что все, буквально все в московском бомонде – лезли и набивались в друзья к Якову Витальевичу, что называется, «без мыла» и во все отверстия, чем приводили этого замкнутого, привычного к одиночеству, потерянного и склонного пугаться человечка в крайнее замешательство.

Москва – это огромный цветок плотоядной раффлезии, раскинувший свои мясистые лепестки-щупальца посреди восточноевропейской равнины, и манящий одуряющими запахами всех мошек, мотыльков, дневных и ночных бабочек человеческого вида. Когда дурман московских ароматов, смесь дорогого парфюма, терпкой краски купюрной полиграфии, сладкой густой карамельности гниющего мяса и разбрызганной с виду неряшливо спермы проникает в человека-насекомого, тот теряет всякую волю – и летит комаром на фонарь. А когда садится на лепесток – раффлезия, рефлекторно, инстинктивно сжимается – и от мотылька, от доверчивой бабочки остается только сухая спитая оболочка.

Тут ещё усложнил картину и затейник Президент, который взял кисточки – соболиные хвостики, и на этой раффлезии, хищном цветке-спруте, старательно, высунув кончик языка, нарисовал какие-то чухломские узоры, каких-то петухов с вологодской вышивки, какие-то голубые разводы с дымковской игрушки. Вы же не забыли, что он мечтал о русскости, изобилии и уме в одном флаконе. Другое дело, что вырвавшись из его фантазии, из тесного мушкетного ствола его железной воли – всё это принимало какие-то базедические, выпученоглазые формы. Так замысел Венеры в руках первобытного мастера преломлялся в гигантские задницы и гомерически безобразные груди «богини»…

У Президента своё видение, а у раффлезии – свои законы, своя анатомия. И соткана она была не из сувенирных черточек официального русизма, а из гламура, роскоши и вездесущего гангстерского духа.

 

***

– …Там будет только узкий круг… Только свои! – закатывая томные глазки, проворковала Валерия Очеплова. И вручила пригласительный билет с золотым тиснением…

– Если узкий круг, то зачем тогда пригласительные? – удивился Шумлов.

– Потому что она выпендривается! – просто и мило сердцу Якова объяснила его Лиза. – Моя сестра-а-а… – протянула с учительскими снисходительными интонациями, – всю жизнь такая…

Вечеринка у Леры Очепловой – это «кислотным музоном» по ушам из запредельных динамиков, и слепящие огненные шары высокого накала, а под ноги – большой бассейн с водой цвета индиго в странной и замысловатой подсветке. Как булочка маком, бассейн засыпан блёстками конфетти, раскачивающимися на волнах. Откуда волны в бассейне? От постоянно прыгающих в него с хрустального помоста девушек в бикини и сомнительных на предмет ориентации юношей в стрингах, бесстыдно заменяющих им трусы…

– Ужасно, да? – тихо спросила Яка Лиза. – У неё никогда не было вкуса… И умения разбираться в людях…

Яков не рискнул бы сказать так однозначно. Перед ним как-то разом, ошеломляюще, будто фокусник сорвал платок ночи, – предстала великолепная загородная вилла, очень стильная, в отличие от роскошных, но безвкусных поделок его отца. Вилла эта невероятным образом, как кукольный домик, раскрывалась в собственный парк: панорамные стеклопакеты, составлявшие значительную часть её фасада, разъезжались по сторонам, словно птица раскрывала крылья.

И открывали что-то похожее на романтический грот, где расположился мерцающий блёстками белый рояль, всей тяжестью своею попирающий мозаичный пол, мебель-барокко, множество живых цветов и гирлянд-светлячков.

Бассейн находился как бы под балдахином – в огромном шатре металлических оттенков золотистой ткани, а пологи его тонули в замысловатых перьевых композициях – словно бы у всех стульев и барных стоек вдруг выросли павлиньи и страусовые хвосты. Проходя к центру действа, к бассейну, Яков то и дело задевал декоративные бусы, свисающие откуда-то сверху – с перил подиума, с деревьев парка, протянутые между фонарями.

Отсюда, как сказала Яку Лиза Очеплова, не вылезали мастера фаер-шоу, акробаты, воздушные гимнасты, танцоры и пиротехники, то и дело рвавшие небо фейерверками.

Движимые пневматическими порывами, дёргались в причудливом танце по бокам действия огромные, в два человеческих роста, надувные куклы-«аэромены» со встроенной подсветкой. Те, которых в коммерции называют «надувными зазывалами». А на дискотеках – «дутыми танцорами».

Яков был одет… как бы это выразить одной фразой… доктором, снявшим больничный халат. Тёмный однотонный костюм, скорее для работы, чем для светских раутов, неброский галстук, недорогие – для Дании – ботинки, приобретённые ещё в Копенгагене, на распродаже в магазине готовой обуви. Под стать Якову тут была только Лиза.

У остальных – тематическая заявка: они вырядились, как им казалось, «под мафию». Мелькали пижамно-полосатые и кричаще-искрившие гладкой тканью пиджаки, дамские наряды, больше напоминавшие бальную хрустальную люстру, чем платье, широкополые сицилийские шляпы, молочных оттенков галстуки «с бликом», оттенённые чёрными рубашками в стиле «Муссолини», крокодиловые туфли на пробковых пружинящих супинаторах…

Повсюду бенгальские огни и уже неясно, где собственно бенгальские огни, а где зеркалящие их бриллианты на гостьях. Поодаль от бассейна расположился большой фонтан жидкого шоколада, управляемый негром со зловеще-белым оскалом и кремовыми изнанками ладошек. В фонтан подбрасывали клубнику, и она там прыгала, превращаясь в драже с начинкой. Фонтан у молодёжи назывался «говняным», по причине цвета, и хозяйка зорко следила, чтобы шоколадное «говно» не пролилось, затвердевая струями, в бассейн-индиго…

Зато гораздо ближе к бассейну расположились симметрично два бара с двумя барменами-близнецами, и казалось, что один – зеркальное отражение другого. Это не метафора, они действительно уродились однояйцевыми близнецами, за что их и наняла Лера Очеплова, с почасовой оплатой, обрядив в клетчатые жилетки и степовые канотье провансальской соломки…

Девиз: «Главное не еда, а напитки!». Официантки в стилизованных нарядах горничных из секс-шопа, с белыми передничками и почти ничем сзади, носили лотки между публикой. Предлагалось закусить капкейки, украшенными золотыми или серебряными бусинами, закусывали креветочным коктейлем, тарталетками с красной, чёрной и иранской жемчужной икрой, «сигаретами» из бисквитных палочек и белого шоколада.

Всё было маленькое, миниатюрное – но не от жадности, а чтобы тусовщик мог проглотить «за раз». Для постоянно танцующих, или хотя бы ритмично подтанцовывающих – это очень важно…

Как и конические, украшенные оливкой, рюмки с «бомбини», коктейлями «френч» и «Манхэттен», «Джули-Мохито», «Джин Рики» и самым обычным Мартини – по вкусу, но не по цене – вискарём. На отдельных маленьких столиках расположились «аквариумы», совершенно сухие, потому что в них расставили «букеты» из доминиканских сигар.

Вот обо всём об этом Лиза и спросила Якова Витальевича, принимая это за Москву (потому что другой Москвы не знала). Об этом он и ответил:

– Безумна!

Попади сюда полный своих глубинных мечтаний Президент выволоченной им из морга и реанимированной страны – он бы порадовался прущему и пузырящемуся изобилию, но огорчился бы, встретив мало русского и ещё меньше умного. И ещё кое-что печальное для Президента и его советника по биотехнологиям Совенко: здесь очень много говорили на английском, и даже если по-русски – то со множеством английских словечек.

Здесь золотая молодёжь обезумевшей в плясках Москвы хайпила и хейтерила, не отдыхала, а чилила, здесь говорили «на изи», если легко, и «хард» – если тяжело. Здесь не злились, а «агрились», не номер на айфоне набирали, а «свайпили», не песни диджейям заказывали, а «шазамили».

А когда предавались дебильным молодёжным играм, всегда с сексуальным или наркотическим оттенком, – то не играли, а «гамили». Обжору тут называли «фуди», ничем не «пользовались», а только «юзали» используемое, «стримили» друг другу в гаджеты приколы…

– В средние века, – задумчиво поделился Яков с Лизой, держа её по-детски, за руку, – на востоке Польши паны говорили по-польски, а русский был языком угнетённого большинства…

– Мы к этому идём, – сразу поняв, поддержала младшая из Очепловых. – У нас тоже русский превращается в язык угнетённого большинства…

– Яй хи́зо Даль! – выкрикнул Шумлов, на манер представления Джеймса Бонда. – Владимир Даль!

– Это к чему было? – скептически скривилась Лиза.

– Это по-датски… «Меня зовут Даль, Владимир Даль»… Он был датчанином – и русским. Мне кажется, я на него похож…

– И ты уже начал «Толковый словарь»? – приобняла его девушка с трогательно-славянскими ямочками на щёчках.

– В этом дурдоме я могу составить разве что Бестолковый…

Пристально глянув друг на друга, лицо в лицо, они засмеялись и убежали в глубину сиреневых аллей обихоженного парка с нескромными статуями, семафорящими в чернилах сумерек белыми пятнами.

– Белые пятна истории, – сделал из видения вывод Яков. – О которых мы ничего не знаем… Дарят нам надежду среди её беспросветной черноты…

Ещё с ними были жёлтые, как пролитое масло, пятна парковых гранёных колбами, разрежено расставленных и раздражённо зудевших мошкарой фонарей.

Под одним из таких, стыдливо-неверном, истыканном атаками насекомых фонарём Яков обнял Лизу. И бережно, но надолго увлёк в танцевальное «па» поцелуя.

– Эйкс тро, йег элскер дит…

– Ну, – смеялась Лиза, – и что это означает на языке угнетённого большинства?

– А ты «погугли»…

– И как я, по-твоему, это сделаю? Скачаю с воздуха в смартфон текстом? И каким алфавитом?

– А в общих чертах ты поняла?

– В общих чертах я, кажется, догадываюсь… Но мне ещё требуется время поработать с текстом, чтобы сделать точный перевод… Ладно, Як?

– Конечно… Я подожду, сколько нужно… Я тоже должен немножко сократить текст.

– Чтобы осталось три слова из пяти?

– Какая ты догадливая…

– Ты не сказал «у меня»…

– А у меня есть такое право?

– Может быть, может статься…

Он сказал ей по-датски: «Мне кажется, я тебя люблю». И хотя она не понимала датского, она понимала, какие два слова из пяти он должен сократить для точности текста.

Теперь он уже считал её своей, как-то без долгих раздумий, словно бы они всегда были вместе и по-другому быть не может.

 

***

– Держись за него, Елка! – советовала Елизавете разбитная старшая сестра Валерия. – У него баксов столько же, сколько у тебя!

– И это причина держаться? – засмеялась Лиза, она же Елка, не понимая логики сестры-стервы.

– Столько же, – пояснила Лера. – Но только ты считаешь штуками, а он ярдами…

– Да хоть дюймами!

– Фунтами, дура! Не знаешь, что такое ярд?

– Всё я знаю… Но не у него, а у папы, и дай папе Бог сто лет здоровья!

– Сколько верёвочке не виться, Елка… Завидую я тебе, сучка, такая всегда тихоня была… В тихом омуте…

Компания сестёр Очепловых совершенно естественным образом стала для Якова Витальевича Шумлова единственной его московской компанией. Он тут давно не был, и никого толком не знал, и даже когда был – то всегда смотрел на людей словно бы с крепостной стены, заложник сложного ромба корпоративного телохранительства…

Но, что важнее, ему нравилось быть с Елизаветой свет-Дмитриевной, общее для них нашлось сразу же и всё время расширялось. Как только замкнутый и угловато-мосластый юноша сознавался, что ему не по душе, выяснялось, что и Лизе это тоже не нравится. А что он любил – то и она любила.

– Подлаживается! – сказал бы циничный всепонимающий отец.

Но тут не ему было решать, Яков Витальевич думал иначе, ни в какие «подлаживания» не верил – хотя со стороны Валерии вполне бы их допустил. Он же не слабоумный. Он же понимает, что как Колобок на тропинке среди зверья. И многим лисам нравится его песенка так, что мечтают её с носика послушать… Просто Лиза…

– Просто Лиза другая…

– Мальчишка! – ожёг бы его наивность отец. Но отца про это никто не спрашивал.

 

***

А на площадке, где весь мир вращался вокруг бассейна и Леры Очепловой, вовсю старались диджеи Сникерс и Платанов.

– Мы ещё раз просим дорогой пипл отыскать все сокровища, обозначенные на нашей обширной барной карте! И напоминаем, что сегодня диджей-сеты для вас заказаны на всю ночь! Welcome! Растанцуем этот уикэнд по полной!

Это всё проорал полоумный и взлохмаченный Платанов в гавайской распашонке, расходящейся книзу выточками и под мышками – тёмными пятнами трудового диджейского пота. Сникерс был не менее долбанутый, и оглушил Якова до звона в правом ухе, заорав в свою репризу:

– Вчера был Всемирный день поцелуев! Сколько поцелуев в день для счастья вам требуется, и правда ли, что чем выше любовь, тем ниже поцелуи? Роллы и шампанское, бойз энд гёрлз, только для вас, налетайте, роллы и шампанское ждут!

– Я правильно понял? – оглянулся Яков на Лизу. – Они предлагают роллы запивать шампанским?

Она пожала плечиками, развела руками: мол, что с ними поделаешь? И поддела в нём докторскую жилку:

– В нашей народной медицине это средство используется в качестве слабительного…

– Не упустите свой шанс на роллы с шампанским! – сладострастно стонал в микрофон Платанов. – кушайте и запивайте их с вашими бомбическими диджеями! Мощный заряд позитива!

– Особенно утром! – хихикнула Лиза. – Когда снадобье по профилю подействует…

– А теперь, – Платанов не слышал её, и потому не смущался, – для всех наших «тян»^[21], которые «краш»^[22] – не сокрушайтесь, в подарок стильный оранжевый гандшпуг^[23]!

На подиуме, круто обрывавшемся в бассейн, появился какой-то лимонных оттенков азиат, голый по пояс, к счастью, сверху, а не снизу, и в шёлковых штанах «ala Брюс Ли». У него в руках действительно был пожарных цветов гандшпуг, словно бы украденный с противопожарного стенда где-то в порту. Двигался азиат под энергичную и забористую музыку так, словно в нём нет костей. Оранжевый багор вертел над головой, будто ниндзя нунчаки…

Как для геолога карта,

Как для пилота штурвал,

Стильный, оранжевый гандшпуг

Мне верным спутником стал…

«Ах вот они к чему это всё… приурочили…» – запоздало понял Яков Витальевич, всё ещё ковыряя пальцем в звенящем от чрезмерного приближения к динамикам ухе.

Пускай я никогда не встречал в Африке рассвет

И не видел сам пожар в джунглях в час ночной,

Но знаю точно я, на земле самый яркий свет –

Свет, который дарит всем стильный гандшпуг мой…

– Наверное, трудно вам у нас, после стольких лет в цивилизованном мире? – сочувствовал Якову Жора, близкий друг Валерии Очепловой, уже поддатый и на взводе, с блестящими вороватыми глазами наркомана.

– «Цивилизованным» этот мир назвал себя сам. По мне, так ненадёжный источник…

– Ну, не знаю… Если взять их уровень жизни…

– А что их уровень… Он там у каждого свой…

– Но в среднем же выше нашего!

– Понимаешь, Жора, – поделился Яков сокровенным, вымученным в датских клиниках и судах, – зачастую источник скудости – не безденежье, а скудоумие. Европейцы – пустые люди с промытыми мозгами. Они многое могут себе позволить, но чаще всего не понимают – зачем? Детей они рожать разучились. Машинам непонятно – зачем это нужно?

– Зато вот кто рожает больше всех! – возникла из сиреневого тумана Лера Очеплова, одной рукой обняв Якова, а другой подталкивая к нему для знакомства «кутюрного» чернокожего юношу:

– Знакомьтесь, это Огюст Мбава, сын ихнего посла у нас! Это Яков… Яков, пожми ему руку, не бойся, не испачкаешься! Близок час, когда Огюстовичи заселят ихнюю Гейропу, туда им и дорога!

– А не жалко? – прищурился Яков Витальевич, пожимая черную, словно бы тёмной лайковой перчаткой затянутую продолговатую кисть негра.

– Какого дьявола их жалеть, в них всё равно жизни не осталось, конченные автоматы! Правда, Огги-Погги? Как тебе белые девушки?

– Ну если речь о тебе… – начал было Мбава, необыкновенно складно выговаривая русские слова.

– Не, на меня не рассчитывай! – расхохоталась Очеплова. – Дуй западнее, без твоей чёрной смазки европейских роботов заклинило!

– Они, конечно, роботы, – осторожно согласился Шумлов, – и от них машинным маслом пахнет… Но, другой вопрос… Если альтернатива им такой квасной и скрепный стоик, как mon papá, поневоле задумаешься – много ли выиграешь при замене? Он-то не робот, конечно, он у меня живее всех живых! Если те котят утопят по инструкции, механически, – то этот с большим удовольствием!

– О котятах мне не говорите! – потребовала Лера капризно. – Это мой больной мозоль!

– С чего вдруг?

– Во всём виновато вот это дитя гудрона! – толкнула кулачком в плечо Лера Огюста Мбаву. – Подарил мне котёнка… – жаловалась она далее, делая обиженное личико. – Я думала, это сомалийская пятнистая кошка, а это оказался котёнок настоящего африканского леопарда! А теперь он вырос, и я не знаю, что с ним делать… Мама уговаривает сдать в зоопарк, но мы с Леопердушкой так привязались друг к другу…

– Леопердушкой?

– Ну да, я его так назвала… Пердит невыносимо-вонюче, особенно если нажрётся рыбы…

Посторонние для этой вечеринки люди в костюмах гробовщиков, каждый со спиралькой спецсвязи, одиноким пейсом свисающей из уха, оттесняли развесёлую поддатую молодёжь от бассейна. Помогали – иногда даже грубовато – вылезти тем, кто там в непотребном виде плескался…

– Чего это они? – удивился Яков.

– Лерка страхуется! – объяснила Лиза. – Сейчас жахнет в это джакузи двадцать пять кило сухого льда – а какой-нибудь дурак прыгнет, и окочурится… Случаи были уже такие – дебилы же не понимают, где кончается шоу… и начинается жизнь… А Лерка, она у меня бешеная, но с головой!

Мешки сухого льда превратились в эффектный пар – углекислый газ из кристаллического образования перешёл в туман. Туман этот, напоминающий съёмки фильма ужасов, стлался только по пояс, и потому был безопасен. Но если бы какой-нибудь алкаш лёг в него – то задохнулся бы почти сразу…

– Это и есть наш сюрприз! – визжали «бомбические» диджеи. – Ваша возможность сделать впечатляющие мистические селфи! Но не подходите к туману слишком близко – он может забраться в вас и скушать изнутри!

– Это сумасшедший дом! – сказал Яков, которого толкали гости, пробиваясь поближе к «мистическому туману» для фотографирования.

– В точку! – кивнула Лиза Очеплова. – Но согласись, веселее, чем в Копенгагене…

– Веселее… – неуверенно согласился Шумлов.

 

***

В Копенгагене дела шли своим чередом, обещанный «решала» прибыл и входил в курс дела. Шантажиста старины Йенса, который и нажился, и попался на пользе клубеньковых бактериях, звали Эмил Ультрих. Он работал в газете "Strædetr" – что переводится как «Пролив» или «Проливы», имея в виду ютландские берега. Подобно всем бумажным изданиям, газета загибалась, и сотрудники, уже не гнушаясь ничем, промышляли любой падалью. Откопав, как свиньи, любую грязь – тут же пытались её монетизировать. Это было выгодно Крису Пятоо, потому что ни для кого не секрет. А ему, для его плана, нужно было, чтобы мотивы устранения Ультриха не вызывали особых сомнений…

Крис уже получил в интернет-кафе на одноразовый аккаунт, созданный на пять минут, справку из Москвы. Отправленную из компьютерного клуба общего пользования. Иначе говоря, письмо никого никому. И шифром, известным только им двоим.

Теперь Крис был доволен, и даже, расслабившись, добавлял себе бурбона в утренний кофе, сидя на круглой табуретке бара, у витражной панорамной витрины, откуда удобно было следить за домом Эмила Ультриха. Охотно беседовал с другими посетителями, чтобы не показаться угрюмым букой. А то ещё решат, что он за кем-то следит!

Настоящей находкой стал для Пятоо колоритный африканьер, видимо, турист, подсевший без спросу и трещавший без умолку – как будто они с рижанином всю жизнь на короткой ноге.

– Феннер Эрасмус, – представился Крису одетый с африканской спецификой, в распашной дашики с замысловатыми узорами под осоловевшим белыми разводами замшевым пиджаком громила. Его лицо украшали суровые шрамы: один косой, рубленый, через правую бровь, другой, вилкой, рваный, на левой скуле. Разбойничий облик венчала ковбойская шляпа цвета «коньяк», из страусиной кожи, с пятиполосным плетением. По краю она была простёгана грубовато, вручную, кожаным шнуром: зачем так делать, знают только буры.

«Видимо, из них», – подумал Крис, принимая протянутую руку в левую кисть, и одновременно показывая протез вместо правой: мол, не от неуважения знакомлюсь ошуюю…

– Воевал? – строго прищурил рассечённую белым рубцом, да и без того выгоревшую на африканском солнце бровь чудаковатый Феннер.

– Нет, не довелось…

– А вот мне пришлось… И немало… – торопился выговориться барный бур в «бурном баре», пока не послали подальше с навязчивыми душеизлияниями.

Потом он подарил, неизвестно зачем, визитную карточку, на которой, впрочем, значился, как Фокки Фреш, фирма по возвращению активов. Туманное, и одновременно очень ясное определение!

– Ну ты же Феннер Эрасмус? – запротестовал Пятоо.

– А Фокки Фреш – мой творческий псевдоним! Ну и одновременно бренд, понимаешь, название фирмы. Имя Феннер никому ничего не говорит. Что и неплохо. А Фокки Фреша в Африке всякая собака знает! Если тебе нужно вернуть расхищенные активы… Любой сложности… Обращайся, приятель, это мой профиль…

– В Африке? – вежливо поинтересовался «однорукий бандит» Крис.

Феннер прицокнул языком с досадой:

– Ну… с этим заминка… Я, приятель, поучаствовал в событиях, в Мали^[24]… недавно… Хорошо так поучаствовал… Большой куш взял… И решил закрыть лавочку. Я, понимаешь, тут вроде как на пенсии… Ну, сколько мне можно по этой Африке скакать? Вот я взял гонорар в Мали, и уехал в Данию… Прохладно, спокойно… Хорошая тихая гавань, чтобы встретить старость, а, приятель?

– Прекрасный выбор! – лучился участием в судьбе случайного собутыльника Пятоо.

– Послушай-ка, брат, а ты не еstonian? Лицо у тебя такое узнаваемое…

– Почти. Я латыш, – кивнул Крис. И добавил как бы невзначай: – У меня семья в Риге.

Эту байку про семью в Риге он постоянно всем «по секрету» рассказывал, очень надеясь, что «утечёт». Никакой семьи в Риге у него не было, только разведёнка с прицепом, выбранная на прокорм по случайному принципу. Он посылал немного денег на её имя, но этой женщины и в глаза не видел. Это был один из методов Пятоо: пустить нанимателя, а случится – то и врага по ложному следу. Дать им уверенность, будто они держат Криса Пятоо за жабры, знают его заветную тайну. После чего они расслабляются, думая, что смогут манипулировать стрелком…

– Латыш? Таких не знаю, а с эстонцами хорошо знаком! – похвастался Эрасмус. – Мы с ними многих вырезали в Чаде, Вольте, Мавритании^[25]…

– Ну и как они себя проявили?

– Великолепно! – Феннер причмокнул французским поварским жестом. – Отмороженные на всю голову! Видимо в Эстонии много черномазых?

– С чего ты это взял?! – удивился Пятоо.

– Очень уж они активно «любили» ниггеров… – хихикал пьяный бур. – Ни одного при мне не кончили без «предварительных ласк»… По правде сказать, французишек рвало желчью на песок, когда они видели проделки эстонцев! Я думал, они наёмники, оказывается, это регулярная эстонская армия… Не завидую соседям таких основательных парнишек…

– Моя Латвия по соседству! – сознался Крис.

– Да?!

– Но не волнуйся, друг, там живут такие же…

– Вот куда надо было ехать! – прицокнул языком с нескрываемым уважением Эрасмус-Фреш. – Был бы среди своих! А я сюда подался… А тут что? Чувствую себя в доме престарелых.

– Желаю успехов в боулинге и в кальянных…

– Да я тоже желал… – сознался Феннер, почёсывая за ухом. – А потом, слушай, брат, тоска взяла… Скучно мне тут… День живу, другой, тихо, неделю, месяц… Как думаешь, дальше так жить – или сорваться обратно в Мали?

– А там тебя ждут?

– Ну, ты что! Так ждут, что всё время на электронку пишут… Если подумать – мне зачем? Деньгами, вроде, не обижен… Опять в песках там рисковать – к чему?

– И правда… Если деньги позволяют – зачем работать?

– А с другой стороны, приятель, ты меня поймёшь… Я тут вроде как и не живу… Как будто я умер, что ли… Не хватает мне моей Африки, риска мне не хватает…

Пятоо с искренним сочувствием долго и пристально смотрел на старого наёмника. Пытался по шрамам прочитать «личное дело». А потом очень доброжелательно и совершенно серьёзно сказал:

– Феннер, у меня профессия вроде твоей… А нам без чуйки нельзя… Чуйка у меня, Феннер, нельзя тебе обратно в Африку… Убьют тебя там…

– С чего ты взял?! – взорвался Эрасмус-Фреш. – Знаешь чего?!

– Ничего я не знаю, тебя в первый раз вижу… А вот чувствую, ты уж мне верь… Вернёшься в Африку, там тебя и похоронят. Это ведь Бог тебе шанс дал уехать, Бог надоумил… А ты обратно…

– Похоронят, говоришь?

– Чую, Фенни, погребут…

– А тут нет? И тут погребут. Одна и радость – что вместо песка дёрном накроют… Но спасибо, бро, я подумаю, пораскину мозгами…

Озадаченный Феннер ушёл, а Крис, проводив его сочувственным взглядом, вернулся к своему делу. «Работать работу» своими руками он не хотел, да и незачем было. Ствол его надёжно укрывала пластиковая пятипалая кисть, а заменял убойное оружие листочек бумаги. Тот самый, от никого – никому…

Вначале в письме следовало имя: Адиль ульд ар-Хамед. Потом адрес, телефоны и легальная фирма-крыша этого Адиля. Вы будете смеяться, но это была… прачечная! Как в кино про мафию! Ну, наверное, из кино это и пошло, уголовщина с востока в перерывах между показухой намазов любит смотреть голливудские фильмы. Эти арабы-«беженцы» на «мерседесах» – они же как дети: убьют – не заметят. Злые детишки, наглые, но ум оставили на исторической родине…

И то сказать, имели бы ум: на кой чёрт столь истовому мусульманину, что даже бурнуса не снимает, жить в Дании? Мучить себя в обществе неверных, когда на свете так много исламских стран – хочешь, султанаты, хочешь, парламентские монархии, есть и республики, выбирай на любой вкус… Нет, они сами едут к «гяурам», а потом стонут, как им плохо жить там, куда они вклинились заострённой костлявой бедуинской задницей…

В общем, сообщало послание из Москвы, этот Адиль ульд ар-Хамед оказывал прачечные услуги, а в свободное от стирки и отмывания денег время, на досуге, так сказать, завозил всякие «весёлые порошки» конопляного и макового, а бывало – и лабораторно-синтетического происхождения…

Информация об этой части бурной деятельности Адиля ульд ар-Хамеда шла из Москвы шифром. Но Крис Пятоо знал этот шифр наизусть, и не парился с расшифровкой, читая с листа, как обычный текст: какого размера партия, на каком корабле пришла, где разгружается, из Питера или из Таллинна, а одна – так шла почему-то издалека, из Танжера. Зато крупнее каботажных!

У корпорации, в которую сделал запрос Пятоо, всюду свои глаза и уши, доступ к полицейским базам данных, есть и собственная информация. Наркоту в портах ищут для «Биотеха» не собаки, а… специально обученные крысы, а это на порядок эффективнее. Соответственно, как только нашли партию – тут же на заметку в центральный офис!

А дальше уже руководство решит, что с полученной инфой делать. Можно подкормить ею своих полицаев, которым помогают делать карьеру поскорее, за счёт высокой раскрываемости. Можно – по мере нужды – сделать отправителю или получателю «предложение, от которого трудно отказаться». А можно – вот как сейчас. Попросил «однорукий бандит» пошукать, кто балует с герычем в Копенгагене – дать наводку!

План у киллера Пятоо был сперва простой. Позвонить Адилю ульд-ар Хамеду от имени журналиста-вымогателя Эмила Ультриха и рассказать оптовику о его погрузочно-разгрузочных работах. Детально, с адресами, с объёмами партий, с именами поставщиков – чтобы не подумал, что корреспондент отдела расследований газеты "Strædetr" блефует.

Когда этот придурок Адиль в своей прачечной испугается, разозлится и нагадит в свои белые одежды – назначить крупную сумму и место встречи для передачи денег. И время. Проще говоря, назвать, когда и в каком кафе Эмил Ультрих будет ждать с деньгами старину Йенса из датского правительства…

Ну, и завершающая часть плана – сесть на скамеечку через улицу напротив, и понаблюдать, как люди Адиля разберутся с шантажистом. Они это, несомненно, сделают сами и качественно, залогом их усердия является конкретика сообщения от журналюги, «слишком много знавшего» и вздумавшего просить долю в наркомафии.

Но Пятоо – профессионал, и он обязан лично проконтролировать на месте: вплоть до охлаждения тела заказа, и никак иначе! Потому что Крис – та «фирма», которая веников не вяжет, и даёт серьёзные гарантии заказчикам. Пусть мавр сделает своё дело и уйдёт, уподобившись ревнивцу Отелло – Крис Пятоо, несомненно, собственными глазами обязан засвидетельствовать итог.

Может быть, и на телефон сфотографировать. Будет, конечно, шумиха в газетах, скандал, разборки, глядишь – вот ведь смех! – упорный датский следователь и до Адиля с его мешками героина доберётся по горячим следам, так и попутного ему ветра и королевского флага в задницу, кто ж против? Крис Пятоо или АО «Биотех»? Ни в коей мере! Делай карьеру, делай имя, следак, зачисти ночные клубы от «товара» Адиль-сеида^[26] – в твоём городе почище станет…

Хоть шила в мешке, то бишь устранения вонючего вымогателя Эмила Ультриха, не утаишь – Крис непременно попытается сделать «селфи» с покойным. Это ведь не преступление! Это безнравственно, но… Зная современные нравы в датском королевстве, где прогнило уже не что-то, как при Гамлете, а вообще всё, – там многие полезут «селфи» делать, процесс и итог прачечного гнева снимать на айфоны… В толпе жаждущих хайпа блогеров легко и затеряться…

Однако, наблюдая через стекло большой витрины кафе за домом своей жертвы, Крис Пятоо на ходу изменил план. Листочек-распечатка для Адиля был сложен вчетверо и удалён во внутренний карман пиджака, возможно, ещё пригодится, но…

«А нужна ли вообще мокруха?» – подумал Крис, попивая кофе с ромом. Он – профи, а значит, совсем не кровожадный. Получать от «мочилова» удовольствие при его профессии – всё равно что быть дантистом-садистом или хирургом-маньяком. К счастью своему, подонок Эмил Ультрих приехал домой не один.

Нет, ну конечно, это могла быть его дочь или племянница, кто же спорит? Однако Крис оценил одежду девочки-малолетки – слишком уж вызывающую и кричащую. Оценил и вороватые взгляды грязного Ультри по сторонам. Ультри держал от девочки дистанцию. Ультри явно опасался даже прикоснуться к ней на людях. Вывод профессионального киллера: грязный Ультри, скорее всего, педофил, и как раз собрался удовлетворить свою порочную поганенькую страсть…

«С одной стороны, – думал Пятоо, – мне тебя, старина Эмил, вдруг захотелось убить сильнее, чем раньше… Но с другой, у меня задание решать вопрос, и необязательно по-мокрому… А без мокроты сплюнуть – конечно, всегда здоровее. Как отвечают забойщикам на латышских хуторах, когда те через плетень выкрикивают предложение своей кровавой «услуги»: iesist vienu reizi, govis slaukt – vienmēr^[27]».

Зачем подставлять вонючку Эмила под обрезанный ствол бешеных арабов-наркоторговцев? Он ещё, глядишь, и пригодится…

Крис Пятоо расплатился в кафе, как положено у латышей, неторопливо и с прибаутками, осторожно, соблюдая все правила движения на не очень оживлённой улочке, перешёл под арку, в правой стене которой был вход на этажи меблированных квартир. Одну из них снимал подонок Ультрих, и Пятоо, как профи, уже знал, какую именно. Лестница была винтового типа, тёмная и грязная, лампочки угольные; у подоконника площадки третьего этажа Крис аккуратно и бережно открутил пластиковую пятерню с протеза.

И – достав из кармана – привинтил на её место, по той же резьбе свинцовый пирамидальный кастет. Потом подошёл к двери в квартиру, арендуемую грязным Ультри, оценил дешевизну и примитивность замка, тонувшего в рваной клеенчатой обивке, и постоял, покурил. Надо дать время педофилу раздеться и распалиться как следует, потому что такой замок отмычки Криса Пятоо вскроют в три секунды… Ладно в пять… Но никак не дольше восьми!

Бесшумно приоткрыв дверь, Крис вошёл в прихожую в носках, а свои туфли занёс на руках и поставил их возле другой обуви. На цыпочках, деликатно, словно бы не желал мешать – пробрался в спальню… И сделал снимков семь-восемь, прежде чем грязный Ультри что-то расчухал, голышом восседая на малолетке…

– Что?! – ошалело озирался Эмил, когда было уже поздно. – Кто ты, твою мать?! Чего тебе надо?! Зачем ты снимаешь?!

Всё это он кричал по-датски, а Пятоо понимал только английский, поэтому не смог понять вопросов грязного Ультри. Да, по правде сказать, и не стремился их понимать. Когда Ультрих – смешной, голый, костлявый, с болтавшейся ещё отчасти вертикальной елдой, не успевшей опасть, – бросился драться, Крис приложил его пирамидальной свинчаткой в нужное место.

Нужное – это такое: чтобы отрубился, чтобы не насмерть и чтобы следов побоев не было видно. Обнажённая девочка-проститутка в постели завизжала, но Крис показал ей взамен кулака свинцовый молот на протезе, и она – видимо, в силу занятий, в таких делах понятливая, заткнулась. Только слёзы глотала да икала, дрожа, пытаясь завернуться в простынку…

В принципе, фотографии получились неплохие. Отчётливые – спасибо новой технике! На них вполне было видно и рожу грязного Ультри, и то, что его партнёрша – явно моложе разрешённого законом возраста. Но поскольку Крис был профессионал, то он дождался, пока Эмил очнётся, и ещё немного его побил. Уже мягче, без обмороков. Просто чтобы грязнуля почувствовал, кто тут хозяин положения.

Потом объяснил:

– В общем так, piece of shit^[28] (в детстве, изучая английский в советской школе он думал, что это «Щит Мира»), у тебя выбор! Или я тебя кончу прямо здесь и сейчас, и навсегда, с похоронами и некрологом в твоей сраной газете… Или мы с тобой устроим фотосессию…

Таким путём Крис сделал ещё несколько снимков преступной любви педофила, и для подстраховки ещё видео подснял. Под камеру у грязного Ультри потенция была никакая, но ведь важнее было, чтобы их лица при соитии отчётливо виднелись!

– Теперь слушай меня, Щит Мира! Отныне ты раб лампы – то есть вот этого телефона. Тебе в редакцию позвонит человек и скажет кодовое слово «Лиссабон»…

– Почему «Лиссабон»? – комично вскинулся репортёр, даже в такой ситуации не утративший профессионального любопытства.

– Тебе какая разница, штопанный кондом? Тебе позвонят и скажут «Лиссабон», и ты сделаешь всё, что тебе велит этот человек. Иначе будет плохо не только тебе, но и твоей газете, принявшей на работу педофила, и пока ты срок мотать станешь, им от тебя отмываться придётся всеми чистящими средствами!

– Я понял… Я всё, что в моих силах… Но вы даёте гарантию, что эти записи не выплывут в сети или в полиции?

– Гарантия тебе, кондом, – наша с Лиссабоном выгода. Гашеный ты нам уже не нужен будешь. А бодрым… Ну, может, когда нужную заметку опубликуешь, или мебель поможешь грузить… Это как Лиссабон решит, я-то нездешний, я отсюда уезжаю, скоро и навсегда…

– Я… понял… умоляю… сохранить конфиденциально… Я понимаю, что это плохо… Но я творческий человек, богема… Это мой недуг, моя болезненная склонность… Понимаете, я и не хотел бы…

– Слушай, говно, – изумился Пятоо в рамках своего знания английского языка. – Я похож на психотерапевта?!

– Нет…

– Ты чего добиваешься? Чтобы я тебе за сеанс психотерапии счёт прислал?

– Нет…

– Ну тогда всё, прощай, полудурок и помни: пароль «Лиссабон»!

Так Крис Пятоо из Риги, по документам Андреас Медов, решил проблему датского министра, который сам теперь заимел возможность брать деньги с журналиста-дерьморыла. За молчание. И что характерно: никаких трупов, никакой мокрухи! Нет тела, нет и дела.

Ещё и козырь остался в запасе, героиновый оптовик Адиль ульд ар-Хамед, который замочит любого, только звякни ему с полученной из Москвы справочкой…

 

6.

А Яков Витальевич Шумлов, и не догадываясь, какие страсти кипят рядом с его альма матер, – снова оказался в пенатах детства, возле реки Сетуни, в городской вилле, где почти ничего не изменилось со времён его отъезда, столь много для него самого изменившего. Крафтовая мебель оливковых тонов, невесомо-тонкий фарфор, фрески на сводах маминой игрушки – кукольного домика…

Мама боролась с пылью, но пыль побеждала. Мама командовала целой армией прислуги в этой неравной борьбе, но пыль всё равно брала верх. И нечто подленько шептало изнутри, что не пыль это вовсе, а неодолимый песок Хроноса, истекающего времени…

Бронзовые ворота усадьбы ведут через шахматную доску, выложенную черными и белыми квадратами мрамора, с огромными, алебастровых оттенков, вазонами по бокам. Дальше – он мог хоть с закрытыми глазами – вверх по широкой белой мраморной лестнице к арт-гостиной, в которой плинтусы покрыты серебром. По центру каждой из стен – непременная картина маслом маминой работы. Двери брызжут яркой мозаикой витражей. Повсюду уставшего путника подстерегают диванчики-канапе, зелёной кожи, натянутой бронзовыми гвоздиками-звёздочками. В детстве Яков звал их «ложами Прокруста» – потому что на них, при их декоративной резной миниатюрности, не разляжешься: то голова свиснет, то ноги…

Гобелены в залах – полосами от потолка к полу – жаккардовые, вышиты золотыми и серебряными нитями. Столики красного дерева заставлены стареющими женскими non-sens'ами: шкатулочками, вазочками, куколками, колокольчиками с гербами европейских туристических столиц…

В детстве этот, и так не маленький, дом – казался ему гораздо больше. Он представлялся для маленького узника страшно большим. Это и неудивительно, ведь Яков Витальевич в первые годы жизни сам был в три раза меньше!

И вот вам вечный сюжет, пропущенный через собственное детство: маленький мальчик на мраморном широком подоконнике смотрит на небо, постепенно из голубого превращающееся в звёздное, и ждёт папу. А папа никогда не приходит. Хотя должен прийти, ведь это же праздник, ведь мальчик сегодня именинник или что-то около того… Папа не приходит почти – это понимает взрослый. А для маленького мальчика нет никакого «почти». Папы всегда нет.

– Папа плохой! – однажды сказал плачущий Яков звёздному небу и маме. – Папа про нас забыл…

– Он не забыл, Якорёк… Он просто очень занят…

– Почему он никогда не приезжает к нам?

Вместо ответа она вывела его на широкую террасу поместья и показала небо не куском из окна, а широко, до самого окоёма.

– Как думаешь, сынок, оно тяжёлое?

– Очень тяжёлое… – признал, поёжившись, Яков Витальевич, девяти годочков от роду. Где-то сбоку от их поместья на Сетуни танки уже строились расстрелять российский парламент – но здесь не слышно, досюда не доходило…

И мама рассказывала ему страшную сказку. Тем более страшную, что знакомые и даже сам Яков органично включались в её повествование! О том, что когда Якову было всего два годика, небо дали держать глупому и слабому, горбатому человеку…

– Мама, а почему дали горбатому?

– Потому что здоровых не осталось…

– И он уронил небо?

– Да, Якорёк, глупый и слабый Горбун уронил небо. Во тьме заплакали вдовы. Сгорали все поля. Готовились взойти над кромешным хаосом лиловые грибы. Земля кончалась, над твоей колыбелькой сгущалась мгла… Мы могли только плакать, молиться и ждать смерти в темноте. И вот тогда твой отец и ещё несколько человек – взяли небо за шершавый край, и приподняли… Они порвали себе все жилы и деформировали все внутренние органы, но они подняли небо на изрезанных в кровь руках… И с тех пор держат…

Потом мама прочитала стихи – Яков впервые их тогда услышал, и не знал, что это старая песня. Считал, что это мама придумала в честь папы:

…Держать его махину

Не мед – со стороны.

Напряжены их спины,

Колени сведены…

Их тяжкая работа

Важней иных работ:

Из них ослабни кто-то –

И небо упадет…

Несомненно, своим благочестивым апокрифом мама-Таня хотела вызвать у ребёнка почтение к отцу, восхищение отцом, но Яков по-детски непредсказуемо связал мысли иным пучком. Отец – держит небо, он, Яков, наследник… Значит, и ему держать небо?! А оно тяжёлое, а это так трудно… Многие годы агорафобия^[29] его взросления подпитывалась этим зловещим образом небес, лёгших на плечи. Примеренных на собственные ключицы…

– Мам, а зачем нужно держать небо?

– Чтобы народ жил…

– А народ не может сам над собой держать небо?

– Народ глуп и беспомощен, сынок. Всё, что он сам по себе может – только убить себя в экстазе беснования, ни черта не зная о мире, и ничего не понимая в жизни…

Это один полюс психологии Якова Шумлова, а другой, много лет спустя, сформулировала Лизонька Очеплова:

– Вот представь себе чудовище, такое чудовищное, – щебетала она, с виду беззаботно, – по условию задачки чудовище… Мы-то знаем, что оно чудовище, а оно-то само не думает про себя так! Как оно должно внутренне себя воспринимать? Очевидно, что внутренним оком чудовище видит себя жертвенным мучеником, который ради любви к людям пошёл на муки, во многом себя обделил ради других… Согласись, ему уютнее думать о себе так, чем в зеркало смотреться…

– Знаешь, а я с восьми лет это подозревал! – кивнул Якорёк.

– Что? То, что Рокфеллер считает себя хребтом человечества?

– Ну, нет… – он почти забыл, что сперва они говорили об очередной пересадке почки заокеанскому мерзавцу, уставшему, но не прекращающему жить. – Я не про Рокфеллера…

Один полюс – небо, которое он держит на порванных руках. Второй полюс – чудовище, обкуренное холопским фимиамом, уболтанное и уболтавшее само себя, что без него никто не выживет. И потому лучше жрать людей по одному. Чем им разом всем погибнуть…

Есть и центр, экватор всей этой конструкции конспирологических подозрений. И автор центра, как ни странно, сам обдумываемый их герой, то есть отец.

– Все без исключения человеческие занятия – это жалкая и безнадёжная, заранее обречённая попытка забвения Смерти, – сказал ему отец, когда они выходили с пасхальной службы из храма, заказав именной молебен, и Яков придерживал старика под руку, чтобы тот не поскользнулся. – Если ты не включишь в уме идею Бога и бессмертия души – тогда Смерть – единственная истина. Тогда не важно, что ты делаешь, и делаешь ли что-то вообще. Потому что тогда любое из дел человека, какое ни возьми, – лишь глупая маскировка трупного разложения. А значит, все дела становятся одинаково-развлекательными, и всякое быстро прискучивает… а тогда у человека в голове нет ни добра, ни зла, ни истины, ни лжи, ни красоты, ни безобразия – так, в сумерках все мышки серы… Шныряют мышки-мысли, куда, зачем – и не знаешь, и не интересно…

Яков стряхнул головой морок памяти. Он дома – но нельзя войти в одну реку дважды.

 

***

– Пройдёмте в сад, – жеманится церемонно мама-Таня возле двустворчатых, целиком стеклянных, дверей. – Нам накрыли в саду… Утро свежо, и там нам будет лучше…

Завтрак накрыт на троих. Маму и сына-скитальца почтил своим присутствием Алексей Борисович Мушной. Тот самый, почти легендарный соратник Совенко, «крабовладелец» с юга, то изначальное и неотъемлемое слагаемое «Биотеха», в честь которого в холле центрального здания установлена статуя промысловому крабу.

Сколько Якорёк его помнил – Мушной был колобком, румяным и пухлым. Но теперь, увы, сдоба стала заметно опадать, жизнерадостная плоть «крабовладельца» провисала на костях. Что ни делай – а годы берут своё…

«На это, – подумал Шумлов, – уповают все преступники в мировой истории: если не веришь в вечность, то всегда рассчитываешь на сроки давности…».

В английском стриженом, как пудель, парке, который мама старорежимно называет садом, ибо иного имени личному парку в советском языке нет, пикниковый шатёр формами напоминает восточный дворец, тонкостью и прозрачностью – туман, трепещущий тюлевыми пологами на ветру.

У мамы-Тани подавал человек в чёрно-бело-полосатом фраке, которого звали, насколько помнил сын, Вениамином. Он тоже постарел. Но столь же ловко, как прежде, разученными и отработанными до автоматизма жестами подал госпоже Шумловой омлет из белков с овощами и авокадо на тонкой основе «без глютена». Закусывала она, с брежневского детства приученная, что без хлеба есть нельзя, – тёплым бутербродом с моцареллой, шпинатом и соусом песто.

Звучат ветер и тихая скрипичная мелодия: старый, коллекционный «винил». "Вега-106 Стерео", забранная в пластиковый капюшон, на которой Яков в детстве слушал сказки и которая очень хорошо сохранилась: потому что тут её берегли.

Вениамин бережно достал грампластинку, хранившуюся в пожелтевшем от времени конверте, с фиолетовой этикеткой и серебряными буквами, какими в СССР обозначали сборники классической музыки.

Скрипки и виолончели льются голосами струн внутрь шатра, где, кроме неё – небольшой овальный столик и мягкие банкетки, пледы с подушками, фарфор и столовое серебро, ещё кое-какие декоративные мелочи.

Мама считала это простеньким: корзинка свежих фруктов, чай, горячий шоколад, ажурная ваза пирожных-бизе, домашних, по семейно-«совковому» разлапистому рецепту, конфеты, хрустальная креманка с липовым, но настоящим мёдом. Потому что из всех липовых вещей только мёд – не фальшивка. Да и то не всегда…

Из украшений стола – пышная лилия белым раструбом, чей мясистый зелёный ствол выходил из очень узкого горлышка светлой, похожей на луковицу, маленькой вазочки. Смотрится мило; как и то, что Якову подали его любимый детский завтрак. Никто не забыт, ничто не забыто! Вениамин поднёс печёные персики с шоколадом и мороженым из йогурта, тарталетку на кружевном блюдечке с миндальным кремом, смузи из ягод, банана и миндального молока… Конечно, мама всё помнит – всегда, и до последнего своего дня. Кто угодно может забыть, но не мама…

– …Знаете, великолепное пополнение моей коллекции! – светски щебечет заслуженный «крабовладелец», и звезда Героя социалистического труда подмигивает с лацкана его белоснежного, гладкой ткани, костюма. – Подлинник тиражной иллюстрации-вклейки в «Книгу о вкусной и здоровой пище» пятьдесят второго года…

Алексей Борисович собирает самую, наверное, жизнерадостную коллекцию живописи: натюрморты. У него их много, есть уникальные, есть бесценные. А есть в этом «формалине понтов» и действительно-цепляющие за душу.

– Неужели подлинники сохранились? – удивилась мама-Таня.

– Я тоже думал, что нет! – гомонил весельчак-Мушной. – Но иногда чудеса случаются…

Он задорно, совсем не по-стариковски, подмигнул:

– Вещица тончайшая, уникальная, как художник, Таня, ты меня поймёшь! Сидит на картоне, основа уже значительно покороблена, но поправимо, поправимо… – он пощёлкал пальцами, жестом заправского циника-ценителя. – Картина – оборотень. На первый взгляд – обычная рекламная позиция: две коробки с картофельными хлопьями, тарелка пюре с кубиком масла и тарелка с картофельными оладьями под грибной заливкой…

– Я помню эту иллюстрацию! – ностальгически улыбнулась Шумлова.

– Ну и?

– Что – «и»?

– Припоминай детали! – захохотал Мушной, так что заколыхалась под костюмом курортника вся его опадающая сдоба.

– Уникальная игра светом и тенью, – завела глаза к сводам тюлевого шатра Татьяна, роясь в памяти. – Уникальное световое преломление в изображении студенистости соуса…

– Вначале – предельный, мелочный, протокольный реализм! – поднял перст Мушной, широко осклабясь. – Ну, помнишь? Вступаешь поплотнее в мир картины – и видишь совершенно абстрактные фигуры… Там ведь эти предметы – не на столе стоят, как сперва кажется! Абстрактная золотистая горизонтальная поверхность. Она упирается в стену? Нет, не в стену! В точно такую же, тоже абстрактную, но уже вертикальную поверхность. Трёхмерное пространство дано в чистом виде, практически без вещества! Падают удивительно реалистичные лучи света, откуда – зритель не видит, здесь включается воображение зрителя… Световые решения и преломления за гранью фантастики…

– Вывод: рекламной халтурой для кулинарного издательства подрабатывал гениальный художник… – пожала плечами Шумлова.

– С одной оговоркой: он не схалтурил, – поправил Мушной. – Да, он изобразил самые обыденные, даже пошлые вещи, зауряднейшую продукцию советского пищепрома… Но – главное дело! – как изобразил! Знаете, это жемчужина моей коллекции, она стоит сегодня огромных денег, но автор, как водится, давно спился и давно умер в нищете…

– Почему-то всегда делают дело одни, а пользуются им другие… – меланхолично подал голос Яков Витальевич от своего смузи.

Алексей Борисович переключился на него:

– Ну-с, милый друг! – обаятельно потирал ладошки Мушной, в своё время носивший Якова на руках. Докторским жестом – хотя доктором в их обществе был как раз его собеседник. – Не провезли ли вы из Европ в чемодане через наш карантин либеральной заразы?

Он, конечно, шутит. Для него, селянина в душе, это всё игрушки – что либеральная зараза, что карантины против неё. Игры праздных людей, которые не умеют, как Мушной, разводить элитные породы крабов в искусственных придонных рифах…

Алексей Борисович навязчиво, много раз слышал, что люди, которые с деньгами Якова долго живут в Европе, – обычно возвращаются оттуда либералами.

– Если человека надолго засунуть в бордель, то это его наверняка растлит – объяснял Яков выбор сверстников. – Точно так же сочетание родительских капиталов и европейских возможностей страшно растлевает ум человека…

– Но ты, я смотрю, держишься, – подмигнул Алексей Борисович, всё ещё считая разговор шуточным. – Православие, самодержавие, народность?

Хорошо в этой жизни взять шутливый тон! Все хитрецы это знают. Демонстрируй шутливость – и всем потрафишь. Одним – сам предмет маслом по сердцу, другим – его осмеяние…

– Видите ли, Алексей Борисович, – улыбнулся, подыгрывая фривольному тону Яков, – я смотрел их театр с кулис. Я не колхозник, обалдевший в Лувре, а человек, который может купить весь этот Лувр… И я вам скажу… Вся пышность их болтовни в итоге сводится к простейшему: к срезанию кошелька у ротозея.

– И на этом построена вся предвыборная демагогия многопартийности! – ни к селу, ни к городу вставила Татьяна Шумлова. Не то, чтобы она пострадала от многопартийности, скорее наоборот, но она всегда дудела в дуду обожаемого сыночка.

– Да вы и сами знаете, Алексей Борисович! – благодарно кивнул маме Яков. – Когда схлынут все эти водопады и бурные стремнины демагогии… Рвота и понос непонятных экономических терминов…. Сложно сплетённая сеть психологических уловок и ловушек…

– …Если они когда-нибудь схлынут… – поправил бывалый и тёртый «крабовладелец», ловко орудуя вензельным столовым серебром в иссыхающе-старческих, но проворных руках.

– Так или иначе, когда или если, останется только один вопрос, ради которого всё и начиналось: «Где моя пенсия? Где моё жильё, мои перспективы, моё будущее?! Где вся моя жизнь?!» – спросит человек. И вот тут он ответа не получит! По сути, Алексей Борисович, у них есть только один аргумент: «страшный Сталин». У них есть страшилка, на фоне которой они сами кажутся не такими ужасными. И ничего больше…

Яков умолк, словно надорвался. Сбоку от полупрозрачного трепетного шатра, в каменной чаше, про которую никак не получается с уверенностью сказать – то ли это очень большой аквариум, то ли очень маленький пруд, – воспользовавшись паузой, сильно плеснул хвостом зеркальный карп. Мушной изобразил некоторое недоумение:

– Странно, Якорёк, что ты говоришь о них в третьем лице…

– А почему я должен с ними сливаться?! Я их жажды господства не впитал. А больше у них ничего нет. Только железная звериная воля доминировать – и они даже не скажут, зачем. Это самоцель.

– Не у всех, – уже серьёзнее возразил Алексей Борисович. Без подхалимажа у старого лиса не обошлось, конечно. – Вот твой отец – пожалуй, может сказать, зачем ему власть. Что он лепит из денег, и что хочет вылепить в итоге.

Яков Витальевич спорить не стал. Перенёс предмет много западнее:

– А они – не скажут. Потому что в их уме деньги давно уже не средство.... Знаете, Алексей Борисович, есть такие лудоманы, которых находят истощёнными трупами возле включённых компьютеров… Они, кроме сбора фишек, никакой иной цели в жизни уже не имеют!

– Ну, это совсем уж крайности, Яков! – попыталась сбавить накал мама-Таня.

– Да, крайности, мама! Как миллиардер – крайность человека. В сухом остатке есть только две фигуры: тот, кто ворует, и тот, у кого воруют. И только два процесса реальны: кровопийства и анестезии. Хороший вампир впрыснет жертве такой химии в жилы, что жертва вместо боли от пожирания почувствует оргазм…

– Яков, ты стал гнусно выражаться! – сделала замечание интеллигентная мать. – Как пьяные грузчики и… и твой отец…

– Я врач, мама, – ласково погладил её сын по руке. – Профессия, предполагающая цинизм…

– В мои годы, – поджала художница чопорные губы почти старухи, – говорили, что врач – самая гуманная профессия на Земле.

– Крайности смыкаются, мама.

– Татьяна, ты слишком строга! – взмолился Мушной примиряюще. – У юноши, видимо, в голове великая миссия, это требует, кроме нашего салонного, ещё и делового языка. А тут… – он вздохнул, и сочувственно развёл руками, наконец-то деликатно намекая о причине своего визита:

– Вам вдвоём ещё работать и работать… Анисовые-то плантации под Воронежем у вас с молотка пошли! Отец очень расстроился, Яков! Он ведь их специально в отдельное акционерное общество выводил, чтобы тебя к делу приучить и пристрастить…

– Меня только спросить забыл! – несколько агрессивно тявкнул Шумлов. – На мать в итоге свалил!

Отец действительно пытался его «зажечь» – потому что у самого глаза пылали с этими анисовыми латифундиями. Он говорил, жестикулируя и возбуждённо, что анис – «растущее из земли золото, если не платина». Прежде, объяснял он – анис, в основном, выращивала Украина, но теперь на месте Украины большая, гниющая, глубокая могила! И у воронежских плантаций не осталось конкурентов.

– Как, по-твоему, я могу ими рулить из Копенгагена?!

– Ну если ты в этой деревне не слышал про телефон, телеграф, скайп, – издевался отец, – то про почту-то и там знать должны бы! И если вы там ничего не слыхали про самолёты – то есть поезд, который ходит до Воронежа прямым ходом, преодолевая проливы паромом…

Увы, ссылка на родину Гамлета – красивый, юношеский миф! Яков этим мифом дорожил куда больше, чем папа…

– Вот такой пузырёк, – отец показывал для образности свой мизинец, – анисового масла – две тысячи рублей! Это не пшеница, не горох, даже не соя – это на порядок выгоднее! Его никто в России ни хрена выращивать не умеет, только на наших воронежских полигонах!

Так появилось выделенное для бывшей жены и сына, самостоятельное АО «РусАн». То есть: «Русский Анис». Сын первое время послушно пытался читать книжки по анисоведению, слетал оглядеться на месте. После чего – совсем перегорел…

– Акционеры «РусАна» гребли с аниса миллионы! – рассказывал он теперь, найдя кому пожаловаться – всегда участливому дяде Лёше Мушному. – А те, кто непосредственно этот анис выращивал на полях, жили и работали в ужасных нечеловеческих условиях…

– Думаешь, Якорёк, – змеино улыбнулся старик-Мушной, – у них теперь, когда они ничё не растят, условия лучше стали? Все как один покинули свои умирающие деревни и… – он кхекнул, смешок удерживая, – перебрались в Москву ландшафтными дизайнерами?

– Я не об этом, дядя Лёша!

– А должен бы об этом… – старался «крабовладелец» быть помягче, чтобы по-прежнему располагать к себе. – Ты ведь Яша, никому не помог тем, что бросил дело, плюнул в бизнес… И людей ты «освободил», как наши реформаторы в девяностых… Ото всегонюшки…

– Да я… я… – растерялся Яков. Сравнение с шельмами-«реформаторами» отнюдь не льстило «православному леваку» Шумлову.

– И что ты? – Мушной тактично дал время собеседнику подумать, долго доставая сигару с яркой эмблемой, долго разминая, потом нарочито-неторопливо подставляя обрезной широкий конец под розоватую сигарную лучинку пожилого чёрно-белого Вениамина. Пауза тянулась, но Яков молчал.

– Понимаешь, Якорёк, – грустно и заботливо подсказал дядя Лёша, пустив с губы целую тучку сизого дыма, – они растили очень дорогостоящий продукт, по уникальным технологиям, которыми – на своём уровне – владели. Чтобы им жилось лучше, дело следовало развивать… А ты их просто деклассировал!

– Я?!

– Ну, а кто? Свалил всё на матушку, она одного управляющего-вора нашла, всё там растащил, а второго такого, что о первом пожалела!

– Ах, оставь, Лёша, я в этом ничего не понимаю… – декадентски ломала руки и закатывала глазки Татьяна Шумлова, чувствуя себя перед сыном виноватой. – Я ничего этого не знаю…

– И то! – подбодрил её Мушной улыбчивым полупоклоном фаворита. – Матушкино дело женское, с неё спрос мал… На «спросить» у неё ведь отец и ты имеются. И мы все при тебе, понимаешь? Но инструмент-то сам, без мастера, работать не станет…

И перешёл от роли мягкого обличителя к роли вежливого гостя:

– Похвальную выдержку проявляют вина вашей семейной коллекции! – поклонился с приподнятым бокалом Тане. – Фейерверк оттенков!

– Это всего лишь фруктовое армянское вино из гранатов… – скромничала хозяйка. – Главный мастер вин – умение ждать…

– Золотые слова! Но не для того, у кого нет времени… – Алексей Борисович грузно, опираясь на стариковскую палочку из лакированного горького ореха, поднялся с банкетки. – Я прошу меня простить, сын за мной приехал… Раньше я его забирал с утренников, не успел оглянуться – и он уже меня забирает! Представляешь, Таня?

– Да, собственно, Лёш… У меня та же история… У людей не столько долголетия, сколько у вин…

– Н–да… – Мушной отпил ещё немного выдержанного граната, но, по светским правилам, последний глоток оставил на донышке. И, жестом заправского дегустатора, поставил точку кубиком сыра на шпажке. – Если подумать, то в бутылке этой ещё советская эпоха… А в нас – уже нет… Пойду, а то сын второй раз звонит…

И он уточкой, враскачку, зашагал через сад, подозрительно напоминающий английский парк, а не советское садоводство. Хотя… Любимые огородниками шести соток простовато-деревенские пионы тут тоже имелись. И даже цвели.

– А вы, юноша, – посоветовал провожавшему его под руку галантному Шумлову, – подумайте… Вино может созревать, обретать зрение. Но может и просто стариться, сослепнув в уксус. Как говорят евреи, не всегда мудрость приходит вместе со старостью. Иногда старость приходит одна…

Яков Витальевич поморщился. Всего этого он наслушался прежде от отца, только в куда более грубой и резкой форме. С матюгами и нелестными эпитетами по своему адресу.

 

***

– Да вам же Антарктиду доверь – вы через год безо льда останетесь! – гремел академик Совенко, нервно, по-тигриному, шагая из угла в угол. Взглядом буквально вталкивал сжавшегося сына в пухлое огромное белое кожаное кресло с глубокими обивочными лунками обшивки. – Как можно было довести до банкротства анисовые плантации, да ещё и когда хохлы больше не конкуренты?! Ну что вы за люди такие, а?! Через мамочку свою потомственный сифилис русской интеллигентности подхватил? Из поколения в поколение передаёте! Я про эту сволочь, русскую интеллигенцию, читать не могу, и на экране рожи ихни видеть не могу!

Он брезгливо сморщился, показывая всю степень отвращения в негодовании:

– Что, суки, подонки болтливые: консерваторы, реформаторы, славянофилы, западники?! Холёные, бесплодные пустоцветы! Аниса никто выращивать не умеет – ни «продвинутые», ни «задвинутые»!

Он гримасничал, как юродивый, распалившись в наболевшем:

– Куда им общие вопросы обустройства решать, когда они даже аниса выращивать не обучены?! У нас теперь и нацпроекты, Яков, все потребительские! Жильё, парки, дороги… Лечение, учение, благоустройство территории… А на чём это всё сидит, объясни?

– На тебе, наверное! – отмахнулся сын.

– На моей шее! И на том, что они жрать хотят, а делать ничего не умеют! Люди наши сами себя не окупают, понимаешь?

– Это при тебе они себя не окупают… При таких, как ты…

– Ой, а без меня – прямо-таки искупят себя до греха Адамова?! Чего ты мелешь, не разобравшись? Люди – покамест паразиты, которых содержать дороже, чем уморить… Освободители херовы предлагают их выморозить, как тараканов! Проще и дешевле – уйдут все лишние… А я не такой. Я будущего жду!

– Для тебя люди – мусор…

– Нет, сынок, мусор они для тебя… Ты их на помойку выбросил скопом, а я их чинить, ремонтировать пытаюсь… Зачем мне про них врать? Какое им жильё с здравоохранением и дорогами?! Даже если бесплатно дать им квартиру – чем они жить-то будут в этой квартире? Чего они, кроме своих жоп перевозить-то могут по этим дорогам?

– А тебе надо, чтобы они твой анис туда-сюда возили? – скептически скривился Яков Шумлов. И вспомнил школьный курс истории, одержимость пуритан, «круглоголовых»: «молись и работай!». Отец всегда стрижен коротко и выбрит идеально, в костюмах консервативного кроя: классический, образцовый пуританин. Интересно, понимает ли он сам это? Как глубоко вклеился в узколобую и постную «протестантскую трудовую этику»?

– Своего возить нечего, возили бы, папа, твои мешки?

– А хотя бы! Анис – это эфирные масла, это анетол, это фармацевтика отхаркивающих средств, это хлебопечение, парфюмерия, включая поставки в Европу, в Париж, мать его! Это мыловарение… Это водка анисовая… Это всё. А в ваших руках ничего. Какие и зачем теперь строить через заброшенные анисовые поля «пути сообщения»? Кому там и с кем теперь сообщаться-то?!

Яков одновременно чувствовал и собственную правоту, и отцовскую. С формальной логикой это было не согласовать. Отец говорил правильные вещи – но тому ли человеку? Яков всегда терялся в его обществе, он никогда не знал…

 

7.

…Да, Яков не знал, как себя вести с отцом. Человека, который родного и единственного – по крайней мере, из числа известных Якову, – сына встречает после долгой разлуки в рабочем кабинете, говорит с ним, не вставая, из собственного кресла, в которое, кажется, врос. И усаживает, будто очередного клерка, за «брифинг-приставку» своего стола… Как с таким человеком себя вести – да и человек ли он?

Как себя вести с тем, кто одновременно и родной, и незнакомый? Родители опекают, руководители гнетут – а если он одновременно и родитель, и руководитель? Он родного сына не приглашает домой, где, кажется, и сам почти не бывает! Нет, пожалуйте, Яков Витальевич, в львиное логово…

Головной офис АО «Биотех» неприветлив. Это режимный объект – охрана на въезде, а если прошёл первый пост – то, прогулявшись через внутренний скверик, встречаешься с охраной на входе. Чужие тут не ходят. Тут и свои-то ходить боятся…

Холл сверкал, как стенд алмазного фонда. Повсюду не поскупились кичливые биотехнари на мрамор и другой натуральный камень, на ценные породы дерева. Вдоль стены огромная надпись вычурной латунью, шлифованными буквами: «Биотех». Высокие потолки украшала лепнина и огромные хрустальные люстры. Каскад слепящего света разбивался и растворялся в дизайнерской мебели и статуях, картинах вдоль стен. В основном – на пищевкусовую тематику. Особенно бросалась в глаза одна белокаменная Минерва – неестественно-весёлая селянка, заваленная продукцией бахчевых культур.

«Если бы её в жизни так завалило тыквами и дынями, арбузами да кабачками, – подумал Яков Витальевич, – она бы уж не улыбалась».

Переходя от входной группы вдоль алебастровых барельефов на уровне плеча с конскими, коровьими, свиными, овечьими, петушиными головами, Шумлов попал во второй холл: колонный зал в античном стиле с классической фигурной облицовкой из тяжелого натурального дуба. Двойная подсветка, мощная и рассеянная по контуру, создавала ощущение музея. В распахнутости широты было что-то клиническое, медицинское…

А как ещё прикажете воспринять залитый светом, будто стол в прозекторской, колонный холл с арочными конструкциями и витиеватой ампирной позолотой?

Посреди холла журчал знаменитый фонтан «с рыбами», изображал в формах гладкого камня нерест промысловых осетров. Россыпи красной икры, тянущиеся спиралью от центра, были выполнены очень натурально, из уральского крокоита, казалось, их хоть сейчас можно на хлеб намазать!

Яков подошёл гулкими шагами к цельностеклянному, выглядевшему, как гранёный леденец, лифту…

На этаже отца – призраки советского прошлого в той же самой атмосфере богатства, кричащей массивной роскоши, угловатой продуманности делового стиля. Огромные гобелены с аграрной пейзанской пасторальной базедовой образностью, элитный текстиль обивки, панорамное остекление, мягкие ковры. И подобно часовым – через каждые десять метров встречали гостя кресла и диваны с шёлковой обивкой, изощрёнными, немного азиатскими орнаментами принтов. Можно сказать – доводящая до отчаяния своим перфекционизмом планировка!

 

***

Это даже не логово зверя – как думал Яков про кабинет отца в отдалении. Это, скорее, какой-то музей канцелярских будней, музей чиновной серости, собранной через годы и расстояния в одном месте, концентрированно.

– …Вот, допустим, налётчики ограбили банк, – барабанил пальцами по светоотражающему глянцу стола чёрного дерева Совенко, – и взяли миллион долларов. С ними дальше что будет?

– Ловить их будут, – с наивной, располагающей к себе улыбкой сказал Яков Витальевич. – С мигалками за ними гоняться…

– И поймают?

– Скорее всего, да…

– А как поймают, бить будут?

– Да уж не без этого…

– И всё за украденный миллион?

– Ну, папа, как бы… немалая сумма… – протянул Шумлов, не понимая, к чему отец клонит.

Отцовский кабинет – маленькая Вселенная: есть всё. От бактерицидного излучателя и датчиков влажности, температуры до «вертушек» правительственной связи. Кремлёвская АТС-2 беспокоит чаще АТС-1. Зато звонок с АТС-1 – всегда целое событие…

Обе «вертушки» очень бедно выглядят рядом с навороченным чёрным и сверкающим индикаторами спецкоммутатором: в нём весь мир, достаточно снять трубку и попросить набрать нужного абонента.

Виталий Терентьевич стареет, и потому на столе стали появляться, сперва робко, а потом всё более по-хозяйски, – таблетницы с напоминалками – когда какую пилюлю выпить, очочницы с очками «для близи» и «для дали», «запасная память» – в виде разноцветных стикеров-шпаргалок. У человека толпа референтов – а главного им не доверишь…

Проявлением мелочного старческого тщеславия смотрятся карандашики со стола Совенко. С виду простые и по функции простые (в смысле, не цветные) – они несут на кедровом борту надпись «Кремль». Такие раскладываются на совещаниях у высшего руководства России. И больше нигде…

– А вот… – Совенко хлопнул по глянцево-зеркальной полировке стола пластиковой папкой, так что эти карандашики раскатились в художественном беспорядке, – годовая отчётность по «Юнион Ида». Это одна из дочерних фирм моего «Биотеха». Выращиваем жемчуг в промышленных объёмах, ещё в советское время научились, поставки в 80 стран мира… Чистая прибыль только по «Юнион Иде» – десять миллионов долларов. С хвостиком, и с тем, что у меня пока руки не дошли с ворами там, на месте, разобраться!

– Пап, ты меня похвастаться позвал? – тяготился Яков этим нелепым разговором.

– Нет, сынок. Для другого. Ты мне скажи: будут за мной с мигалками гоняться за эти десять миллионов?

– Будут.

– Думаешь? – прищурился скептически хитрый старый кот.

– Твоя охрана – если на переезде отстанет. Прямо с мигалкой погонится, пока ты их не уволил к хренам…

– Прав! – лаконично оценил Совенко. – Я взял в десять раз больше, чем налётчики в банке, но меня за это не посадят, не побьют, мне за это вот… – Он стал выкладывать из фигурного, филигранно отделанного шпоном и бронзой ящика: – Почётная Грамота от Совета Федерации… Президентский Орден… Благодарственное письмо от Правительства России… Как же так получается, сынок? У них миллион – и их ловят? А у меня десять только по второстепенному эпизоду. И меня награждают?

– Ты хочешь сказать, какую большую пользу ты приносишь обществу? – снова не угадал сын.

– Нет. Это ты будешь говорить, если заслужу. И потом: над гробом. Самому про себя такое глупо говорить. Я хочу тебя спросить, только подумай, прежде чем ответить… Почему эти налётчики не займутся выращиванием жемчуга? Это же прибыль в десять раз больше, и почёт вместо преследования…

– Пап, я слишком долго прожил на датской помойке, чтобы такие русские ребусы разгадывать…

– Тебе не кажется странным, что если человек добывает деньги криминальным способом – то считается плохим? А если имеет в десять раз больше, но легально, – то к нему никаких претензий?

– Папа, по-моему, в твоём вопросе уже и есть ответ…

– Нет, в моём вопросе ответа не ищи. Я ещё раз тебя спрашиваю: зачем им эта фигня с ограблением банка, если выращивать жемчуг в десять раз выгоднее и вместо тюремных сроков медали раздают?

– Наверное, они слишком тупые, чтобы выращивать жемчуг в этих… в промышленных масштабах… – Яков решил немного умаслить, чуть польстить влиятельному родителю. – Это сложный биологический процесс, это патентованные биотехнологии, возня с моллюсками, и…

– Скорее всего, ты прав… – Совенко был падок на лесть, особенно от близких людей, и теперь комкано пытаясь скрыть удовольствие, улыбался. – Но допустим, что они не тупые. Почему они всё-таки не могут вместо сложного плана ограбления банка – запустить про-о-о-стенький план… создания «Юнион Иды»?

– Наверное, потому, что рынок давно поделен, папа! – наконец, попал в масть Яков Витальевич.

– Теплее, как говорили мы в детстве, когда в прятки играли. Преступники хотели бы заняться легальным бизнесом. Но не могут. И не смогут. Потому что все ниши уже заняты. Точка. Никакого бизнеса нет, сынок! Это миф, фантом, сказочка для дураков! Есть власть – и место во власти. Чем оно выше – тем больше у тебя денег. Даже если ты их не берёшь: их всё равно кладут. Не хочешь брать, не бери. Но положат обязательно… Неужели ты думаешь, что я лучший в России специалист по двустворчатым речным моллюскам?

– Ну, не знаю… Как биотехнолог ты довольно известный… Вроде…

– Вроде – в огороде! Я не был на мелководных плантациях в Карпагорах три года. Слышишь, сын? Три года! Не появлялся там «во плоти»… А там три доктора наук и пять кандидатов… И они мне каждый год кладут десятку зелёных «лимонов»… Да ещё и воруют столько же, но это другой вопрос… Я приеду – возьму. Вышибу. Вместе с дном от их задниц. Но брать или не брать – это моё дело. А вот класть – их дело. Теперь понял, почему смельчаки грабят банки вместо того, чтобы выращивать жемчуга?

– Понял. И что мне теперь, пап, сплясать от восторга?

– Деньги – это не заработок, Якуша. Это владение. Ты или владеешь, или не владеешь. Берёшь долю, ломоть от страны, – один раз. И теряешь тоже один раз. Если бы деньги были деньгами, то у меня их было бы очень много лишних… Но они суть есть нечто неделимое, это не кучка, а монолит. Там нельзя половину отделить и выбросить за ненадобностью. Она, половина-то эта, придёт за тобой, тебя убивать…

Сын огляделся по сторонам – но вокруг была вовсе не подбадривающая обстановка: книжные шкафы, набитые биотехнической литературой, новейшей и старой, вперемешку, до ряби в глазах от разноцветия корешков – сливаются с настенными панелями орехового дерева самой ценной из пород. Этот маньчжурский орех красив на вид, но самое главное: лучше пенопласта наглухо изолирует звук. Пугающе, тяжело в урочный миг начинают бить напольные германские часы с увесистыми шишками тёмной бронзы…

– Понимаешь, папа, – рискнул пойти на откровенность наследник, – ты хочешь, чтобы я тобой гордился, шёл по стопам, преемник, продолжатель, всё такое… Но я-то другое вижу. Совсем другое.

– Ну, и скажи, чего? – набычился отец.

– Вот смотри, папа, у тебя в кабинете окна всегда зашторены. Хочешь, скажу, почему? И это при том, что стёкла в рамах, конечно же, пуленепробиваемые… Но когда шторы добавить, то надёжнее, да, пап? А чтобы стрелку, которого ты всю жизнь ждёшь со дня на день, было ещё труднее, у тебя три кабинета… Один представительский, дворцовый, сверкающий – где ты всех принимаешь, и куда, как ты думаешь, принесут бомбу… Второй вот этот, для ближнего круга. Но работаешь ты не в этом, а во-он маленькая дверца… Там у тебя закуточек агарофоба, где твой настоящий, маленький письменный стол, шкафы с твоими настоящими книгами и твой любимый камин…

– Что ты этим хочешь сказать?

– Это очень странный мир, папа… Множество людей в холодной воде нищенствуют у Белого моря, в Карпагорах, чтобы ты тут сидел и боялся…

Отец отвалился на спинку своего мягкого и дышащего, анатомически безупречно подогнанного под его нестандартную фигуру кресла, зло сузил глаза, сцепил сухие длиннопалые загребущие руки в энергичный замок.

– Хорошо отбрил! – язвил с выражением крайнего сарказма на деформированном от рождения, и потому ещё более выразительном лице. – Молодец, сынок… Приехал из-за бугра, и так, сразу, в неделю, всё понял, что тут у нас, как и почему… Маркса-то небось в оригинале читал, в своём Копенгагене? Этого нищеброда, которому жена носки штопала…

– Зря ты так, папа… – накренился вперёд корпусом, наступательно, совсем взрослый (Совенко только теперь это понял) сын. – Уж не тебе про Маркса, ты под его портретом большую часть жизни отсидел…

– Ключевое слово – отсидел, – гоготнул отец, но сам же и оборвал свой фривольный, юмористический настрой. – Лучше меня Маркса никто не знает… Я выпускник института марксизма-ленинизма, потом преподавал там… И вот что я тебе скажу: теоретически он прав. Но об этом бы никто не узнал, если бы его Энгельс не подкармливал…

– Вот к чему ты это сейчас? – скис Яков Витальевич. – Хлебом попрекнуть меня хочешь?

– Нет, сынок. Я хочу, чтобы ты понял бездну, лежащую между теоретической правотой и практической дееспособностью. Ты можешь быть в тысячу раз умнее крокодила, но какой в этом смысл, если крокодил быстрее и сильнее?

– Это вопрос удачи… И ещё – простой физической сноровки…

– Это не только вопрос сноровки… Значит, и ум у тебя какой-то неправильный, ненастоящий – если он проморгал возможность нападения крокодила! Пока ты не научишься быть сильнее крокодила – твой ум не более чем твоя галлюцинация… У нас нехорошие отношения, сынок, как-то сразу не заладились! Когда ты был маленьким, ты открыл приют для бродячих кошек и собак… А я настоял, чтобы ты его закрыл, потому что это лишаи, блохи и антисанитария…

– Нет, пап, – припомнил Яков давнюю обиду. – Ты не так настоял… Ты, может, и думал так, а сказал ты мне другое: что «собак кормишь, а людя́м жрать нечего!».

– И ты понял мою образную речь буквально, – закивал, словно бы спохватившись, Совенко. – И открыл пункт питания для бомжей… И я спросил тебя – за сколько ты им разливаешь суп? Ты что тогда ответил?

– За бесплатно… – насупился Шумлов.

– Да, ты так ответил. А я тебя спросил: а тебе этот суп во сколько обходится? Но тебе помогала мама, энтузиаст всех твоих походов за вшами и гнидами. И ты мне ответил: тоже бесплатно…

– Пап, ну это было давно, – попытался увильнуть сидящий как на иголках Яков Витальевич. – И, согласись, ты тогда был не совсем прав… Нельзя маленькому мальчику такого говорить…

– А что я тебе такого сказал?!

– Ты сказал – очень грубо, пап, – что ты оплачиваешь мой «бесплатный» суп. А я возразил, что мне мама дала деньги на суповые наборы… И что моя мама – известный художник, получает большие деньги за свои картины, и во всём меня поддерживает… В отличие от тебя… И тогда ты меня очень травмировал, когда сказал, что маме не заплатили бы и гроша за её мазню, если бы ты насчёт неё где надо не договорился…

– И что, я был неправ?

– Может быть, ты был прав, а может и нет… Но ребёнку из неполной семьи, брошенному отцом, такого точно нельзя говорить… Даже если это и была правда, в чём я лично сомневаюсь…

Отец сменил тему. Сколько в гонорарах художницы от творчества, а сколько от общественного её положения – вопрос сложный даже для него.

– Ну, а потом ты, мешком по голове стукнутый… мешком с деньгами… поехал в Данию…

– Ты меня сослал в эту Данию!

– И опять там сорил папиным баблом…

– Я не сорил. Я получал столько, сколько ты присылал, и ни разу не просил больше. А тратил меньше. У меня даже в банке скопилась крупная сумма…

– Ну, потом ведь её отъели датские фармацевты? – интересовался Виталий Терентьевич для виду, хотя прекрасно знал всю историю с этим вкладом.

– Пап! – пылал лицом и порывался вскочить, забегать Яков Шумлов. – Но они – мафия! Они – убийцы! Они скрывают от больных нужные тем лекарства!

– Сядь! – рявкнул Совенко, и приложил «леща» ладонью по кипарисовой столешнице. Глаза его пылали, как у разъярённого тигра. – Конечно, они мафия! Не были бы мафией – они бы не в своих советах директоров сидели, а под мостом! Среди твоей, сынок, традиционной клиентуры! Но я тебя не про них спрашивал, а про тебя! Я оплатил тебе самое дорогое европейское образование, а в итоге тебя лишили диплома… И вместо платной практики ты опять открыл приют для бомжей, только теперь под видом аптечного центра! Опять взялся за своё, и опять вылез из-под суда за мой счёт!

– Папа… – Яков опустил лицо с померкшим взглядом. – Я не виноват, что мир так устроен…

– А никого не волнует и не е…т, в чём ты виноват, а в чём не виноват! Всех интересует только одно: что ты можешь, а чего ты не можешь! Ты приехал в чужую страну, б…! Врач без границ… в голове! И стал бесплатно лечить бомжей, и чуть не лишил многомиллиардных доходов одну из самых цепких и упругих мафий!

– Папа!

– Идём далее. И вот ты в России, у папочки под крылом, поближе к кормушке, и я тебя спрашиваю опять: что на этот раз, сынок? Чего мне ждать от твоей милости?! Может быть, ты насекомым начнёшь делать операции на внутренних органах? Пригласишь к себе лечиться – и корову и волчицу?

– Нет, давай пойдём твоим путём, папа! – гулял желваками обозлённый всем этим «кратким курсом своей непонятости современниками» доктор Шумлов. – Я открою проктологическую клинику в Подмосковье, и буду штопать богатым педикам порванные очки…

– Очки, к твоему сведению, это офтальмолог!

– Я не эти очки имел в виду… Заработаю свой первый миллион долларов, и ты, может быть, пустишь меня с тобой пообедать?

 

***

Яков Витальевич достал замысловатую, белого золота, коробочку сигарилл Treasurer, набитых самым дорогим в мире табаком, и прикурил от ZIPPO «75TH», наполнив пространство мелодичным ароматом фруктовых пряных ноток. У богатых, поскольку у них туго с фантазией и мозгами, обычно всё то же самое, что и у простых людей, только издевательски-гомерических размеров или стоимости. Зажигалка, которая не потухнет на ветру, стоит в тысячи раз дороже зажигалки, которая на ветру потухнет. Как будто бы прикрыть огонёк рукой, жестом курильщика, – задача запредельной сложности и мирового значения…

– Ты много куришь, сынок! – посетовал отец с докторскими интонациями.

– Я много курю, потому что мне страшно жить на планете, где большинство разумных обитателей выглядят и действуют, как необратимо помешанные… – почти плакал Яков Витальевич. – Живут и ведут себя, как клинические сумасшедшие! А моя страна, которая единственная, прикрываясь ракетным щитом, могла бы этого избежать, – постепенно догоняет мир степенью сглаживания мозговой коры и опустения глаз… – Он неврастеническим жестом закрыл лицо ладонью. – Я прожил в Евросоюзе много лет, но я так и не понял, что это за общество, и откуда им управляют. Потому что легальные власти в Дании не управляют вообще ничем… Они существуют в роли кукол для насмешек и поругания…

– Как устроено общество западного типа, – облегчённо вздохнул академик Совенко, – я сейчас тебе наглядно покажу. Говно вопрос…

Он выложил на стол «платиновую» банковскую карту, солидную на вид, но безымянную.

– Вот это – настоящее должностное удостоверение. Сумма на ней – мои реальные полномочия.

Затем он выложил на стол краснокожее, с золотым тиснением, удостоверение советника Президента. Раскрыл: там имелись фамилия, имя, отчество, и даже фотография.

– А вот это… театральный реквизит. Ты можешь одевать и менять любую форму в пределах твоего реального чина, – он постучал аккуратным розовым ногтем по банковской карточке. – Если тебе состояние позволяет – ты можешь наряжаться генералом, адмиралом, депутатом, директором любого департамента или, допустим, академиком… Это как гримёрка для актёра!

Он смеялся, и смеялся нехорошо, с оскалом.

– Нынешний министр обороны США – мой коллега, он раньше был главой фармакологической компании… Ты спросишь: как это аптекарь стал генералом? Всё очень просто: у них нет ни аптекарей, ни генералов. Настоящий табель о рангах – это начисленный капитал. Вот по нему ты и определяешь, какие титулы в твоём праве. И в пределах своей стоимости ты можешь наряжаться в любые мундиры. Лишь бы только по чину брал, лишь бы только финансовый ранг позволял!

– Но это же страшно…

– А кто сказал, что будет легко? – кудахтал отец, и в его кудахтанье отражалось его неумолимое старение. – Тебе – никогда! Происхождение не то. И то, что я тебе рассказываю, – ты должен был сам понять, экономя мне время и деньги… А что касается западных лидеров – то именно поэтому они с виду всё время меняются. Они всё время меняются, как в кадрили, но при этом все остаются на своих местах. Актёры наряжаются в разные костюмы, но состав труппы неизменен, понимаешь?

 

***

Этот разговор утомлял Якова своей бесконечностью, потому что шёл всю его жизнь, и всякий раз, разбивая драгоценность тишины, заводился с пол-оборота…

– Самая магическая магия – финансовая, – учил когда-то отец, готовя к поприщу. – Та, которая в сказках – по сравнению с финансовой – чистой воды материализм. Куда там сказочным волшебникам до инвестиционных банкиров! Объясню простейшим: вот представь себе, в супермаркете листья салата. Они продаются за деньги… А вот на газоне растут листья одуванчика, и они совершенно бесплатные, рви – не хочу! Листья – это товар или мусор?

– Ну, пап, – засмеялся он, – листья салата – товар, это овощная культура. А листья одуванчика – мусор…

– Да? А если шеф-повар сделает знаменитый салат из одуванчиков, то листья одуванчика волшебным образом станут листьями салата?!

И бил дальше, фактами наотмашь:

– Почему умирающий от жажды готов платить любые деньги за стакан воды? Разве вода – товар?! Скажи такое на болотистом, сыром, как пропитанная водой губка, берегу реки Лены, где не знают, куда эту воду девать, как от неё избавиться… И тебя засмеют!

Человек тебе платит не за воду. Он оплачивает зависимость от тебя. Например, когда ты можешь не дать ему воды. А он у тебя отобрать – не может. В этом тигле жажды и ненависти рождается сверхпрочный металл, в таблице Менделеева обозначенный как «капитал»…

– Точнее, там не обозначенный…

– Ну, да… Умей читать пустые клетки периодической таблицы, сынок! Никогда нельзя сказать точно – что в этом мире дорого, что дёшево, а чего – даром раздают. В советском Ташкенте воду продавали по две копейки стакан, из чайника, даже тёплую… А квартиры раздавали бесплатно!

– Сейчас там продают и воду, и квартиры…

– И жизнь…

Оба грустно помолчали, скорбя о падении советского Ташкента.

– Но я не про «там»… – вздрогнул, словно забытое припомнил, державный отец. – Сложнее всего в экономике понять – кто кому чего и сколько должен. Фабрикант думает, что это он платит зарплату рабочим, и у него на то серьёзные аргументы. Рабочие же, с не менее серьёзными аргументами, убеждены, что это они платят ренту фабриканту. Обе стороны убеждены, что другая сторона у неё в долгу!

– А на самом деле – как?

– Понимаешь, можно делать платное бесплатным. А можно бесплатное – платным. Те, кто делают платное бесплатным, – хорошие, но слабые люди. Они отдают силу. А те, кто делает бесплатное платным, – плохие, но сильные. Они силу берут у окружающих! И в этой точке кончается наука, возможности рационального познания… Начинается пунктирная реальность магии и тонких миров, червоточина, по которой сущности тонкой психической реальности выбираются в материальный мир…

И разворачивал, будто глобус крутил, картину мира: подлинного, реального, который всегда нужно держать в голове, если не хочешь заблудиться в болотных огнях и тенётах лжецов:

– Есть реальный мир: борьба гигантских империй и суперкорпораций. В нём всё решают пушечные залпы и танковые броски. А если не хочешь «по-плохому», то «по-хорошему» будет ещё хуже: в виде келейного решения узкого совета директоров при закрытых дверях. Или где-то в бане, или за бильярдом…

Это правда, но не хочешь – не верь. Можешь сигануть в пустой бассейн с разбегу, нырнуть под слой розовых лепестков, в аутизм мечты идиотов, в нарезку микроскопических суверенитетов с их флажками-влажками, гербиками-гробиками, в трескотню площадной болтовни и сценки на избирательных участках… Там уютно и красочно, всё в гирляндах, но никакие дела там не делаются!

 «А вот они говорят»… – передразнил он обывателей. – Разве дела так делаются? Говорят они или не говорят – кому нужны их разговоры? Ну, выйти на балкон и скажи, что думаешь: кто тебя услышит?!

И он говорил о сгнивших и разложившихся массах, которые хотят от власти странного, а не того, чего должно хотеть. Новые заводы и фабрики, электростанции и трактора в деревню, новые сорта и породы, ставшее полезным ранее бесполезное вещество – вот что нужно настоящему народу от власти!

Ему бы на этом сконцентрироваться, а не на мечтах скакать зайцем, начальств не знающем! Заяц ведь не только начальств не знает, он не знает ни сытости, ни безопасности, ни покоя, а когда сдохнет – его и хоронить, кроме падальщиков, некому…

Ну, а если народу не интересны новые электростанции и шахты с прокатными станами, то власти-то они тем более не интересны! Для власти всё это цивилизационное громадьё – только дополнительный труд и лишний геморрой. Ей, власти-то, на себя хватит, а больше ей и не нужно! Она себе, любимой, «лампочку Ильича» запитает от локального генератора, и все довольны?

Какая, нахрен, «свобода»? На языке социальности ваша «свобода» – это заброшенность и забытость. Когда про тебя все забыли, и даже смерти не заметят – потому что и живого-то в упор не видели!

Человечество тяжелейшим трудом переделывает голодный и опасный мир в сытый и безопасный, и если бы не это – на кой хрен ему вообще было бы выходить из животного мира? Свободы там, что ли, мало?!

 

8.

Напротив резиденции Вождя, через залив – расположилась не менее роскошная резиденция сенатора Замесьева. Замесьев был одним из тех сильных и наглых, кто наловчился превращать бесплатное в дорогостоящее. Для всех, кроме себя. Но до поры до времени. Сенатор устраивал пышные валтасаровы пиры. Вопли и фейерверки, грохот музыки мешали Президенту Византии думать в строгих, тёмных, похожих на покои испанского короля Филиппа, комнатах.

– Доведите до Замесьева… – вкрадчиво, почти шёпотом сказал однажды Президент обслуге, – что дела державные должны вершиться в тишине и почтительной скорби… Я не желаю смотреть его файер-шоу и слушать эстрадных педиков…

Но Замесьев обнаглел. Замесьев зарвался. В следующий раз, словно бы пытаясь напомнить легенду о мельнике Фридриха Великого^[30], пальнул в сто салютов прямо с борта личной яхты, заведённой в залив.

– Президент не повторяет дважды… – сказал на это обитатель тёмных тихих покоев. Этого хватило. Началось расследование по Замесьеву, быстро выявившее за ним девять железно доказанных заказных убийств. Что и неудивительно, учитывая размеры его капитала: там по-другому и быть не могло. И Замесьев сел пожизненно. И всякий раз, когда Президент отклонял одно из его бесчисленных прошений о помиловании, придворные шепотком передавали друг другу:

– Президент не повторяет дважды…

Олигарх Виталий Совенко однажды услышал эту же фразу в свой адрес. После очень неприятного разговора в Кремле, когда его, как щенка, мутузили за то, за что никто бы не подумал.

– А если государство захочет забрать все ваши активы? – незадолго до конфуза спросила его молоденькая журналистка бизнес-издания.

– Ну… – поморщил Совенко лысоватый лоб. – Захочет – заберёт. Я всегда считал себя только госслужащим, который получил эти активы в доверительное управление… И если доверие кончилось – то закончится и управление…

– …Ещё раз такое ляпнете в публичном пространстве! – потрясал Президент глянцевым журналом с фотографией Совенко на обложке. – Что у нас в России частной собственности нет! И я огорчусь. Мне будет плохо. А если мне будет плохо – вам будет ещё хуже. Вы меня поняли, Виталий Терентьевич? Президент не повторяет дважды…

А потом он отложил журнал, и поинтересовался уже теплее, человечнее:

– Ну, а если вам что-то нужно для дела… Или кто-то мешает… Кто нас обидит, – он подмигнул, – трёх дней не проживёт… Или чего-то не хватает… Говорите мне напрямую. Карт-бланш вам – если прекратите болтать, чего не нужно, и там, где не нужно!

Через несколько лет Совенко говорил со скрытой гордостью:

– Выручка от экспорта пшеницы стала сопоставима с выручкой от нефти. Автора на этой строке статистики не ставят, однако вы же понимаете, что кто-то это сделал…

…Но мы помним, как Солнце отправилось вспять

И едва не зашло на Востоке…^[31]

 

***

– Оставь, пожалуйста, свою демагогию, Таня… – мрачно рёк Виталий Терентьевич Совенко бывшей жене, окидывая взглядом фонтан и подстриженные деревья с каменной глянцевой террасы её поместья. Как у них принято – сидел, закинув лядащую ногу на ногу, а она стояла рядом, покорно глядела долу… Терраса жилковатого делосского мрамора была огромна, словно призвана подчеркнуть ничтожество человека. А столик, окружённый плетёными полукреслами, наоборот, мал. На нём стояли только сухое вино и фрукты. Но и к ним никто не притронулся.

Кому нужно сухое вино, когда:

– В сухом остатке только то, что ты вырастила дурака…

– Как ты можешь так говорить, Алик?! – кричала и плакала Татьяна Шумлова, разведёнка в бриллиантах, усыпавших её чёрный бархат, будто звёзды ночное небо: – Твой сын – образец человека! – заклинала собственный кошмар, преследующий её всю жизнь, Таня. – Он не похож на «золотую молодёжь», он не транжира, не хулиган, он не пропивший мозги тусовщик и не наркоман! Он выбрал самую гуманную в мире профессию, стал врачом, и он лечит людей! Он лечит бедных людей бесплатно…

– За мой счёт… – не преминул мелочно вставить Совенко.

– Да любой пиарщик раскрутит эту тему так, что всё потраченное на него вернётся тебе десятикратной сторицей! Сын миллиардера – среди «врачей без границ», он скромен, у него умеренные запросы, он благороден и вежлив, он не заносчив, как почти любой был бы в его положении!

– А всё-таки ты воспользовалась разводом, и тем, что я всегда занят, – и вырастила дурака… Да ещё, как всякая разведёнка, настроила его против меня… – ляпнул Совенко, и в легированной, броневой стали открылась каверна человеческого. Жалкого и мягкого. Вздорное и несправедливое обвинение, до которого настоящий Совенко не опустился бы.

– Никогда, – сказала Татьяна. – Никогда я этого не делала…

 

***

– Твой отец, – воспитывала она сына, – лучшее, что могла породить Земля, юдоль скорби и скверны!

– Тогда почему ты с ним не осталась? – лез Якорёк с ершистым подростковым максимализмом.

– Потому что далеко не каждый может выдержать тот фон и уровень радиации власти, которые выносит его организм…

– А почему ты решила, что мой организм выдержит?

– Потому что в тебе его кровь, которой во мне нет…

Она хотела бы скрыть – но не считала себя вправе. Она много плакала, прежде чем набралась сил сознаться:

– Он один верил в тебя! И он настоял тебе быть… А я предала тебя, я чуть не убила тебя во чреве… Он настолько же хороший отец, насколько я – плохая мать… Весь мир был против тебя, включая и врачей, и маму, и только один отец был за тебя… И, как видишь, он оказался сильней!

А потом раскрывала закулисную панораму дальше, шире:

– Да, не спорю, твой отец привык кушать сладко и получать всё в первую очередь… Но он всегда сам производил всё то, что ел. Просто приходил в партийные органы и говорил: имею технологию выращивать крабов или сортовые меха, или элитные пряности! И никто ему не препятствовал, наоборот. Все бюрократы его любили, потому что он их всех с руки прикармливал… Что само по себе, наверное, плохо, но не о том речь! У него же на каждую его потребительскую амбицию была конкретная замануха для партии!

И она рассказывала всё, что запомнила: с Виталием Терентьевичем и без него. Про то, что таких, как он, было, увы, мало. Слишком мало. Советский мир погубили амбиции обнаглевшего паразита, который с пелёнок заражался инстинктом самолюбования.

– И вот, рождался такой человек, и видел во власти прислугу, а в Космосе – устройство «снабжение ему налаживать». А сам, преисполненный ложного достоинства, не то что на партсобрание, а и на работу-то не всегда ходил! Но уж если ходил – то только гоголем. Извольте мне всё немедленно выдать – я вас осчастливил, снизойдя до трудоустройства!

Боль пережитого распаляла Таню, и она кричала призракам прошлого в угол, туда, куда иногда шипела на пустоту их домашняя кошка-шотландка Муся. Кричала воображаемую позднесоветскому потребителю, «знавшему себе цену»:

– Да пошёл ты на**й, долбо*б!

Она так кричала, что сбоку вздрагивал, ёжился Вениамин, «пред идущий – плед несущий». Старый добрый и глупый Вениамин, всегда словно немой, сошедший из советского букваря, в коем «рабы немы». Вениамин нелепого стиля, в чёрно-белой фрачной паре. Он вздрагивал, хоть и понимал, что ни к нему обращаются. Хозяйка тактична. Материть может только за глаза, и никогда – присутствующих…

– Что я поняла, выглядывая в холодный мир из-за плеча твоего папы? В рыночной экономике труд не право, а привилегия, там не трудящегося благодарят, что «соизволил», а наоборот, трудящийся кланяется, что взяли, не побрезговали… Если делу нужно вас десять за глаза, а вас, дураков, пятьдесят, вы что думаете, работодатель всех кормить что ли будет?!

Это Танина женская слабость. Зачем теперь-то уж об этом говорить? «Ни мельниц тех, ни колоколен уже давно в помине нет»^[32]. Чего теперь говорить про «совка» – человека с прогрессирующим паразитизмом головного мозга? Который так искренне верил, что весь мир его жаждет снабжать ништяками, одни злые коммуняки не дают…

– А в том старом обществе, все кто шевелились – хорошо жили. Только шевелились год от года всё меньше – больше бухали…

– Мам, у тебя получается какая-то проповедь протестантской трудовой этики… – тонко улыбался ироничный сын.

– А в современном обществе шевелиться себе дороже: выше хозяйского сапога не прыгнешь. А за излишнюю активность – он тебя этим же сапогом и раздавит…

– А сапог-то папин, да, мам? Чтой-то мы с тобой по кругу пришли, да не туда…

 

***

Крис Пятоо, уже закончив дела в Копенгагене, попал в засаду, такую густую и плотную, отлично подготовленную, словно бы Интерпол брал не меньше, чем Бен-Ладена, а не провинциального мокродела.

«Или это не Интерпол, а ЦРУ? Или Моссад?» – всё гадал Крис, ожидая решения своей участи в странной камере малой тюрьмы, расположенной в малоприметном частном владении…

Самым пикантным было то, что Крис не совершил, по сути, никакого преступления. Кроме, может быть, «незаконного проникновения» в квартиру выродка Эмила, которое никто больше самого грязного Ультри не заинтересован сокрыть…

Так за что же «однорукого бандита» схватили в аэропорту? Кстати сказать, загадка протеза им неизвестна: трубка многозарядного устройства не разряжена, они решили: это просто протез, и ничего больше. Что дарит некоторый оптимизм: нужно станет – Пятоо их всех прямо в комнате допросов перестреляет…

Однако человеком он был сдержанным и применять огнестрел не торопился. Пусть вначале расскажут, чего они хотят!

На первой же беседе с похитителями выяснилось, что это не Интерпол и не ЦРУ, и не государственная разведка. А гораздо хуже. Криса Пятоо похитило «Общество охоты на уток». То есть корпоративная служба безопасности, которая стоит над большинством государств мира и их законами^[33].

«Organization of Duck Hunting», ODH, кушает на завтрак и датскую национальную разведслужбу, и ЦРУ и Моссад. Это неприкосновенные и неприкасаемые, самая сердцевина Американской Империи, точнее её верховной власти, финансовой, под которой елозят на правах путан остальные ветви власти: законодательная, исполнительная, судебная, информационная. Потому что все они без денег – ничто. А за деньги готовы на всё. Так уж это работает. Так это устроено – отметим на полях, весьма неглупыми людьми, – начиная с 1910 года…

Приглашённый на допрос в роскошное, но подвальное, без окон, помещение с привинченными к полу стульями, Крис Пятоо узнал первым делом, что несчастный старина Йенси Свантенсон давно сидит на крючке ODH. С помощью любовно собранных компрометирующих файлов его дёргают, как марионетку…

В частности, узнав о его проблемах с вымогателем, возникших как нельзя кстати, его заставили разыграть комедию с вызовом киллера от московских друзей. Потому что был нужен киллер, близкий к господину Совенко…

 

***

– Да будьте вы прокляты! – с бессильной ненавистью, не совсем вменяемо бормотал потный и растрёпанный Свантенсон, утирая лоб собственным галстуком, посредник в этой сделке. Он находился тут же, для вящей убедительности, чтобы Пятоо не подумал про розыгрыш.

– Прекратите паясничать! – строго осёк Йенса брюнет спортивного сложения, видимо, с капелькой негритянской крови, цветом кожи напоминавший молочный шоколад. Особая порода, которую когда-то специально выводили работорговцы! Чем светлее кожа негра, тем он дороже ценился на рынке. Оттого бойкие плантаторы осеменяли всех своих молодых рабынь, а потом… торговали собственными, получается, детьми! Светлее, ещё светлее – это дороже, ещё дороже!

А теперь вот эта порода служит американскому «глубинному государству». Брюнет носил костюм банковского менеджера – которым, в сущности-то, и был, – однобортный, с зубчатым воротником и двумя пуговицами, тёмных тонов. Скажем так: серый, переходящий в чёрный, идеальная гамма для чёрной работы в серой зоне…

«Туфли, – считывал код дальше матёрый Крис, – строгие, классические, без декора… Рубашка голубая, манжеты с запонками из «коллекции Дональда Трампа», то есть ужасно безвкусными, крикливо-массивными… Галстук Hermes, повязан тщательно, полувинздором. Имитация, конечно! При такой профессии галстуки всегда на резиночках, чтобы в случае борьбы не стали удавкой своего носителя».

Русские глумятся что «американцы тупые», это, конечно, не так, это русское шапкозакидательство. В целом американцы совсем не тупые, они – «стальные крысы», как метко окрестил их типаж известный фантаст Гарри Гаррисон. Но – дыма без огня не бывает. Иногда американцы подставляются по полной, выглядят действительно идиотами.

Молочный шоколад в банкирском пиджаке от «Зегна Кутюр» из ткани trofeo, c зерненой текстурой и шелковистым блеском, был туп не только «запонками Трампа». Не желая называть своего имени, он предложил Крису называть его «мистер Икс». Что сразу придало деловой встрече в застенках ODH водевильно-опереточный характер.

«Понятно, что ты не хочешь называть подлинную фамилию, кретин! – думал Пятоо. – Но неужели трудно выдумать одноразовый псевдоним, ну, хотя бы Смит, если на более фантазии нет? Мистер Икс! Как говорят русские – мистер «Хэ на три буквы»!

Печальнее всего был образ старины Йенси. Проворовавшийся чиновник датского правительства, которое для «Общества утиной охоты» не больше, чем домоуправление для мэрии города, постоянно хлюпал, постанывал, утирал пот и хватался за область сердца.

– Во что вы втягиваете мою страну?! – дёргался бедняга Свантенсон на неумолимости пронзившего его крючка. – Во что вы втягиваете мою маленькую страну?!

«Мистер Х…» ответил ему сурово. Непереводимым английским, используя выражение «the Grand Chessboard don’t give a shit», а далее через слово «fuck» и «slut». Точнее всего эту чеканную формулировку можно было бы перевести на русский как: «На великой шахматной доске никому твоя Дания не всралась!».

Возможны, конечно, и иные художественные переводы, но смысл Крис Пятоо сформулировал для себя именно так…

– Зачем я здесь, и в чём меня обвиняют? – адвокатским тоном дистиллированно поинтересовался Пятоо. Поискал левой рукой, своей единственной, поправить галстук, но галстука не было: отобрали после ареста, как и ремень «с крокодильчиком», согласно протоколу содержания в заключении.

– Они всех используют… Всех… – по-детски наябедничал Крису расфокусированный Свантенсон.

– Мой дорогой друг, – радушно начал «мистер Хэ». – Если бы «Общество охоты на уток» вас обвиняло, то вас бы уже не было… У нас обвинение предполагает моментальный приговор, а приговор – мгновенное исполнение. Потому что сила частного бизнеса – в отсутствии бюрократических проволочек. Сегодня мы не обвиняем. Мы предлагаем…

– А нельзя было предлагать в ресторане, например? – пожал плечами Пятоо. – Как-то обстановка тут… болезненно тюремная…

– Ладно, Пятоо, не кривляйтесь, а слушайте! Не скрою, вы нас удивили. Удивив – порадовали. Потому что тот, кто может нас удивлять, нам нужен. Мы ждали от вас трупа, и хотели повязать вас на трупе. Трупов вы после себя не оставили… Формально вам нечего предъявить… Но не обольщайтесь, Крис: мы не отягощены процессуально! Надеюсь, вы достаточно компетентны, чтобы понимать, как на самом деле устроена демократия?

– Достаточно, чтобы не ходить на митинги за честные выборы… «Честные выборы» – что-то вроде «горячего снега».

– У вас в России, – блеснул широтой «Лиги Плюща» Х…ый мистер, – есть такая книжка, «Горячий снег» by Bondareff…

– Во-первых, Россия не моя, я латыш… Во-вторых – Бондарев играл на парадоксе. Если издать роман «Честные выборы», это будет тоже игра на парадоксе…

– Да я к чему всё это? – осклабился хищно Х. – Всё Датское королевство для нас – маленькое дочернее акционерное общество…

– Будьте вы прокляты… – снова подал глухой, как из колодца голос Свантенсон с остановившимся взглядом безумца.

– Заткнитесь, Йенс! И не вздумайте свихнуться, вы нам ещё нужны в датском правительстве! Мы вас ещё и премьером сделаем, Йенс, если не будете вести себя как полный asshole! Так вот, Крис, отсюда, – молочный шоколад обвёл рукой комнату допросов, – мы имеем возможность вывести вас на сколько угодно статей! Здесь же всё в нашей воле: ваши отпечатки пальцев, ваш пот с ДНК, ваши личные вещи… Мы возьмём любое из убийств и занесём пакет с уликами… То, что вас не взяли на деле, – пусть вас не обольщает…

– Да я, в общем-то, не из романтиков… – сознался рижанин.

– Смотрите дальше, что у нас на вас, Крис! – улыбался Х так, будто новейшую модель пылесоса предлагал в рамках «сетевого маркетинга». – То, что на вас уже несколько убийств в Дании, и мы можем спустить вас в канализацию криминальной полиции – даже не сомневайтесь...

– Вы djævelens børn (дьяволово отродье)! – каркнул сбоку Свантенсон и заплакал. Теперь собеседники его просто игнорировали.

– Во-вторых, мы знаем ваше настоящее имя. Вы Крис Пятоо, так?

– Допустим… – сдержанно и отстранённо кивнул киллер.

– Это означает, что нам легко отследить, где находится ваша семья. Она находится в Риге, правильно? Вы же и начинали решать людям деликатные проблемы, десять лет назад, чтобы переселить свою семью в Ригу из мёртвого городка Кулдиги…

– И что с того?

– Вы прекрасно знаете, какие возможности у реальной власти США на территории Латвийского протектората и что можно будет сделать с вашей семьёй, если вы нас подведёте, Пятоо… И это пока только кнут, Крис! Funny, isn't it? Don't you think so? Если бы тебя, как многих балтов, звали Кнут, то я бы сказал: «это только крис, Кнут»!

– А пряник?

– Ну, тут без неожиданностей. Какой пряник могут предложить те, кто печатают долларов, сколько взбредёт им в голову? Очевидно, доллары, очень много долларов, Кнут… То есть Крис…

– О, если бы я знал, что этим кончится… – застонал по виду пьяный, ужравшийся страхом вместо виски Йенс Свантенсон, с громким стуком бросая ладони на столешницу, а после лапая освободившейся рукой яйцеголовый лысоватый ютландский лоб. Закашлялся, тяжело, как в урановых рудниках, и его чуть не стошнило.

– Слушайте, налейте ему джина! – попросил Х…й мистер у помощника. – Он надоел своей клоунадой достоинства! Может, полегчает ему с «Бифитера»?

Повернулся к Крису:

– И это потомок викингов! – призвал к пониманию, подмигивая.

– Как? Как я вообще дал себя во всё это втянуть?! – недоумевал Свантенсон. И худо выглядел. Наверное, такой же вид был у булочника или сыровара средних лет, когда его приставили к газовой камере, смотреть в глазок – все ли евреи там задохнулись, чтобы в немецкой бережливости не потратить лишнего газа. Человек до сорока пёк караваи и калачи, улыбчивый и всегда встречающий улыбки, – а теперь таким должен заниматься!

– Мистер Икс, у вас очень длинная линейка предложений… – начал Крис, осторожно прощупывая почву. – И я даже боюсь спросить, чего вы попросите за вашу доброту и щедрость? Боюсь, но вынужден…

– Очевидно же, Крис! Учитывая вашу профессию, чего мы можем у вас попросить?

– Ликвидировать академика Совенко… – предположил Пятоо логично вытекающее из всей ткани разговора.

– Ну вот опять! – повернулся Х к помощнику, и возмущению его не было предела. – Опять эти разговоры про долбанного академика! Понимаете, Крис, меня просто затрахали в компании «Монсоро», навязывая эту задачу… А теперь ещё вы! Ну, какой, нахрен, академик?! Я понимаю, что у «Монсоро» горит, конкурент, и всё такое… Но вы-то зачем в их дуду?! Близко я даже не думал ни про какого, мать его, Совенко…

– Тогда кого?

– Слушайте, вы тупой? Не понимаете, какая цель интересует нас в России? Ну, естественно, Первого! В этом вопрос! С академиками потом разберёмся, это не вопрос, я и в «Монсоро» объяснял совету директоров… Как сказано в Holy Bible у пророка Захарии: «поражу пастыря, и рассеются овцы»…

– А я тут при чём? – изумился, разом взмокнув холодной испариной, Крис Пятоо.

– Как при чём?! Вы близки к академику Совенко, тот близок к Президенту России. Вы на расстоянии двух рукопожатий, конечно же, вы помните, что это значит на языке киллерского дела…

– Понимаете, у вас представление об устройстве России какие-то… слишком республиканские, мистер Икс!

– Никаких возражений, май френд, мы не торгуемся. Или вы до конца своих бесславных дней будете гнить в датской тюрьме, потеряв семью, зарезанную неизвестным маньяком в Риге… Или вы получите бассейн, наполненный долларами, сможете плавать и нырять среди «франклинов»! Мне кажется, глупо на вашем месте думать о выборе в такой ситуации!

– Всё так, всё так… – невесело засмеялся Крис. – Но…

– Никаких но! – рявкнул американец, подтверждая поговорку «англосаксы – бульдоги: схватят – и челюсти уже не разожмёшь».

– Понимаете, я профи, – объяснил Пятоо с его всегдашней сдержанностью. – А вам нужен фанатик. Ведь всякий, кто возьмётся за такое дело, должен понимать: после не выйти. Так что ваши образы бассейнов, налитых долларами, оставьте для прыщавых юнцов… Теоретически можно подобраться, можно найти уязвимые места у любой персоны, как бы тщательно её ни охраняли…

– Видите! Вы уже начали думать над планом!

– …Но когда ты сделаешь заказ – никак не вырвешься. Фактор внезапности пропадёт, и охрана на тебе отыграет свои косяки сполна… Вам нужен не я, а смертник, шахид… А я не смертник. И если вы будете меня дожимать через колено – знаете, как поступит профи?

– Как, интересно знать?

– Он поедет в Москву и сдастся там охране российского Президента. Объяснит, зачем послан, и получит помилование. И это его единственный шанс выжить. Сделав заказ, он уже, считайте, труп… Трупу ни деньги, ни слава… Ну, очевидно же!

– Ваша семья в Латвии будет у нас в залоге...

– Понимаете, я ведь знаю, как проходят платёжки в таких ведомствах, как ваше… Проблема не в бюрократии, а в том, что финансируется всегда дело, а не пустая, бессмысленная месть. Допустим, я сдался в России ФСО… Я уже битая карта, меченый-засвеченый – и меня использовать невозможно. Остаётся отомстить. Кончить семью в Риге, благо, что в Риге вы можете вообще вырезать полгорода – и латвийские власти сделают так, чтобы об этом не просочилось ни кадра…

– Можем!

– Но это же будет голая месть! Вы потратите деньги нанимателей на пустую и бессмысленную задачу, к тому же подставившись под российскую пропаганду, взяв на себя трупы, ничего не сулящие по делу! И потому я уверен, что вам на такое санкции не дадут. Ещё раз повторю, мистер Х: я профи. Я зарабатываю – а не шахидствую. Я не смертник. Не загоняйте меня в угол, и вы не омрачите оказанного вам высокого доверия вашего руководства…

 

***

– Неужели вы думаете, что планируя такую операцию, мы не просчитали этого вашего настроя, Крис?! – рекламно захохотал Х. –

Мои шефы решают проблемы «империи добра» не первый день, и никто не собирался отправлять вас против русского бронированного тигра со снайперской винтовкой или бомбой!

– Тогда я вас не понимаю, – сознался Пятоо. – Яд? Нож? Чего вы вообще от меня хотите?!

– Скажите, у вас болит голова? – вкрадчиво поинтересовался Х.

– Да, слегка, видимо, вы меня чем-то облучаете, хотя понять не могу – почему ваше излучение не действует на вас…

– Потому что я сижу к нему спиной…

– Как, извините?!

– Я сижу спиной к картине, на которую вас постоянно тянет смотреть на протяжении всей нашей беседы! Я её не вижу, а вам она хорошо видна из вашего кресла, и сознайтесь: вам хочется разгадать эти линии?

– Вы знаете, действительно, они так странно сплетены, что кажутся шарадой, ребусом, и поневоле пытаешься…

– Могу вас поздравить, Крис, эта картина действует лучше и быстрее всех на людей с высоким IQ. Слабоумные могут смотреть на неё годами – и с ними ничего не произойдёт. Но чем выше у человека интеллект, тем быстрее он сойдёт с ума, разгадывая этот ребус…

– Не понимаю вас…

– Ну, Крис, не только же у вас в стране есть биотехнологии! – притворно рассердился Х. – Хотя, если считать вашей страной Латвию, то… – он мог не продолжать бестактной фразы. И не стал: – Но вы же прилетели из России, работая на акционерное общество «Биотех». Там много чего добились, но ведь и другие страны тоже не сидели сложа руки! Перед вами – находка наших биотехнологов, понимаете? Наших, а не ваших… Это так называемая «геометрия безумия».

– Что?! – встрепенулся Крис.

– Совокупность графики и углов у невозможных в трёхмерном пространстве фигур, сводящая с ума. Человеку кажется, что это яркий образчик абстракционизма в живописи, он чувствует влечение к ребусу линий, вешает к себе на стену… Смотрит день, неделю, месяц… Ну, и постепенно сходит с ума! Эту конфетку знаете, кто для кого сделал? Вы будете смеяться: вонючая корпорация «Монсоро» для академика Совенко из такой же вонючей корпорации «Биотех»!

– Да?!

– Да. На это уходят все усилия и мысли у мелочных, эгоистичных, тупоумных и жадных корпоративных засранцев! И что хотел совет директоров «Монсоро», как вы предполагаете?

– Если я прибыл от Совенко, значит, в какой-то мере, хотя бы для отчёта, вхож к нему, – разбирал иероглифы заговора Крис Пятоо. – Если я вхож к нему – значит, могу найти способ повесить этот холст у него в кабинете или в его спальне, или столовой, так?

– Ну, конечно, нет! – выпучил глаза Х, которого просто распирало от возмущения. – Так хотели сделать эти подонки, эти членососы из «Монсоро»! Они дали мне эту жуть, и вместе с ней – металлический кейс, набитый крупными купюрами, Крис. Думая провернуть это дельце, подкупив меня и моих сослуживцев, грязно использовать нас в конкурентных разборках хозяйствующих, shit, fuck, субъектов! Но пока я жив, мистер Пятоо, пока я дышу и помню о верности присяге моей страны – я никогда не потрачу такое уникальное, тончайшее оружие, чтобы устранить убрать какого-то академика с дороги сверхприбыли нескольких jade-bitch!

То, чего хотят директора «Монсоро», – пусть они засунут себе в задницу! Я сразу сказал ребятам: парни, у нас хороший день, чтобы поставить хороший капкан на главного кремлёвского медведя! Потратить капкан такого уровня на какого-то академика-очкарика – это просто национальное преступление, которое могло прийти в голову только врагам государства!

Пятоо понял урок. Он стыдливой девушкой опустил глаза, и хоть подмывало ещё разок глянуть на картину в золочёной, а может быть, и целиком отлитой из золота раме – он теперь твёрдо контролировал своё внимание.

– А вы быстро схватываете! – похвалил Х, видя, что у собеседника взгляд теперь устойчиво занижен. – Это очень хорошо…

– Плохо другое… Вы хотите, чтобы моим посредством Совенко надумал подарить эту картину Президенту России? Я знаю Совенко-Филина лучше вас, и думаю, вы его недооцениваете! Он нейролог, специалист по становлению мыслей в голове… Если он увидит это полотно, то разгадает его эффект… Делаем ставки, как на ипподроме: за минуту? За полчаса? Если вы оптимист, то ставьте на сутки, потому что больше – некуда…

– Значит, Совенко не должен видеть этой картины. Её нужно упаковать, как у вас, у русских…

– Я не русский! Я латыш!

– Пока я этого не вижу! Как у вас, у русских, принято, в серую обёрточную бумагу, в сибирские шесть слоёв, и перевязать, как у вас, у русских, принято, прочной мохнатой бечёвкой на морских узлах!

– И в таком виде преподнести Президенту на юбилей?

– Именно так!

– Совенко, может быть, пригласят на юбилей Президента… А может, и нет, я не знаю… Но я точно знаю – что меня, Криса Пятоо, никто на юбилей Президента России не позовёт! Советскую макулатурной выделки обёртку я найду, шпагат, как в сельском универсаме, тоже… Но как же я смогу передать картину?!

– Их будет две, – хмыкнул Х, как будто всё очень просто. Две одного формата, в одного типа раме – кстати говоря, вы правильно догадались, она из целикового золота… И в обёртке они будут совершенно неотличимы друг от друга… Одну вы покажете Совенке, и предложите подарить!

– Вы с ума сошли!

– Это будет подлинник Дали, страшно-дорогая мазня… А Совенко жадный, это мы учли… Жадный и к живописи равнодушный… Он обрадуется такому варианту… А самый сложный момент – подменить картины во время доставки!

– Это не план, а безумие! – воспротивился Пятоо.

– В чём-то вы правы. Но давайте посмотрим с иной стороны. У нас нет другой возможности залезть через кремлёвскую стену, раз. Думайте, как латыш! Вспомните своих предков в «Ваффен SS».

– Мои предки были людьми благоразумными, и от всех воюющих сторон прятались на болотах…

– Жаль! Тогда подумайте о долларах в случае успеха, бассейне, наполненном долларами! Я представляю людей, которым заплатить проще, чем обманывать! Деньги им вообще ничего не стоят, а обман – всё-таки во что-то да обойдётся! Самое важное в том, что оружие – тайное. Оно убивает не сразу, и вообще не убивает! Геометрия безумия выдёргивает из человека душу, в неизвестное нам измерение… Остаётся тело-овощ… Если убить русского Президента пулей – вообразите, какой скандал, может быть, даже ядерная война… Но если отравить мозг геометрическими ребусами – то что нам смогут предъявить русские?! Мы скажем: «если ваш вождь сошёл с ума, то это ваши проблемы!». Мы не просто можем сейчас достать до кремлёвского упыря, мы можем сделать это максимально безопасным для мирового сообщества способом, заметая все следы! Ключевое звено во всём этом плане – вы и ваша связь с тайным советником Президента!

 

9.

Во вторую родственную встречу почтительный сын застал отца в больнице. Отец лежал в его собственной больничной палате, в которой привычную для всех его кабинетов обшивку из темного дерева заменяли оптимистично-светлые ясеневые панели, инкрустированные лазоревыми узорными вставками. Поскольку это была палата отца, то здесь расположились странные для больницы письменный витиеватый, крытый сукном стол, примыкающий к нему стол для совещаний, казённого безвкусного фасона диван и несколько кресел-приёмников для посетителей. Отец, наверное, и предсмертное соборование оформит как аудиенцию…

Больных навещают – а Совенко посещают. Даже если он прикован к кровати. В палате валялось в беспорядке – или в одному отцу понятном порядке – много книг, а в углу пускал пузыри большой аквариум. На входе – небольшой круглый столик с цветами и пост охраны. Малоприметно зияла сбоку дверка, которая вела пациента палаты в милые для агарофоба крошечные помещения: кухоньку и туалет с душем.

– Пап, тут жалюзи открываются? – поинтересовался сын, глядя на окна палаты, как всегда, закрытые вглухую, до уровня светомаскировки.

– Откуда я знаю? – отмахнулся Совенко. – Я их никогда не открываю…

Его правая нога лежала в желобе, восходящим углом, увитая тонкими проволочками механолептики, и можно было подумать, что это правят перелом. Однако «сломали ногу» Виталию Терентьевичу, как и многое другое, – уже в момент зачатия. Нога гнила. Изнутри. Некроз коленного и бедренного суставов. В добрый час они удовлетворяются клюкой, локтевым костылём, а разгулявшись – требуют таких вот эйфелевых ажурций…

В больничной пижаме отец был совсем другим – старше своих лет. В усадьбе или в рабочем кабинете его очень молодили белые рубашки, перечёркнутые, словно жирным фломастером, широкими шёлковыми подтяжками удачливого бутлегера «великой депрессии» – мудреца и гангстера в одном лице. Этим подтяжками он забавно щёлкал – по телу – ленинским жестом подпустив под них большие пальцы обеих рук. В зубах при этом обычно – кубинская матёрая сигара, на лице идеальная выбритость, глубокие залысины, бликуя, подмигивают комнатному освещению…

А здесь он лежал со своей больной ногой в хлопчатобумажной бесформенности, небритый, с трёхдневной колкой щетиной, и какой-то не совсем живой. Но, как у него заведено, кислотно, едко вредный:

– С козырей пошёл, засранец? – ломал сигару энергичным жестом в пепельницу формы черепа. – С прессой пообщаться надумал?

Отец имел в виду пресс-конференцию, которую Якову Совенко устроила бойкая яфетическая редакторша телеканала «Наша Раша», и на которой Яков рассказывал, в основном, как врачи платной медицины в Европе обманывают своих пациентов. Попросту сокращая жизни людям своим дорогостоящим шарлатанством…

– А что я неправильно сказал? – ершился Яков.

– Сказал-то ты всё правильно… О другом не подумал: кому ты нахрен можешь быть интересен, чтобы тебе «Наша Раша» пресс-конференции устраивала?

– Я им интересен как твой сын…

– Во-от…

– И что?

– А то, что они через тебя на меня выйти хотят… И когда ты языком лалайкаешь, они не тебя, а меня видят перед собой… Поэтому твоя болтовня должна проходить через мою пресс-службу… А иначе ты наговоришь мне на три пожизненных срока…

– Что я неправильно сказал?! – повторил вопрос нахохлившийся отпрыск.

– Ты сказал правильно, а сделал неправильно. Ты меня в данном конкретном случае не подставил. Но мог подставить. А за такое у нас – знаешь, что бывает?

– В угол ставят…

– И не дай Бог тебе оказаться в том углу!

Яков и сам был не рад, что поддался настойчивым уговорам сочинской проныры, влезшей без мыла и в руководители канала иновещания, и к нему в душу. Даже в кулуарах, даже за коктейлем в узком кругу, когда журналистов уже выгнали, – этот холодный мир всё равно был чужим для Шумлова, населён непонятными и неприятными для него людьми.

– Что вы скажете о российском консерватизме? – светски спрашивали у него, в рамках вежливости общения.

– Продукт эпохи, сперва отвергнувшей развитие, а потом испугавшейся разложения. Понимаете, я скажу вам языком врачей: тело бывает живым, мёртвым и консервированным. В живом и мёртвом телах идут бурные процессы обмена веществ, а в консервах нет ни того, ни другого. Суть консерватизма – бегство от решений, перекладывание всех проблем на будущее...

– Чего вы хотите, Яков Витальевич? – спросила, поднимая коктейльный раструб, медийная южанка. Колебались оливка в бокале и её несколько расфокусированный взгляд. – Вы так много говорили, и всё больше терминами, я не до конца поняла…

– Я хочу… – пожал он плечами в пиджаке за десять тысяч долларов, пиджаке диссидента, потому что в его положении не положено носить пиджаки дешевле двадцати тысяч долларов. – В двух словах: меры, нормы и разумного основания…

– Это как? – распахнула она большие, отороченные подсолнечными ресницами глаза.

– Это когда хирургическую операцию делают тому, кому она действительно нужна. А не тому, кого удалось развести на бабки аферистам в белых халатах…

– Вы намекаете…

– Я не намекаю. Я прямо говорю. Одни умирают без операции, которая им жизненно необходима… А другим навязывают дорогостоящие операции, которые хороши только оплатой… И лекарства стали повсеместно прописывать – не те, которые уместны, а те, которые дороже!

– Вам легко корить с высоты вашего положения… – пристыдила южанка. – А ведь рядовым врачам нужно зарабатывать на жизнь… Не забывайте, мы живём в рыночной экономике…

– А кто нас заставляет в ней жить? – прищурившись, поинтересовался Шумлов.

Редакторша начала нудно, а главное, убеждённо, искренне, с горением в глазах рассказывать ему про ужасы советского детства, прошедшего у неё отнюдь не в Воркуте. А – вообразите! – у Чёрного моря. Недаром говорят, что на тему советского детства воркутинцы воркуют, а черноморцы – черно морят…

Она говорила, что в магазинах её школьных сознательных лет был только компот из сухофруктов и хмели-сунели. И что масло ей давали по очереди, по две пачки в одни руки раз в пару месяцев. И в школе завтраки были прохладными, и туалетной бумаги она не видела, газетами подтиралась, и личных машин было мало, а общественный транспорт – «битком».

– Из нас почти никто никогда не был за границей и не верил, что туда попадет, – довершила она торжественно, как будто описывала акт немыслимого святотатства. – Так прошла большая часть моего детства и многих в моем поколении…

– Зато теперь-то вы развернулись… – мрачно посмотрел на холёную бабу Якорёк, как будто сплюнул взглядом. – Ни в чём себе не отказываете…

– Мы отвоевали себе человеческую жизнь!

– Нет. Сверхчеловеческую. Знаете, был один такой фюрер, который говорил о недочеловеках и сверхчеловеках… Вы воплотили его мечту, отличаясь от него только отношением к евреям…

Злость обожгла, напугала женщину:

– Вы просто неправильно меня поняли, Яков Витальевич… – растерялась «Наша Раша».

Он помолчал, взвешивая, словно бы скрежеща мыслями, – и добавил:

– А я таких, как вы, – никогда не пойму. Ваше сегодняшнее пиршество на трупах – это ваша мечта. Не моя.

Слова героя! Но Шумлов – начисто был лишён главного качества героев – цельности. Он был разможжённо расщеплён внутри, в самом себе, и каждая попытка осудить других – оборачивалась в нём на его собственное ничтожество: «вонючий пидор из города тусклых педиков»…

В Копенгагене ему не было места – потому что нельзя наркоману сидеть на героиновом складе, а пьянице в винном погребе. Но и в современной «ЭрЭфии», в «Сенегале» – как называют СНГ постсоветского пространства, – ему тоже не место. Ему вообще нет места на Земле – может быть, потому что он выродок, и вырождение влияет на мысли, на виды и картины, обрабатываемые мозгом… Не всякую болезнь головы можно вылечить полицейским электрошокером!

– Теперь жалеешь, что связался с этой стервой? – читал мысли отец.

– Да… – Як тряхнул волосами, как гривой, сгоняя морок. – Пожалуй, да…

– Они все тут такие, сынок. И они тебя съедят. Обволокут, как вода, со всех сторон, мягко, жидко, и обгложут до костей… Дай-ко мне ещё одну сигару!

– Пап, тебе нельзя…

– В моём возрасте, Якуша, мне уже всё можно… – грустно сознался Совенко. – Годом раньше, годом позже…

Закурил, затянулся, потряс широким огненным комлем над хрустальным черепом на прикроватном столике.

– То, что мне в моём возрасте нельзя тебя упускать, – другой разговор. Знаешь, кто ты в их глазах? Князь Лев Мышкин. Помнишь такого?

– Папа! – оскорбился Шумлов. – Ну уж базовый-то курс русской классики я прошёл…

– И на том Таньке спасибо! – покивал Виталий Терентьевич. – Я имею в виду – ты для них приехавший из-за границы идиот. За которым капиталы немеряные… Они кажутся немеряными, сынок, пока они в одной руке…

Он не слишком-то вежливо сунул сухой, пергаментный кулак старика под нос наследнику.

 – Вот пока здесь! – тряс Совенко кулаком. – А начнут их дерибанить – сразу выяснится, что – ограниченные и вполне себе исчерпаемые…

Оба помолчали, потом отец решил разрядить ситуацию:

– Скажи мне, как врач врачу: почему гниёт именно правая нога? Я же их обе одинаково использовал… Левая ничего, а правая развалилась…

– Думаю, пап, хроническая многолетняя латентная застуда, – сказал Яков Витальевич и чисто-докторским жестом потёр переносицу, словно бы пенсне на ней искал. – Если ты сидишь в лимузине у правой дверцы, а система кондиционирования всё равно, как ни ровняй, холодок по краю кабины гонит…

– Да, много лет! – удивился, даже брови вздёрнув, отец. Догадливость отпрыска ему польстила.

– Получается, много лет именно на правую ногу воздействует малый, незаметный сквознячок…

– Думаешь, поэтому?

– Ну, не только, наверное… Ты же знаешь, сам сколько лет в медицине… У любой хвори всегда совокупность факторов, но этот, мне кажется, имеется в анамнезе…

Совенко достал из-под мятой подушки мобильник, набрал кого-то быстрым набором и отрывисто, лающе распоряжался в трубку:

– Валера? Да, я. Спасибо, лучше. У нас кто в гараже кондиционерами в тачках заведует? Вывези в лес и прострели ему ногу. Правую. Да, разрывной. Спросит – за что? – объясни, что он Филину ногу простудил… Да, Петрович, мы тут с сынкой выяснили: из-за того, что холод в основном вдоль дверцы…

Яков Витальевич Шумлов – словно бы провалился под лёд в невыносимо холодную бездну. И тёмную. Ошеломляющей мгновенностью. Вот стоял на чём-то твёрдом… А вот уже в ледяной воде и нечем дышать. И перехода нет! Он разом взмок, пошёл пятнами по коже и каплями лихорадочной испарины по высокому лбу интеллектуала. Всё случилось слишком быстро и слишком буднично. Яков не услышал даже имени того человека, которому, по вине его болтливого языка, Валериан Петрович Шаров (этого-то хорошо знал!) сейчас отстрелит ногу… А может, и вовсе жизни лишит: всякий ли выдержит болевой шок, если разрывной прострел в колено?! Какой-то человек, у которого нет ни имени, ни фамилии, будто яйцо на завтрак, на сковородку кокнули…

Яков очнулся не сразу.

– Папа! – завопил Яков Витальевич, когда отец уже закончил разговор со своим карманным боевиком. – Я же не… Я же… первое, что пришло в голову… Папа, перезвони и отмени! Немедленно! Или ты мне больше не отец! Я не хочу лезть в твои дела, но эту мокруху ты повесил на меня!

– Ну, а что я должен был делать? – кошачье прижмурился владелец АО «Биотех». – Мой сын раскрыл мне глаза на мой недуг…

– Ничего я тебе не раскрывал! Ты что, совсем с ума сошёл?! Я только версию, первую попавшуюся… Да Господи ты Боже! Позвони и переиграй, или я… или я…

– Ну, и что ты сделаешь? – с некоторым интересом, азартом болельщика поинтересовался Совенко, всей полулежачей, но приподнимающейся позой выражая презрение.

– Я… Я… Я тогда в знак протеста… Сам себе ногу прострелю! Неужели ты позволишь сыну…

Яков не успел договорить. Из-под той же подушки вынырнул пистолет Коровина, старомодная офицерская застрелка. Пистолет полетел, вращаясь, как бумеранг, прямо в Якова Витальевича. Тот едва успел поймать, забавно взмахнув руками, будто вратарь на воротах.

– Стреляй! Стреляй себе в ногу, и я отменю приказ!

– Папа, я…

– Болтать легко! – заорал отец, и его хищную пасть перекосило в крике. – Не знаю, как там у вас, педиков, на родине Гамлета, но у нас в России так: достал оружие, значит пользуй! Напугать меня хотел?

– Папа, я же сделаю это!

– Делай! Будем вдвоём тут валяться, оба с раной ноги! «Боец с раной»!

Сам себя не помня, не понимая, что делает, Яков направил пистолет в отца и потребовал киношным голосом берущего заложников террориста:

– Быстро звони Шарову и отменяй!

Совенко успокоился и даже засмеялся.

– Чего смешного? – пытался Яков быть крутым.

– Пистолет не заряжен, Якорёк. А мобильник отключен.

– Что? Так ты не…

– Никуда я не звонил. – Тот же бросок углом, и в руках Шумлова оказалась мертвая, глухая «труба».

– Так значит… ты ни с кем не разговаривал… – оторопело бормотал сын, разглядывая отключенный аппарат.

– Ну почему же? Я разговаривал с тобой. Тебя легко развести, Яков. А значит, когда ты зайдёшь на моё место, тебя будут разводить вот так по три раза на дню…

– В чём смысл?! – почти плакал Шумлов. – С какой стати ты…

– Ты понял, сынок, цену своему слову? – назидательно перебил отец. – Ты что-то ляпнул – а кто-то умрёт… Ты понял, сколько весит твоё слово, сказанное спьяну, или в шутку, или не подумавши?

– Папа, это немыслимо, и…

– Вторая твоя ошибка: ты начал отказываться от собственных слов, а это прямой путь в «ипатьевский дом»! Третья твоя ошибка: ты с ходу купился на непроверенную инфу. Значит, тебе постоянно будут подсовывать фуфло. Далее… – Совенко стал похож на школьного учителя, ведущего работу над ошибками ученика. – Ты целился в родного отца… Одно фото – и опытный пиарщик изобразит тебя хрестоматийным злодеем, исчадием ада…

– Господи, да что же это…

– Поэтому я и говорю, сын: тебя нынешнего они обгложут до костей!

– Всё, папа, мне надоело! – ударил ладонью по журнальному столику так, что зазвенели графин и пепельница, Яков Витальевич. – Ты в меня не веришь, а ещё меньше в себя верю я сам! Я негоден для твоей роли, и очень хорошо… Давай бумаги, я подпишу полное отречение!

Отец повторил ровно то же самое, чему уже учила мать:

– Дурачок! Отказавшись от корпорации, ты потеряешь только деньги и корпоративную охрану. А желающих тебя убить меньше не станет. Им просто станет легче это сделать…

– Судьба Иоанна Антоновича… – скривился Яков, вспомнив мамины поучения.

– Совершенно верно! Всегда любил Таньку за то, что она любила историю… Отрекайся ты какими хочешь словами – никто не поверит в искренность твоего отречения…

– Да почему? – ерошил взмокшие волосы Шумлов. – Что вы все, как сговорились, – почему?!

– А вдруг ты потом передумаешь и захочешь вернуться? Через год? Десять? Пятнадцать лет? А ещё вспомни, как много ты поневоле знаешь… А им кажется, что ты знаешь ещё больше… Самый простой способ сделать так, чтобы ты не вернулся никогда… И никогда не заговорил… Ну, ты понял!

– Что же, у меня нет никакого выхода?

– Из настоящей власти выходят только вперёд ногами! Иначе никак, сынок… Настоящая власть – это не временно избранные попугаи прикрытия…

 

***

Они молчали. Долго и обиженно – каждый думал о своём. Но Яков не уходил, а отец не выгонял. И, выдержав драматическую паузу, сделал попытку к примирению:

– Значит, – сощурился отец щелочной ухмылкой, – ты, стало быть, хороший доктор… Пусть пока не наук, но клинический! Как идиоты бывают клиническими… ну, не куксись, шучу я! Ну, вот ты дома, из дальних странствий воротясь… И что ты думаешь делать? По жизни?

– Я врач. Буду лечить людей.

– С датским дипломом? – скептически скривился отец. И досадливо поискал подтяжки, привычно щёлкнуть, пальцы подпустив… Жест отработан до машинальности. Но в больничной палате на нём пижама. Так что щёлкнуть он мог только резинкой её штанов стилевого класса «алкоголический»…

– А что, в России нет конвертации дипломов? – напирал Яков.

– Нет. Но для тебя я бы мог конвертировать. Не вопрос. Если проблему можно решить деньгами, то это не проблема, это расходы… Вопрос в другом. В том, что ты не сделал выводов. Вот ты явился – не запылился, от европейских властей умученный. И теперь думаешь, что российские власти тебя не обидят?

– Российские – не обидят! – с вызовом бодрился Шумлов. – У меня отец близок к Президенту…

– И что? На этом основании ты считаешь, можно делать чего захочется?

– Я не бабушек на «ламборджини» сбиваю… Я сбиваю цены на лекарства для тех, кому дорогие лекарства не по карману!

– А ты знаешь, что если бы бабушек сбивал из озорства, мне было бы легче тебя отмазать?!

– Знаю. Легче было бы, – перешёл Яков в психологическое контрнаступление. – Но зато – не так приятно, как в моём случае. Пап, ну неужели фармакологическая мафия выше тебя? В России? Где ты близок к Президенту?!

– Президента оставь в покое, мы с ним не друзья, – посоветовал Совенко со всей мрачностью, на какую был способен его готический типаж. – Мы не ровня, он хозяин, я слуга. И даже если бы он полез дружить – я бы его первый осадил. Негоже хозяину со слугами дружить. Ничего из этого хорошего не выйдет…

Камушек в огород Якова, который всегда пытался вести себя приятельски с персоналом, чем тот, что в России, что в Европе, бесстыдно пользовался. Каждый раз с особым холопским удовольствием обирая человека, денег считать не умеющего…

– Президент прислушивается ко мне – иногда. Но только потому, что я прислушиваюсь к нему – всегда, – отец нареза́л смысловые интонации на конец каждого предложения, с гулким упором на ключевое слово. – Если я попрошу у него в тебя не стрелять – он, может быть, снисходя ко мне, один раз не выстрелит. А вот если он скажет мне в тебя стрелять – я выстрелю десять раз. Понял соотношение? Один к десяти.

– Ты же это не всерьёз, папа? – попытался изобразить улыбку сын, но по спине его бежал мороз.

– Ты не делом занялся, Як.

– Ну, если я получил медицинское образование…

– То ты лучше других знаешь, из чего сделан человек! – перебил суровый отец. – И можешь пользоваться этим знанием. Для этого я его тебе и давал… В твоём положении, малыш, много приятностей и привилегий… Но напрягов ещё больше! Если бы твои сегодняшние слова говорил сын моего лакея, я бы его в маковку поцеловал! Обоих: и лакея, и сына! Искренне и с восторгом. Но ты наследник Хранителя, и это – не твоё дело!

– Я в наследники не просился, папа… – пытался выдержать матёрый взгляд Яков Шумлов.

– А это не тебе, сынок, решать! Пока ты, дурак, вылечишь одного – они убьют тысячу… Потом ты исцелишь сотню – а они угробят миллион.

– Кто – «они»?

– Пока ты дурак, я тебе говорить не буду. А поумнеешь, сам поймёшь.

 

***

«Они» – несказуемые. Подлежащие. Полагающие, что всё для них – всегда прилагательное. Они не то Слово, что «в начале было». Про «них» можно много рассказывать словами. Но это всегда бесполезно. Если сам не понял – то с чужих слов не поймёшь. Совенко, разворошенный жуткой темой, как муравейник палкой, вспоминал, глядя в натяжные потолки личной больничной палаты, что на заре правления ныне действующий Президент хотел «интегрироваться» в мир Запада…

Искренне хотел. Он не считал себя наивным мальчиком – он казался самому себе сицилийцем, доном, прошедшим огни и воды. И потому без раздумий кинулся в объятия мировой мафии. Он видел в этом выход, и не видел выхода в чём-то ином. Он ведь и сам был продуктом распада, обильно одарившем Россию выродками, вроде семейки Собчаков, он рос на этом гное и вдыхал это зловоние, жабрами приспособив под него органы дыхания…

Он метнулся туда, где психопатии и обкуренные галлюцинации его поколения возвели из лондонских туманов и сигаретных колечек, напускаемых мороком болтунами сгнившей до корней интеллигенции, – «град на холме», землю мечты, Китеж, Беловодье и страну Муравию «перестройки». Кинулся в обетованную землю всех сумасшедших, где нет врачей, и психи делают, чего хотят, друг с другом и со всеми приезжими…

А что ещё он мог сделать? Чего там ещё осталось от России к его приходу?

Полуистлевшая, она, раскинув ноги,

Подобно девке площадной,

Бесстыдно, брюхом вверх лежала у дороги,

Зловонный выделяя гной.

Спеша на пиршество, жужжащей тучей мухи

Над мерзкой грудою вились,

А черви ползали и копошились в брюхе,

Как черная густая слизь.

Все это двигалось, вздымалось и блестело,

Как будто вдруг оживлено,

Росло и множилось чудовищное тело,

Дыханья смутного полно^[34].

Осознавая, как мало шансов быть принятым в «приличное общество», – он уповал и вожделел. Он, как в покаянной Каноссе, в рубище смирения стоял под окном западного бомонда, чуткий на оклик и безотказный на их капризы. Каковы шансы у предводителя чашечки Петри, полной лишаёв патогенной, изломанной и извращённой жизни, лабораторной в чистых формах своего вырожденного уродства, мутировавшей до крайних степеней скотства и одичания?

И случилось чудо. Случилось чудо, на которое он мало рассчитывал. К нему оказались благосклонны. Эти небожители, обитатели полных до краёв, как рог изобилия, «летающих тарелок», снизошли к нему ласково, как к легендарному Этане^[35]. Мало кто верил в успех – но они его приняли. Его включили. Кооптировали. Сказали – такой нам нужен. «Оставайся, мальчик, с нами. Будешь нашим королём».

Но готов ли он идти до конца? Он думал, что готов. Чего ещё он не видел, обретаясь подле худших из «прорабов перестройки»? Чем ещё его можно удивить или шокировать?

Но им – удалось. Полный радужных надежд на «Европу от Атлантики до Камчатки» он уехал к ним. Вернулся потным, бледным, с расфокусированными глазами, потерянным, словно бы сварившимся. Распростёрся ниц перед крестами и схимонахами дальных пусты́ней. Он, сицилиец из деревни, провинциал с провинциальным знанием криминала, – увидел, из чего делают мировую власть…

Но у него – при всей растерянности и шоке – кое-что оставалось в рукаве козырем. Космическая и ядерная держава. И те, кто схож с ним, если не происхождением, то путём. Такие, как Совенко…

Изменяя обычной неизменной вежливости, в состоянии предельной искренности он «тыкал» Виталию Терентьевичу:

– Ты это видел? Видел, что они делают с детьми, извлекая… извлекая…

– Видел, господин Президент.

– Почему раньше не сказал?

– Об этом нельзя рассказать. Это нужно самому увидеть. Или не поймёшь, не поверишь…

– Мы можем это остановить?

– Не знаю…

– Не ври… Ты всё знаешь, кудесник!

Совенко был непривычно скромным:

– Не всё. Я не знаю, сможем ли мы это пресечь. Я знаю кое-что другое, гораздо более важное: мы можем ПОПЫТАТЬСЯ… Добро пожаловать в мой мир, господин Президент, я давно уже пытаюсь это остановить…

– Давно?!

– Достаточно давно. Но встав на этот путь – уже ничего нельзя жалеть и ни о чём нельзя жалеть! Монстра может победить только монстр. А такого монстра, как они, – даже не знаю… Я затрудняюсь сказать, насколько даже теоретически возможна победа над монстром таких размеров…

Совенко далее объяснял созревшему услышать, что весь Запад – не более, чем огромный червь-паразит, присосавшийся к планете и выжирающий её. Ничего, кроме как жрать, он не умеет и не хочет.

– Запад хочет всех убить?

– Он не хочет всех убить. Он хочет всех съесть.

– Какая разница?

– Думаете, у бычьего цепня^[36] есть какие-то коварные планы по поводу организма, в которого он подселяется?

Чёрное Солнце Смерти восходит на Западе. Его испепеляющие всё живое лучи тьмы, потоки мрака проникают под броню любой толщины, как дыхание воскрешённых древних демонов: Молоха, Ваала, Вельзевула. Чёрное Солнце Запада разрывает панцирную сетку времени, так, что жалобно звенят пружинки лопающейся и всё более отрывистой человеческой памяти. Оно скручивает трёхмерное пространство в рулон.

Вся человеческая сложность под воздействием лучей тьмы, их пронзительной радиации, сворачивалась, как молоко на солнцепёке, в алгоритм биороботов и низшие инстинкты простейших прозрачной, как персона в соцсетях интернета, протоплазменной органики.

И рядом с этим, гробовым, могильным, вечным чёрным бархатом «футляра человеков», в просторечии гроба, сколоченного человечеству, этой вечности космической ночи сверхразреженного вещества – вся российская гнусь, гниль и падаль, весь российский уголовный кураж не казались больше страшными, или даже омерзительными. Всё познаётся в сравнении!

И как раньше молчали опытные приближённые Президента – так теперь молчал сам Президент. И сразу стал непонятен для всех тех наивных, кто верит, что его голос на каких-то там выборах чего-то значит. Для тех лопухов и лохов, которые верят речам политиков и в эффективность коллективных воззваний… Для всех тех, кто, впав в идиотизм, не понимает, как легко отнимается жизнь – и у человека, и у целого народа, и как мало потом вспоминают стёртые эскизы истории…

Иди, спроси у сербов Краины или Косова, за что они голосовали на выборах, чего поддерживали на референдуме? У американских индейцев спроси или у полабских славян – кого они намерены поддержать своими голосами? Не ответят они тебе. Они умолкли навсегда, как полмиллиона русских на Северном Кавказе, тоже начинавших с «острых дискуссий» о собственном мнимом достоинстве…

Перед тем, как вас казнить – вас, естественно, рядят в одежду приговорённого, пошитую ловкачами-грантожорами. Нельзя казнить без приговора – говорит Запад в своём чопорном ханжестве, забывая о главном вопросе: «а судьи кто?».

«Судьи» – они. Самозваные и безапелляционные.

Они могут без единой слезинки стереть с лица земли целые народы, у которых, библейским языком говоря, – «более ста двадцати тысяч младенцев, не умеющих отличить правой руки от левой»^[37].

Но серийных маньяков, чувствуя духовное родство, селят в комфортные многокомнатные камеры, и заставляют народы десятилетиями оплачивать душителям и потрошителям ресторанные обеды^[38].

Младенцев расчленяют на конвейере, зато жизнь маньяков в их обществе драгоценна. И они лицемерно вопят, что «нельзя человеку лишать жизни другого человека». А у сербов, иракцев, ливийцев, сирийцев кто жизни отнял? Бог?! Это Бог производит по два детоубийства на одно деторождение?!

А когда Рокфеллерам понадобится очередное донорское сердце – то выпотрошат, как индейку, не именитого маньяка Брейвика, а какого-то безымянного, но молодого и здорового человека, имевшего несчастье «подходить по всем медицинским показателям»^[39].

Когда вам врут, что «важно мнение каждого», то забывают добавить, что только каждого живого! А мнение мёртвых, освободивших Землю для других, – никому потом не интересно…

Человека, полного калом самомнения и распираемого газами чувства собственного величия, – очень трудно в чём-то переубедить. Но его очень легко убить. Такой повздорит со всяким, кто попытается с ним разговаривать по-человечески. Но ничего не скажет тому, кто в него выстрелит.

Горе тому, у кого народ из таких сложится…

Любой враг – приходи и бери их голыми руками – со всеми их нефтью и газом, рудами и самоцветами, чернозёмами и строевым лесом, водными и энергетическими ресурсами… И с теми килограммами мыла, которое рачительный технолог Бухенвальда сможет выплавить из их водянистых, одутловатых, дебелых, сырых и раскормленных «патерналистами» телес…

И Президент больше не хотел переговоров с этими людьми, потерявшими в считанные годы и необозримые земли, и удобные позиции, и разум, и совесть. Он понимал, что единственная реалистичная замена ножу мясника в этой ситуации – палка фельдфебеля.

Их не за что жалеть, да уже и некого – ведь с точки зрения мировой власти все они уже мертвецы. Они всё равно уже все приговорены к смерти. И если не прорвутся – то все уйдут в газовые камеры, с чего же им тогда бояться прорыва?!

– Вы думаете, что эти существа, – указывал Президент на Запад, – которые крючьями рвут собственных младенцев из экономии, ради «повышения качества своего потребления», – вас, дураков, пожалеют?! Вас с вашими детьми, если встанет выбор между вашими трижды никому не нужными жизнями – и парой долларов в их карман?

– Я так не думаю, – кивнул Совенко с улыбкой. – Я с детства знаю, европейцы трусоваты как шакалы, и часто боятся нападать на сильного человека. Но они никогда не стесняются нападать на обездвиженного или больного! Если что-то и удерживает их от прямого людоедства, то страх, только страх, и ничего, кроме страха…

 

10.

…Огромное батальное полотно известной художницы Татьяны Шумловой, всегда тяготевшей к историческим сюжетам, называлось «Чёрный Рыцарь Джустиньяни».

– У него моё лицо, – не столько спросил, сколько констатировал редко выбиравшийся на вернисажи Президент.

– Да, господин Президент, – объяснил бывший муж и непреходящий спонсор художницы. – Вы схожи не только лицами, но и судьбами…

– Что вы имеете в виду? – поморщился Президент, который терпеть не мог византийские пышные метафоры, всегда требовал конкретики, цифр, «явок, адресов, паролей» – как он сам об этом говорил.

– Чёрный рыцарь Джустиньяни провёл в погибавший Царьград две последних галеры, с горсткой храбрецов, последних защитников города… Здесь вы видите тот, многократно описанный разными историками, момент, когда Джустиньяни с великих стен осматривает необозримые орды османских живодёров… Не видно ни конца, ни края… На каждого воина Джустиньяни приходилось более сотни турок…

– Он поэтому чёрный? – поинтересовался, с виду лениво, Президент.

– Одежда Джустиньяни, чёрная с ног до головы, без слов показывала кондотьерам, что он не рассчитывает на победу…

Они помолчали, глядя на полотно, и эта пауза, с остановкой, была беззвучным, но высшим комплиментом от сдержанного на похвалы Президента.

Зачем слова? Оба понимали: необозримы и невообразимы силы американского Рейха. Силён был гитлеровский, очень силён, но куда ему до этого? Разве были у Гитлера такие территории, такие ресурсы, такие неисчерпаемые резервуары пушечного мяса?

Сотни порабощённых народов, спаянные волей Американской Золотой Орды, шагают в едином строю. Кто-то с подлой собачьей надеждой выслужиться, получить от хозяина обглоданную кость. А кто-то – со слезами унижения и бессилия. Но все они идут и идут, единой фалангой, заменившей собой горизонт…

«И дивилась вся земля, следя за зверем, и поклонились дракону, который дал власть зверю, и поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему? и кто может сразиться с ним?»^[40].

На стенах Царьграда – нет людей. Гигантский город заселён растленными паразитами, которые ещё не знают, что турецкий султан вырежет их поголовно. И вырежет со словами поучения для потомков:

– Эти не захотели защищать свой город, неужели будут защищать мой?

Султан понимал, что цареградцы – гниль, способная заразить его гулемов своей гнилостью. Жители Царьграда этого про себя не понимали. Они пока ещё ждут – кто победит? Они рассчитывают, всех меряя по себе, что при новом хозяине их положение будет «как минимум» не хуже, чем при старом, изрядно их угнетавшем…

– Неужели вы думаете, что при султане нам будет тяжелее, чем при «этом»?! – подмигивали всезнающие торгаши Константинополя, убеждённые, что искушены в политике поболе прочих. – Наш император просто цепляется за личную власть, ему на нас наплевать так же, как и султану… Это их царские разборки, они нас не касаются…

Великая загадка истории, снова и снова повторяющаяся в ней: почему Царьград нужен Джустиньяни, приплывшему сюда умирать на стенах через три моря? И не нужен тем, кто здесь родился?

Пока же можешь наблюдать, стоя на кремлёвской стене, что нет больше на планете иной земли, кроме американской. Она повсюду, она заменяет собой пространство, бесчисленные народы-рабы повсюду влачат её кандалы и колодки, её боевые колесницы и осадные башни.

– Люди Джустиньяни, господин Президент… – вкрадчиво кашлянул Совенко, – стоя на стенах Царьграда не слышали друг друга… Так далеко друг от друга они были расставлены…

– Вы хотите меня напугать, Виталий Терентьевич?

– Думаю, того, кто надел чёрные доспехи скорби, уже нельзя напугать. Я с вами, и с вами до конца. Тем более, что мой конец близок сам по себе, как бы дальше ни сложилось… За стенами нашего города – только распад, смерть и тьма варварства с кровавыми алтарями человеческих закланий. Но если вы будете сеять эту тьму ещё и внутри города…

– Пенсионная реформа – вопрос решённый! – оборвал Президент, сразу догадавшись, о чём идёт речь.

– Господин президент, я не из жалости к этим несчастным недоумкам… Которые давно уже спустили всё за понюшку табаку и вонючих европейских рейтуз… Все шансы выживания… Каким бы ни был этот народ, прогнивший до копчика, он в этой битве ваша последняя опора…

– Это уже не народ, – плевался болью Президент. – Это вырод. Каждый из них продаст за доллар мать родную, а перед тем – себя.

Он имел в виду: их хомячий нос круглосуточно трепещет отзывчиво на запах корма, и любой уползёт на Запад, если там ему насыплют миску «педи-гри». А потом с такой же лёгкостью предаст и «новую родину», если учует корм ещё где-нибудь! А теперь скажи мне, академик, – чем это отличается от поведения морской свинки?!

– Ничем, господин Президент. Но речь не о них, а о нас. Да, они растлены до состояния слизи, но другого народа для вас ни у кого нет. Нельзя воевать со всем миром, объявив при этом войну собственному населению!

Они снова помолчали. И каждый видел то, что сперва так живо и льдом по коже увидела Таня Шумлова: беспросветную и вязкую, как нутро чёрной маслины, царьградскую ночь, кремлёвские зубцы, а за ними – горят волчьи глаза оттоманских костров, бесчисленные, как звёзды на небе, и сливающиеся со звёздным небом…

– О чём мне разговаривать с протестующими? – откровенничал Президент, вспоминая дальние планы Таниного шедевра, эту неисчерпаемость кипятящей тысячи котлов Смерти. – Они, туполобые городские паразиты, как Бурбоны – «ничего не забыли и ничему не научились».

Вы намерены снова мне советы давать – как обустроить жизнь в вашей стране?! Да нет уже давно вашей страны! Порешили её давно на пятнадцать кусков! А вы даже и не заметили…

Нет, ты посмотри… – распалялся он, тыкая ладонью в бурлящий лозунгами экран телевизора. – Кругом обосрались, но вместо покаяния опять выходят на улицу, воображая себя хозяевами положения! Да вас самих, идиоты, уже лет пятнадцать как закопали бы – если бы я поперёк не встал…

 

***

С сыном Совенко разговаривал о том же, но лаконичнее:

– Ты наследник Хранителя, и твоё место – здесь…

Виталий Терентьевич постучал указующим перстом по приближенной к одру больного столешнице.

– Благодаря маме, – набрался мужества сказать Яков то, что давно уже собирался сказать этому вурдалаку, – во мне всегда будет маленькое зёрнышко добра и человечности. И сколько бы ты меня не бил – я от него не отрекусь…

– А я не хочу, чтобы ты отрекался от зёрнышка. Добра и человечности, – раздельно и жёстко выговорил Виталий Терентьевич. – Я хочу совсем другого: чтобы ты научился его защищать. Пока любой может его растоптать – ему цена пятак в базарный день… Ты пока ещё Фурье, мой мальчик. Мечтатель, который сидит на диване и думает – «как было бы хорошо, если бы всем было хорошо»… А есть ещё Сталин. Вот он умеет не только мечтать, но и защищать свою мечту. Поди, помешай ему творить добро – он тебя в пыль лагерную сотрёт. Такие люди и движут историю.

Пришёл врач, всем видом намекая наследнику, что настало время процедур и аудиенцию пора завершать. Совенко продолжил уже при нём:

– А Фурье – человек–анекдот. Мечтал, мечтал, один раз кастетом дали в рожу – и конец всем мечтаниям… Зачем, спрашивается, рождался? Кастетом в морду получить?

 

***

– 90-е… Это было страшное время, – уговаривал Президент сам себя. – Но оно прошло. Собственность, в основном, уже поделена. Да, с кровью, с мраком, но поделена. И того, что было, уже не будет. Теперь мы станем развиваться в рамках правильного капитализма! Поплёвывая на загнивающий Запад, который отрёкся от собственных устоев, мы построим правильный, настоящий бизнес по лучшим из наработок мировой истории. И будем развивать настоящий рынок! Может быть, одни на всей планете – но тем лучше для нас…

– Вы, наверное, помните… – начал издалека собеседник Президента, наследие времён советских, советник Совенко. – Были такие коротковолновые передачи… Радио, я имею в виду…

– Ну, конечно, помню!

– А были ещё передачи на длинных волнах…

– Ну да, и что? – Президент терпеть не мог эзопова языка. Требовал всегда докладывать детально, чётко – «и без всякой там «воды»».

– Девяностые – это коротковолновый приём. Отсюда их бешеный темп, их лихорадочные перепады, сбившееся на бегу дыхание… Короткая волна – это зыбь и скачки… А теперь мы принимаем длинные волны передачи капитализма. Они пологие, в интервалах протяжные, они не трясут, а убаюкивают…

– Это хорошо? Или плохо? – прищурил глаз въедливый взглядом Президент. Потому что – редкий случай – он не понимал, куда клонит советник.

– Я думаю… То есть, я, собственно, знаю, как учёный, занимавшийся проблемами формирования человеческих мыслей… Длинные волны капитализма страшнее. Чудовищное на длинных волнах никуда не исчезает, оно просто становится обыденным… Так человек, долго живущий возле железной дороги, перестаёт слышать звук поездов. Несправедливость становится из шока привычкой. Я – да как и вы, наверное, студентом ещё ездил на картошку в советские колхозы… На субботниках я мыл окна. Натурально, ведро, тряпка, и моешь… Правда, рядом была София Ротару, которая тоже мыла окна^[41] на ленинском субботнике! Она и сейчас-то ничего, а представляете, какая она тогда была!

Совенко ностальгически – и одновременно плотоядно – улыбнулся:

– Ну, вот и мы с ней, в «трикотанах» с отвисшими коленками, она одно стекло, а я соседнее, так и мыли, по заветам Ильича. А ведь она уже была звездой эстрады, да и я не совсем безродный… Но нас тогда это не удивляло. Теперь тот мир, господин Президент, кажется странным, как цивилизация ацтеков… Мой сын – лучше многих ему подобных, мы с его матерью постарались воспитать в нём уважение к людям…

– Я знаю, – потеплел Президент, что у него редко случалось. – Его мать – Татьяна Шумлова, написавшая «Чёрного рыцаря Джустиньяни». Я хотел бы приобрести эту картину…

– Она вам её подарит! – заверил Совенко верноподданнически.

– Нет. Так я не хочу. Я же Джустиньяни, а не Шейлок^[42]… На том полотне есть и любовь и вера… Такая женщина, наверняка, воспитала прекрасного сына…

– Да, но… Но, как бы сказать покороче… Мой сын уже не представляет себе утра, чтобы у постели не стоял лакей с чашечкой кофе. Отсутствие лакея, швейцара, официанта, шофёра, носильщиков – за пределами его воображения…

– К чему вы всё это? – Президент охладел и торопил закругляться.

– К тому, что шок содержит в себе понимание неправильности ситуаций. А привычка – нет. Длинные волны – они страшнее коротких, хотя, конечно, на вид благообразнее. Болезнь – это корчи и вопли, а смерть – неподвижный, лишённый конфликта покой…

– Но для того мы с вами и работаем, – возмутился Президент, – чтобы сделать неправильное правильным!

– Капитализм правильным не бывает, – тихо, скрипуче, почтительно – но возразил Виталий Терентьевич. И прочитал во взгляде Патрона отчётливое пушкинское:

Кудесник, ты лживый, безумный старик!

Презреть бы твоё предсказанье…

Это чревато – плюнуть в самую заветную мечту Президента, если он тебя уважает. Если не уважает – то утрётся: от коммунистов он готов был слушать и не такое, успокоенный убеждением, что у них «репейник в голове растёт».

Но не от Совенко. Совенко пугает тем, что кажется умным – а говорит такие ужасы. Мечта о «правильном капитализме» была сокрыта в самом потаённом уголке ледяного президентского сердца. Если это химера – тогда зачем Президент жил, рождался, служил, рисковал, переступал через себя и других? Зачем вообще всё было?!

Есть вещи, которые можно говорить. Есть, которые нельзя. А есть – которые надо говорить, даже когда нельзя. Совенко посчитал, что это как раз третий случай…

– Суть частной собственности в произволе владения ею. При малейшей попытке жить по закону, произвол сменяется определённостью, и это убивает собственность. Или, если она выживет – тогда умрёт закон. Каким бы он ни был. Единственный способ продлевать дни капитализму – это продлевать дни беззаконию.

Президенту было больно. Он морщился, как будто у него болели зубы. И вспоминал горячечную, параноидальную речь Рыжего приватизатора, которая – как ни ужасно – была о том же, только прозвучала с другой стороны:

– Священную борьбу с коммунизмом нельзя поручать прокурорам! – заклинал Рыжий, чувствуя, как слабеет его влияние при дворе, в 90-х почти безраздельное. – Всякий прокурор уже отравлен нормированием, бреднями о справедливости, казарменной дисциплиной… Начните с болтовни о равенстве перед законом – а кончите серой унылой уравниловкой! Настоящий борец с коммунизмом, идущий до конца, – только криминал, только уголовщина, а вы меня упрекаете, что я её насадил и распустил… Но нельзя, господин Президент, понимаете, нельзя построить рыночную экономику с теми, у кого в голове сидит заноза правосознания! Утки плавают, гуси плавают – но не будет плавать курица…

Под страхом опалы никому нельзя было топтать мечту Президента о Неверленде, о «правильном капитализме», однажды пронизавшую его ещё в молодости, в дрезденской кофейне, раз и навсегда. Нельзя было открывать ему глаза на то, что воздушная лёгкость вегетарианства и богатая мясная кухня каннибализма несовместимы: всё равно будет чего-то не хватать. Или мяса, или света. Или добра, в смысле имущественном, или добра в смысле доброты.

Покушение на свой Неверленд, на «мечту итога», которая и послужит оправданием за всё на Страшном суде, Президент прощал только дурачкам. Он не простил её ни Рыжему, ни Филину, потому что не считал их дурачками.

 

***

Этот Президент выражал свою обиду молчанием. Очень закрытый по характеру человек, он отгораживался от обидчика, переставал того замечать. И теперь Президент не хотел больше говорить с Виталием Совенко. Да, экспорт пшеницы стал сопоставим с экспортом нефти и газа. «Данке шён». Но видеть «автора» Президент не желал – ещё раз получив подтверждение основополагающей мудрости своего правления: никому нельзя верить.

С первых дней правления, ещё косноязычно заикающийся при публичных выступлениях, похожий на подростка, попавшего в круг серьёзных дядек, окружённый совсем не дрессированными тиграми – Президент знал, что в его стране иуда на иуде, вор на воре, пидор на пидоре.

Его стратегия была для общества обидной. Его стратегия строилась на том, что он управляет скопищем мародёров, клятвопреступников и отцеубийц. Но, справедливости ради, отметим, что общество иного-то отношения к себе и не заслужило…

Но каждому человеку нужна глубинная вера в то, что он делает. И каким бы железным ни был этот Президент – он тоже не исключение. Ему нужен был воображаемый итог с прянично-сусальными застольями в духе Ивана Шмелёва^[43]. Нужен – и точка.

Не хотел встреч – не значит, отказался от встреч. Этот Президент умел – если для дела – переступать через себя, стопой на горло собственной песне. Этим и брал в первые годы, когда с обливавшимся кровью сердцем и обблевавшейся лаем оппозицией сдавал врагу Лурдес^[44] и Камрань^[45], Тузлу^[46] и станцию «Мир»^[47], Приштину^[48] и ещё много чего. Сдавал, как Кутузов Москву, – чтобы выиграть время, укрепиться у власти. В первые десять лет Человеку с Картонной Короной нужно было только выиграть время, ничего больше он выиграть тогда не мог. И в первые годы правления Президент ковриком стлался^[49] у ног тех, чьим главным глобальным противником ему потом выпала судьба стать…

Это старая русская традиция – вынужденного прагматизма сперва подордынских московских князей, а потом и многих имперских полководцев. Если встаёт неумолимый выбор между сохранением армии и сохранением чести, то выбирают сохранить армию.

Страшный выбор, не дай Бог никому испытать его на себе! Но подордынские князьки, а потом и полководцы понимали: высшая честь – сберечь то, что может потом участвовать в боях. В жестокой драке без правил, в драке за право жить на Земле – этот выбор не раз спасал Россию.

Совенко говорил убийственно-неприятные вещи. Но Президент умел, не без умелого цинизма, использовать тех, кто лично ему несимпатичен и неприятен.

Уверенность в своей правоте – необходимое условие для энергии действия. Трудно сказать, истину ли высказывает Виталий Терентьевич, но он каменно убеждён, что высказывает истину. А это иногда важнее для дела, чем сама истина.

– Пока вы огнём и сталью сохраняете жизнь стране, – говорил Виталий Терентьевич, – у неё есть шанс одуматься. Воспользуется ли она этим шансом или нет – её дело, другой вопрос. Но у мертвецов шансов не будет ни на что. Вы прекратили тотальный геноцид, а большего я уж и не требую…

– Ещё бы – вы! – у меня! – требовали! – обиженно фыркнул Президент.

– Ну тогда… Не прошу… – смягчил бестактность зарвавшийся биотехнолог.

– Будем считать, по душам поговорили…

– Человечество проходило этот урок тысячу раз! – объяснял Совенко в кругу «своих». – Всякая борьба со злом неизбежно принимает вид деспотии. Зло нельзя переубедить или вразумить, в отличие от добросовестного заблуждения. Если ты будешь кидаться в зло только словесными какашками, то тебя либо проигнорируют, либо убьют. Но в любом случае, в словесную перепалку с тобой зло вступать не станет!

Главный вопрос – о котором и он вынужден был молчать – как не перепутать, в погоне за эффективностью, сторону?

 

***

В Копенгагене, в логове удалённого и укромного поместья «Общества охоты на уток», чьи подвальные помещения были значительно больше надземных, переговоры Пятоо с Мистером Хэ, или Стрелка́ с Долларом подошли к успешному завершению.

– Если мне нужно будет что-то уточнить или сообщить… Или передать – важное по делу… Как мне с вами связаться? – привычной рукой, единственной своей, левой, расставил силки Крис Пятоо.

Самоуверенный молочно-шоколадный опереточный болван Мистер Х шагнул в них смело, как самый крупный хищник. Он никого в датской фауне не боится: он всех жрёт, а его никто…

– Вот вам карточка… Фирма «Зунд-Консалтинг, услуги финансовой оптимизации». Логотип не читайте, он – так, для правдоподобия. Фальшивка всё, кроме мобильного телефона внизу. Звоните по этому номеру, вы или кто-то от вас, скажите пароль: «hero».

– Героин?! – изумился Крис^[50].

– Какие у вас извращённые мозги! Hero – «герой», потому что задуманное нами дело в высшей степени героическое! Это подвиг во имя мировой демократической системы! Вы как латыш должны бы понимать, что кроме денег существуют ещё и высокие мотивы…

– Да я что? – захлопал веками Крис, ощущая полное «попадалово» хищника в ловушку. – Я ничего… Герой так герой…

С тем и вышел на свободу из поместья «Общества охоты на уток». Как говорится – «на свободу с нечистой совестью».

Пошёл в свой любимый бар, где опять тусовался африканьер Эрасмус-Фреш, пропустил с ним пару стаканчиков забористого эля. Потом отлучился в туалет славного питейного заведения, и в кабинке, сидя на унитазе, с одноразового телефона позвонил в прачечную Адиля ульд ар-Хамеда.

Говорил с «постирушкой» нарочито-грубо, зная по опыту, что безмозглых на эмоции развести легче лёгкого:

– Послушай-ка меня, черножопый! Ты торгуешь белячком в Копенгагене, а за это надо платить! С каждой оптовой партии – сто тысяч баксов, понял, чурка? А чтобы ты не думал, что я блефую, я тебе сейчас назову причалы и корабли, с которых ты имеешь…

И, действительно, по бумажке – память уж не та – Пятоо озвучил несколько совершенно секретных для арабской «прачечной» явок, имён и брендов.

– Чего ты хочешь, фашист?! – злобно прорычал Адиль ульд ар-Хамед, привычно для мигранта играя темой «белого расизма».

– В общем, смотри, чурка! Ты соберёшь мне в кейс семьсот тысяч долларов, лишнего я не беру, ты в Европе, варвар, тут бухгалтерия чёткая! Семь оптовых разгрузок, семь платежей, ты меня понял, баран? Когда ты соберёшь деньги – то позвонишь по телефону… У тебя есть чем записать номер?

– Найдётся! – хрипел от бешенства оптовик.

– Ну так записывай! – и Пятоо продиктовал номер с визитки «Зунд Консалтинга».

– Как мне представиться?

– Скажешь пароль: «героин». О чём речь, о том и слово! Тебе назначат тихое место, и ты там передашь деньги! Смотри только, черножопый, без фокусов, никакой полиции! Ты сам не заинтересован, надеюсь, понимаешь, что тебе лучше сохранить тайну?

Закончив разговор, Крис улыбнулся: ну, теперь можно играть в тотализатор! Кто кого? Конечно, «Общество охоты на уток» комплектуется отличными профессионалами, однако же и ребята Адиля прошли огонь и воду европейских трущоб и наркопритонов…

Несомненно, было бы интересно понаблюдать эту битву змей со скорпионами, но… не в этот раз!

– Понимаешь, Фокки! – делился за барной стойкой воспоминаниями Пятоо. – Однажды у нас в Латвии выгнали русских… И были те, кто сделали ставку на наших местных «наци»: cūkukūts^[51]. Те, кто выбрал cūkukūts, – думали, что заграница им поможет… Потом русские вернулись и покарали местный нацистский cūkukūts… И были многие, которые выбрали русских, вступили в sarkans^[52]… У нас это называли «сарказм». Это – сила! – думали они. Но потом пришли немцы, и расстреляли коммунистов. И опять были те, кто сделали ставку на немцев. Вот уж мощь необоримая! Эти вступали в Waffen-SS. Потом вернулись русские, поставили памятники «сарказмам» – и покарали «вафлей». Сейчас Латвию оккупировали американцы, в очередной раз расправляясь с пособниками своих предшественников, а на сколько это – я не знаю, Фокки!

Мой отец вдосталь насмотрелся на свинухов, сарказмы, вафли, на молящихся янкам янкелей. И учил меня так: никогда, Крис, не оптируй между империями. Это тот Лас-Вегас, в котором выигрывают только хозяева казино! Как только чувствуешь, Крис, что тебя всасывает в большую политику, – беги. Сразу же беги, не раздумывай! Никакую из империй не выбирай – потому что в итоге всякая из них тебя убьёт, отработав и выжрав…

– Ну, и к чему ты всё это наплёл? – удивился пьяный Фокки Фреш.

– Если ты думаешь вернуться в Африку, Фокки, то я поеду с тобой…

– Хм! Ты же говорил, что меня там убьют…

– Говорил. Но теперь у меня другая чуйка. Если я с тобой поеду, то сумею предотвратить… Это немудрено – предотвратить то, что заранее расчуял!

– Эк ты вывернул! Хитёр! Знаешь, и правда, давай махнём в Мали! Я тебе не доверяю, да и наплевать! Тошно мне в Дании, старик, сопьюсь я тут! Каждый день одно и то же, люди как манекены… Ничего человеческого! Поехали в Мали, и найдём там свою судьбу, какой бы она ни оказалась…

 

***

Уже в республике Мали, осваиваясь в экзотических условиях лагеря наёмников стаи «диких гусей», из новостей в интернете Крис Пятоо узнал судьбу «охотников на уток».

Диктор рассказывал, что арабская наркомафия убила, а сперва пытала на закрытом, элитном кладбище Копенгагена, в склепе, американского бизнесмена Джона Уитли…

– Так вот как тебя звали, мистер Хэ… – усмехнулся Крис. – Наконец-то мы семьями познакомились…

Этого – писали в новостной ленте – наркодилерам показалось мало, и они напали на офис торгового представительства, где жестоко убили нескольких сотрудников-американцев, двух уборщиков из местного персонала, а потом сожгли контору, явно пытаясь найти или скрыть какие-то бумаги.

«Н-да… Разгулялись бурнусы аравийских кочевий… – думал Пятоо. – Теперь датскому представительству ODH долго восстанавливаться придётся, концы с концами сводить…».

Американцы отстреливались, и в рамках самообороны убили троих арабов, предположительно, среди убитых – средний сын бизнесмена азиатского происхождения Адиля ульд ар-Хамеда Гамаль, которому было двадцать три года…

«О! Тут ещё и месть кровная, вендетта! Понятно, что «Общество охоты на уток» в итоге справится, но… Озверевшего Адиля им ещё мутузить и мутузить!».

С московской корпорацией-заказчиком Крис Пятоо тоже больше на связь не выходил. Следуя заветам отца, решил, что с него хватит не только американских спецслужб, но и всяких Совенок… Пусть напрямую общаются, как сумеют, Крис к ним в посредники не пойдёт!

Правда, перед отъездом, с новыми документами и новым именем, Крис сделал жест вежливости: отправил по почте в Москву, в офис «Биотеха», дьявольскую картину, тщательно упаковав, и в сопроводительной бумаге подробно описав предполагаемое действие «графики безумия». Но уже не стал выяснять – дошла ли посылка в Москву, или была захвачена «заинтересованными лицами» на датской почте. Это не его дело. Это уже решать госпоже Судьбе…

– Своими «православием, самодержавием, народничеством» русские пусть сами напрягаются, – сказал себе вслух Пятоо. – Без меня…

 

***

Следующая встреча Совенко с Президентом состоялась значительно северо-восточнее предыдущей, в тех краях, куда ссылают только за тяжкие преступления, опалённых горькой опалой.

Да ведь и они оба, с Президентом, были, если задуматься, ссыльными собственных судеб. В этой точке сошлись зоология и ботаника, президентская охота и академическая наука.

Президент был уютный, и немножко смешной в раздувавших ноги лисьих унтах, в разлапистом пушистом малахае, какие носят оперные башкиры, в толстой цигейковой куртке полярного лётчика с большими накладными карманами. Рёв мощных снегоходов рвал снежную пелену лесотундры, а целый ряд мёртвых волков, выложенных перед опытной станцией АО «Биотех», в обледенелых, кровавых подтёках, словно облитых соусом, напоминал о дохлых грызунах, которые кот, не разучившийся мышей ловить, горделиво кладёт на порог хозяевам…

Смех и гомон приближённых с карабинами в руках расщепляли тишину этих мест.

– Это смородина? – ритуально поинтересовался Президент у Совенко, хотя ему уже доложили, и не раз, что это смородина. Смородина казалась обычной, но росла и плодоносила в снегу, зелёная, как ёлочка. Ощущение глюка, бредового видения поневоле охватывало всякого, кто стоял перед длинной щёткой кустов, «изумрудившими» матерчатостью своих листьев посреди сугробов…

– Я заменил в её каналах всю воду чем-то вроде автомобильного антифриза… – скромно пояснил академик давнюю, ещё советскую разработку, которой когда-то мечтали засадить Марс.

– И всё? – прищурился Президент, считавший своей худшей чертой доверчивость, и потому постоянно заставлявший себя всех подозревать в очковтирательстве.

– А больше ей ничего и не нужно. Если в листе присутствует вода, то при минусовой температуре лист погибает. Его прожилки рвутся изнутри.

– А у хвои нет…

– А у хвои – нет.

– Сколько выдерживает эта смородина?

– До минус ста двадцати по Цельсию…

– Das ist wahrlich Еrstaunlich^[53]… – непроизвольно, на миг напомнив голштинских выходцев русского трона, выдохнул Президент на почти родном ему немецком. Как сын Совенко, за многие годы в Копенгагене стал немножко датчанином – так и Президент, за долгие годы службы в германской резидентуре, стал немного немцем.

Ему нужно было что-то доказать самому себе, и потому он обращался к окружающим, отзывчивым, как эхо, но глухим, как стена:

– А вот пример того, что приватизация может быть и успешной! Как это у Чехова в «Вишнёвом саду»? – Президент подмигнул Виталию Терентьевичу: – «Я купил имение, где дед и отец мой были рабами, где их не пускали даже в кухню»… Дело в том, друзья, – пояснил он незнакомым с классикой фаворитам, – что академик Совенко создал всё это значительно раньше, чем это стало ему принадлежать!

– Видимо, по сценарию я должен быть очень счастлив? – мрачно поинтересовался Виталий Терентьевич, стряхивая снежинки с широкого воротника приталенной дублёнки, роскошной, но старомодной.

– А вы не очень счастливы?! – посмотрел Президент пронзительно, словно бы умоляя бесцветными балтийскими глазами не включать старой шарманки, казавшейся ему в устах олигарха издевательством.

Он понимал это только так: старый негодяй просто глумится над своим государем, непонятно за что и для чего, но систематически. Это единственный в человеческой истории миллиардер, докучающий темой возрождения социализма, ненужной, неуместной, ему же самому в первую очередь вредной, и совершенно неактуальной.

 

***

Охотничье раздолье Президента – набором скромно, морозцем аппетитно. Совенко выставил возле сюрреалистических вечнозелёных смородиновых кустов передвижной столик, опиравшийся на высокие полозные саночки. Там уже стояли на белой, в тон снегам, скатёрке зелень и овощи, гранёная бутылка водки, гладкая, в лозовой оплётке пузатая бутылка итальянского вина, плоская бутылка коньяка. Президентское окружение добавило к этому серебряную карманную фляжку с российским двуглавым гербом, демонстративно выставив её среди бутылок. В круглой одноразовой пластиковой миске стыл и ловил редкие снежинки «советский соус» – с детства всем привычная смесь кетчупа со сметаной.

– Блины – у нас с собой, – балагурил Президент, – шашлыки – готовим на месте!

Он любил жарить мясо. Наверное, процесс ему нравился даже больше, чем результат. Первую свою президентскую встречу с олигархами, которые тогда его ещё в грош не ставили и потешались над ним, как сослуживцы над гоголевским Акакием Акакиевичем, он провёл за шашлыками, в ароматах гриля, «al patio», «esterno», шутливо повторяя, что «esterno» – не «экстренно». Пока олигархи жевали его мясо – Президент вкрадчиво поведал им, что появляются некоторые, совсем необременительные, правила условной законности…

За годы многое изменилось. В любви Президента к грилю не изменилось ничего.

– Мангал – будет вовремя, Совенко назначается за это ответственным!

Мангал был. И вовремя.

– Ответственный за холодные закуски – «драный пастух»! – распоряжался Президент. Так в узком кругу они прозвали одного алюминиевого короля.

– Котелок и поварёшка для глинтвейна – от Рыжего Уса!

Рыжеусый и лупоглазый «альтер эго» Президента, производящий впечатление аутиста, который «всегда не здесь», в очередной раз доказал, что внешность – обманчива. В подсумках своего снегохода он припас всё для глинтвейна – вино, цитрусы, специи…

И уголь, и зажигалку с длинным хоботом, и жидкость для розжига, которую они между собой называли с укоротительным юмором «жид. для розжига». Будучи хозяевами страны, они не опасались подпасть под собственную же статью «за разжигание…».

Появились ломти аккуратно нарезанного хлеба. Блины, рыбные блюда, охлаждённые купаты. Всё сервировалось одноразовыми тарелками, вилками, стаканчиками, простыми белыми салфетками, как и положено в священной простоте охотничьего лесного пикника.

Президент поднял ломтик мороженого ананаса и поинтересовался у Совенко:

– Ананас до скольки может у вас держать?

– Минус пятьдесят в лаборатории держит легко, – пожал плечами академик, с полуслова догадавшийся, что речь идёт не о плодах, а о тропической траве семейства бромелиевых. Которая в просторечии и есть «ананас», хотя далеко не всё её протяжение жуют хрестоматийные буржуи, перемежая рябчиками.

В знак восхищения Президент поднял, как скипетр, грилевую лопаточку-решётку.

– Но все они несъедобные… – вставили Рыжие Усы, жившие, казалось, отдельной активной жизнью, не соприкасаясь с удалённым в таинственные миры лицом своего обладателя.

– Это действительно так? – нахмурился Президент.

– Ну, а как вы думали? – зачастили Рыжие Усы, дёргая коврик из-под ног намечающегося фаворита. – У них вместо воды в прожилках антифриз!

– Всё принципиально новое – на первых порах несъедобно, – пояснил Виталий Терентьевич, в авторитете своём неспешный словами.

– И в России, при мне, вы хотели сказать?! – напирал Президент с вызовом.

– Я… – склонил лысоватую и седую голову Совенко. – Позвольте мне сказать прямо, честно, по-стариковски…

– «…Вы великий человек, Государь!» – напомнил ироничный Президент «мемасик» собственных оппонентов, выдернутый ими из какой-то советской комедии, и раскрученный шутовствующими до ультра-популярности.

– Это само собой! – не повёл и бровью Совенко. – Но я о другом. Ваше дело, главное дело вашей жизни – тлен и труха. Но, поскольку вы человек великий, вы оплодотворяете пустоту видимостью смысла, видимостью динамики, фантомами светлого будущего… Это требует железной воли и гениальности, но в итоге приведёт в нулевую точку. То, что разворачивалось от вас, без вас обратно свернётся в ничто…

– Лукавый царедворец… – змеино ухмылялся Президент, пытался шутить, но видно было уже невооружённым взглядом, что разговор его злит. – Нассал в глаза, а такое чувство, как будто вентилятором обдул…

– Подобно Александру Македонскому, вы оплодотворили химеру, вы запитали от себя, от собственной грандиозной личности – галлюцинацию «стабильного капитализма». Но это не больше, чем обман умозрения! Нельзя, господин Президент, совместить стабильность и капитализм, потому что капитализм в самом сущностном и глубинном своём определении есть нестабильность, неопределённость, непредсказуемая переменчивость. И, в конце концов, он всегда война. А воинское счастье клонится то в одну, то в другую сторону! Но вы такой уникальный и титанический человек, что сделали невозможное почти возможным. И через эту кажущуюся доступность мифического «правильного, нормального капитализма» – вы стали жертвой самообмана. Обмануть такого гроссмейстера геополитики, как вы, – может только другой великий гроссмейстер. В данном случае – того, кто вас обманул, вы видите в зеркале…

 

 

II. БЕРЕГ СЛОНОВОЙ МАСТИ

 

1.

– Вот что, Анжелка, – ворковала Лера Очеплова игривым голосом, флиртуя с машинисткой босса АО «Биотех». – Переходи-ка ко мне в департамент референтом, будем там душа в душу…

– В смысле?! – Анжелика сидела «распальцованная», сушила лак на длинных ноготочках, и смотрела на Валерию Дмитриевну теми самыми глазами, за которые ей подобных и зовут «тёлками».

– Не, ну правда! – приставала Очеплова. – Какие у тебя тут юзы? Старик тебя в упор не видит, старшая референтша тебя в грош не ставит…

В этом была горькая, но правда…

Дарья Петровна Ладышева, секретарь-референт председателя совета директоров АО «Биотех» – сама по себе большой начальник. Занимаясь лично только самыми важными делами шефа и имея допуск секретности, она руководит целым штатом из нескольких девчонок-«операторов», которых раньше назвали бы «Машбюро», а те набирают за компьютерами бóльшую часть текстов, сноровисто управляются с копировальной и сканирующей оргтехникой, нумеруют бланки на входящие и исходящие: длинные, похожие на телефонный номер, коды. У операторши есть доступ к тому или иному штампу, но круглая печать и факсимиле подписей главных боссов корпорации – только в облечённых доверием руках референтши.

Поскольку девушки и их шефиня средних лет заняты делопроизводством, им некогда ходить по канцеляриям и мелким поручениям. На это есть курьер Цикорьев с забавным хохолком посреди почти лысой головы. Человек он пожилой, служит давно, и хоть ничего не выслужил, его стараются уважать, а точнее, жалеют.

Этого не скажешь об ещё одной штатной единице, у секретаря-референта под рукой: сервираторе. Сервиратор Ирина занимается кофемашиной и минибаром, чайным комплексом комнаты отдыха, следит за свежестью выпечки и бутербродов в приёмной, заведует салфетками, ароматизацией и ионизатором воздуха. Заливает жидкое мыло в соответствующую ёмкость личной уборной председателя этого «колхоза», как местные зовут корпорацию.

Ещё в её ведении – сувенирная продукция для представительских нужд с логотипами АО «Биотех», которую местные острословы, да и сам Совенко под хорошее настроение именуют «ритуальными принадлежностями». Но сервираторша проходит по категории «специалистов», имеет ведущий чин корпоративной службы и не стоит считать её уборщицей. Уборщицы в штате завхоза здания, они работают до и после рабочего дня, а сервиратор – в его течении. Их интересы и нешуточные амбиции – типа, кому класть новый рулон ароматизированной «клубничной» туалетной бумаги – не пересекаются: в чью смену кончился, тот и заменяет.

– Неужели он ещё пользуется туалетной бумагой? – потешно ужасались подруги. В их понимании дом не дом без подмывальника. Нет бидé – в доме быть беде!

– Он лох! – ликовали товарки. – Вот и окрутила бы его, набилась во вдовы, «lol»^[54]…

Сервираторше Ирине, снизошедшей туда из фотомоделей (ибо подиумы модных показов терпят только самые нежные возраста), кажется, что секретарь-референт её притесняет и третирует. Может быть, из женской зависти к её эффектной внешности, а может быть, Иришка просто тяготится двусмысленностью своего положения. Она – «сотрудник», а не «работник». Она с классным чином (пусть и внутреннего распорядка). То есть она «белый воротничок», а не «синий», не такая, как Цикорьев и ночные уборщицы, – но фактически мало от них отличается. Иришке очень нравится, когда занести кофе с печеньем ей приказывает напрямую босс, нажав на селекторе её личную кнопку. И не нравится, когда он более привычно, и потому более часто приказывает это своей очкастой референтше, и та с деловым, полным превосходства видом «перепоручает».

Лично Совенке, похоже, пофиг, кому из них приказать, он вообще думает о кофе, а не о прикреплённой к кофемашине юбке. Поэтому бабьи соревнования вокруг кофейного зуммера больше похожи на игру в орлянку, чем на спорт. Что же касается крашеной блонды Анжелки, чьи ногти подобны готическим витражам по изяществу и богатству орнамента, – она вне лиги. Бодания Иришки и Дарьи Петровны вокруг чайных церемоний её не касаются.

Ей – только безликая работа: перепечатать текст, отсканировать страницу, фото или графики, диаграммы. Как будто она, наравне с принтером или клавиатурой, приставка к моноблоку…

– А у меня в департаменте, – заливала Лера Очеплова, – будет тебе первая роль… Ну, после меня, конечно! Ты не подумай, что я к тебе клеюсь…

– Ой, да хоть бы и так! – легкомысленно и порочно скривила мордочку Анжелика.

– …Просто ты очень соответствуешь вакансии! – невозмутимо закончила Лера.

– А какой у тебя департамент? – напрягла слабенькие, не получившие, в отличие от грудей и губ, своей доли силикона извилины Анжелка. Перебирала в памяти департаменты АО «Биотеха», но вспоминались только суровые мужики: пушневики, рыбники, икровики, жемчужники, гибридники, унылые в производственной тоске своей угрюмой деловитости. Анжелка не первый день тут работала, но не могла вспомнить: какой же из департаментов Леркин?

Не играя в Византию, да и не умея византийствовать, тут же простодушно спросила:

– А твой какой?

– Пока никакого, – созналась Очеплова. – Но, понимаешь, кадры я уже начала подбирать…

– А Этот чего сказал? – Анжелика мотнула пружинками вызывающе-крашеных локонов в сторону оббитой крокодильей кожей главной двери, всегда напоминавшей ей пасть аллигатора.

– А Этот… пока ничего… Не говорила ещё!

– Но тогда…

– Не журись, мне он не откажет!

– Слушай, ты поубавься, Лерок, он и Президенту может…

– Ну, Президент же не похож на мою маму…

– А ты, типа, похожа?!

– Один в один! Копия! Я старые фотки смотрела, так вот: я как будто бы её клон, машина времени…

Анжелика совсем не понимала, каким боком сходство с предком может влиять на сговорчивость «страшного деда». В голове всплыли ненужные и нелепые воспоминания кино из детства: там мистер Степлтон был «один в один» сэр Хьюго Баскервиль, и оба плохо кончили…

«Вот так и поверишь в переселение душ…» – говорили в том кино.

Ну и к чему всё это?

Однако москвички шансами сорить непривычны:

– Если что, Лера, – сказала «тёлка» заворожено, – на меня рассчитывай…

 

***

Став сменным секретарём, Анжелика, как говорят в конторах, где по штату положены приёмные, – очутилась «на подмене». Заложница, подаренная «её высочеству» секретарю-референту. Та быстро схватывает, исполнительна, усердна и имеет биологическое образование. А старому импотенту больше ничего и не нужно.

– Он вообще странный… – рассказывала Анжелика подружкам про легенду, возле которой угораздило быть. – У него даже на обед всего полчаса, и обед какой–то… солдатский… Ему заносит Ира, которая буфетом рулит, я один раз подняла колпак над блюдом! Ну, чисто посмотреть: чем питаются великие? А там перловка с котлетой… А под другой крышкой – щи! Ну, я не знаю, может, у него там черепаховое мясо вместо курятины… Но пахнет, в натуре, как у моей мамы в панельной хате в Чертаново… Хлеб ему нарезан – серый, девки, вот этот, типа «Уныш»… – она пощёлкала пальцами, чтобы выразить всю степень своего гламурного негодования. И возмутилась со всей искренностью девственного мозга: – Да я бы на его месте…

Но на место Совенко Анжелка не подходила ни полом, ни возрастом, ни умом, ни образом жизни, ни происхождением. Вообще ничем. Была она эдакой «ванилькой», «девочка-девочка», с трепетом длинных ресниц. Её удел – наращивать ногти, чьё маникюрное совершенство стало уже продуктом ювелирного искусства… Для кого подбавлен упругий объём губам и груди?! Было бы для кого стараться – древний пень, который уже при Советах состоял в ранге министра, даже и не посмотрит! Ну, а посмотрел бы – и что? Казарменную перловку предложил бы с ним разделить?!

«Чем такого престарелого солдата, – думала Анжелика, – так лучше уж молодого солдатика найти… Если уж выбирать между перловкой и перловкой».

Но ей не приходилось и между солдатами выбирать, потому что она находилась в крепостной зависимости от старшего секретаря. Того, что в отличие от подменных девчонок машбюро имеет доступ к секретным материалам… Агент Скалли, блин!

– Представляю, какие там «икс-файлы», если там такие обеды… – зло фыркала Анжелика.

 

***

Но если еду заказывали хипстерским манером, дело едва ли было лучше. Не далее, как вчера, зануда-шефиня Ладышева торговалась с сервиратором Иринкой по поводу доставки осетинских пирогов боссу.

По мнению Ладышевой, не кто иной, как Иринка, должен спуститься ко входу и взять у курьера из пекарни три осетинских пирога: с сыром, с мясом и с грибами. По мнению Ирины, не менее обоснованному, курьер не переломится и сам подняться в приёмную, чтобы тут отдать пироги и получить расчёт.

– Я просто позвоню на вахту, и его пропустят… Это его должностная обязанность – доставлять до двери…

– До входной!

– У кабинета входная дверь – вот! – указывала ладошкой ленивая Ира.

– Незачем курьеру из пекарни ходить по нашим этажам! У нас режимный объект – придиралась Дарья Петровна.

– По этой логике нам и заказывать в пекарне нельзя!

– Почему?

– А вдруг там отравят? Это же не наша, не ведомственная пекарня!

– И как ты себе это представляешь? – заволновалась Ладышева. – Я набрала в компе рекламу осетинских пирогов, выбрала случайный телефон доставки – когда они успеют отравить?

– А кто знает? А вдруг телефон на прослушке?!

– Тогда откуда они знают, что я заказываю именно боссу, а не себе, или не Максиму Львовичу?

– То есть Максима Львовича травить можно? – пиршествовала под осветленными локонами женская логика.

– Нет, я же имею в виду: может быть, я тебе заказываю на обед? Откуда они знают? Тебе, себе, вон Анжелке? Там же не спрашивают имени при заказе, только оплата…

– То есть курьер – гарантированно случайный человек?

– Да…

– Ну, тогда я позвоню на пост, и пусть поднимается сюда! Он что, украдёт в термосумку статую колхозницы с бахчевыми культурами?!

– Давайте, я схожу! – прервала маразматический торг, не выдержав, Анжелика.

Эти разговоры, изо дня в день повторявшиеся в разветвлённом хозяйстве приёмной у Совенко, напоминали ей фильмы Тарантино, потому что были сущностно, фундаментально бессмысленны. Здесь легко сойти с ума. Основной поставщик клиентов дурдому – именно бизнес-офисы. Потому что здесь разговор начинается непонятно с чего, и потом продолжается невообразимо долго…

С какого рожна вдруг Совенко выдумал заказать осетинские пироги? Никто не знает. Почему он ткнул пальцем в селекторную кнопку «референт», а не в кнопку «сервиратор»? Ну, ткнул и ткнул, мимодумно…

И это породило бесконечный диалог, который сам себя ест с хвоста, ещё до подвоза осетинских пирогов…

Как и большинство российских начальств, Виталий Терентьевич имел чисто феодальную слабость: умножать челядь без крайней необходимости. Чуждый пресловутой буржуазной бережливости, он тяготел к пышным выходам и сложным церемониям. А челядь ведь и без того размножается делением! Найми охранника, и он мечтает, чтобы ты нанял ему помощников: тогда он из топтунов выйдет в уважаемые люди, в начальника отдела. А его помощники при всяком удобном случае намекают, что им бы тоже не худо обзавестись помощниками, да ведь и начальник отдела совсем не прочь перебраться в кресло главы целого департамента!

Играть в эти игрища старческого тщеславия было противно, но иногда в паршивой и «kek’овой» жизни Анжелки появлялось место лидерству. Дарья Петровна уезжала – «помещица едет в Париж», как это называли в машбюро. Референт босса, как и все трудящиеся, имела раз в году месяц отпуска, исчезала на это время. У босса отпусков не было. Какой ему отпуск, если у него даже обед полчаса? Да и что бы он делал в отпуске? Сошёл бы с ума на третий день, не находя на курорте применения своим исследовательским «шаловливым ручонкам»…

Анжелика была убеждена, что босс – больной на голову, и с годами это только усиливается. Ему совершенно неинтересно тратить деньги, что уже само по себе говорит: «повёрнутый». Но ему даже и просто обладать деньгами неинтересно, а это уже ни в какие ворота! Все его миллиарды долларов – только расходные материалы и реактивы для опытов. А опыты – дебильные! Типа – вырастить паслёновый куст, чтобы сверху у него помидоры, а снизу картофельные клубни…

– Это, – говорит, – очень даже возможно, ибо томаты и потаты – близко родственны!

Допустим, это возможно – недоумевала Анжелика – но нафига?! Вместо того, чтобы… Ну, как она себе это представляла… Канны, фестиваль, ковровая дорожка, элитные пляжи с тщательно высеянным мелким песком ривьеры… Вечером, в брызгах бриллиантов и шампанского раут класса Premium, голливудские улыбки и дресс-код, плотность истеблишмента, бизнеса, бомонда… На одну ночь – юная маникенщица, для удовольствия, на вторую – звёздная киноактриса, для престижа… И вот человек, которому всё это – на расстоянии вытянутой руки, – вместо этого возится в земле, совмещая какие-то «томаты с потатами»… И это съедает всю его жизнь, и поэтому он обедает полчаса. И перловкой… Ну просто дурдом!

Однажды, когда Дарья Петровна как раз возила телеса по путёвке в Геную, Анжелка имела сомнительное удовольствие наблюдать, как босс пьянствует со старухой-уборщицей. Он пришёл раньше обычного, и Марья Егоровна в синем рабочем халате не успела привычно раствориться в ничто, оставив после себя кабинетную чистоту.

– Ой, простите, Виталий Терентьевич! – испугалась бабка с пылесосом, ведром и шваброй. – Я тут… Я сейчас…

– Это я виноват! Рано явился… – сознался шеф в нежданном у него настроении всепрощения.

Достал из сейфа бутылку и две стопки.

– Водку-то пьёшь, мать?!

– А кто ж её, родимую-то…

– Ну, тогда не побрезгуй, со мной выпей…

И стал пить с уборщицей, подтверждая Анжелкины подозрения о его диагнозе: совершенно ненормальный человек!

– Вот, мать, закусывай… – пододвинул к Марье Егоровне сырную тарелку с самыми дорогими сортами сыра.

– Ой, Виталий Терентьевич, сыр-то у вас испорченный! – воскликнула, увидя элитную голубую плесень, святая простота. – Что ж они, хабалки, за вами так плохо смотрят?!

– Твоя правда, – не стал спорить олигарх.

Смёл широким жестом всю тарелку в мусорную корзину, стал тыкать в кнопки селектора:

– Эй, вы! Кто там на месте? Нормального сыра нам с Марьей Егоровной подайте!

На месте была только Анжелика, случайно, и она принесла из холодильника в приёмной устроивший уборщицу сыр «Российский».

– Ты, мать, думаешь, я зарвался, зажрался?! – почти плакал Совенко.

– Что ты, батюшка, да как я… – залепетала уборщица, порываясь встать, но Совенко властным жестом усаживал её обратно, и бормотал пьяно, трагическим шёпотом:

– Я же для вас живу, понимаешь?! Для всех вас! Чтобы вот у тебя, мать, дома пироги были в духовке, тепло в батарее, чтобы тебе голову не отрезали ни чеченские сепаратисты, ни албанские террористы… Мне ж за семьдесят, хожу с костылём, сын дурак, думаешь, мне легче твоего?

На такое уборщица уж и вовсе не знала, что отвечать.

А он ей песню включил – с одной кнопки, видно, и сам такое на досуге слушает за звукоизолированными двойными дверями, которые теперь, по пьяни, притворить забыл:

…Красу твою не старили

Ни годы, ни беда.

Иванами да Марьями

Гордилась ты всегда…

С таким вот боссом приходится работать! Из-за полураскрытой пасти аллигатора коптит жирным голосом Кобзон о подноготной шефа: «Спроси, переспроси его – милее нет земли. Его здесь русским именем когда-то нарекли». И, прошу отметить, не в семьдесят лохматом году, когда такие ещё водились, а во втором десятилетии XXI века! Расскажи кому – не поверят.

Поэтому…

Уйти референтом в департамент к Очепловой, особенно если бы удалось наладить с шефиней неформалку… неплохо бы! Не то, чтобы Анжелке нравились женщины, но лучше уж подтянутая ровесница, чем это вот облезлое медвежье чучело, глотающее посетителей пастью крокодиловой двери…

 

***

Когда в очередном таблоиде выходил очередной «разоблачительный» материал про олигарха Совенко – Анжелика, как и большинство сотрудников, тайно читала, оглядываясь по сторонам, не в зоне ли лишних глаз. Пыталась понять – куда попала по жизни.

Но тексты были едва ли яснее египетских иероглифов! Вот к примеру, недавно: много фото, есть даже узнаваемые Анжелкой интерьеры офиса, а что в буквах между снимками, разгадать не получается. Слова вроде знакомые, русские, но в смысл не складываются…

«Чем примитивнее человек, – писал журналист, основательно изучивший вопрос о «Биотехе», при этом явно не чуждый краснобайству и балагурству, – тем легче и проще «заходят» ему либеральные идеалы. Но как только человек начнёт думать – вместе с этим он начинает корректировать либеральную клюкву. И чем больше он думает, тем больше корректирует, под давлением естества и бытия, пока от либеральных идеалов не останутся рожки да ножки.

Если ничего не знать о жизни и о человеке, то как не купиться на яркий фантик всеобщей свободы, взаимного ненасилия, всеобщего благополучия и добровольности во всём? Да ещё – «исключающей всякое насилие над личностью»? Чем глупее человек, тем неоспоримее для него эти ценности! Но, начиная думать, он постепенно проявляет реальность, как фотокарточку.

Всеобщая свобода всегда оборачивается рабовладением сильного над остальными. Отрицание насилия в итоге выращивает лишь мясо без костей для хищника, заранее разделанное и почти разжёванное. Благополучия в равенстве не бывает, потому что изобилие у одного – достигается нехватками у другого. А если всем всё – тогда каждому мало. Добровольность дорого стоит, и на честном языке называется «подкупом». А если нечем подкупать, если нация бедна, то принуждение оказывается единственным для страны инструментом хоть что-то сделать».

Всю эту абракадабру Анжелка пропустила, потому что тут – общие пустые слова, нет знакомой фамилии или бренда. Только к середине журнального разворота добралась до упоминания босса:

«…Это и есть та причина, по которой Виталий Совенко стоит в ряду наших олигархов особняком и на отшибе, – пояснял журналист длинное вступление. – Он другой. Я не скажу, что он лучше, – просто инаковый. Конечно, он плоть от плоти кровавого кошмара бандитской приватизации, и носит на себе все её родовые пятна: и длинный шлейф тёмных криминальных тайн, и показуху сверхпотребления, и произвол в раздаче благ своему охвостью…».

– Это про нас! – прошибло обидой Анжелику. – Не ахти как он щедр-то!

«…и деспотическую нетерпимость вздорного характера. А раз так, то чем же он отличается от нефтяника или газовика – спросите вы? Пока они воровали недра – Совенко приватизировал советские биотехнологии. Само по себе это его никак не красит: он под шумок распада страны присвоил себе колоссальные коллективные труды огромного количества советских учёных, труды, отметим, авторские и патентованные. Но сама ткань и структура захваченного куша заставляют Совенко думать, мыслить. Его коллеги-олигархи, сопоставимые с ним по уровню доходов, тупо воруют дары природы, даже не думая их обрабатывать. Корпорация Совенко требует ума.

В основном наши олигархи, как и украинские, – более или менее явно, но симпатизируют крайним формам либерализма. Это связано с их узким, уголовным кругозором, с той непосредственностью злых детей-акселератов, у которых пудовые кулаки, но мозги уровня младшей школы. Совенко же стал академиком ещё в СССР, а тогда туда кого попало не брали. И это о многом говорит.

Он мыслит, а мысля – отталкивается от крайностей либерализма, и большинства своих коллег, оказываясь в итоге противопоставленным им. Ведь всякий мыслящий человек понимает, что человеческое общество повсюду начиналось горлопанством народных собраний, властью свободной сходки общинников – но нигде не сумело совместить эту форму власти с политическим и культурным величием. Думающий человек понимает, что монархию и инквизицию люди придумали не от дури, а наоборот, от горького ума. «От осознанья, так сказать, и просветленья». А раз сам приватизированный предмет заставляет Совенку быть думающим человеком – то и он понимает это».

Вот к чему он всё это? Непонятно даже, хвалит или ругает! Типа, босс какой-то не такой. Это Анжелка и сама догадывалась, а ничего сверх того болтун-журналюга не сказал!

 

***

Виталий Терентьевич Совенко повидал много эпох, ещё больше политических режимов, и отчётливо понимал, что эти – просто в силу возраста – для него, скорее всего, последние. Просыпаясь, в силу склеротических явлений, всё раньше и раньше, то в пять утра, то в полпятого, Совенко смотрел на трещину в потолке родового замка, неизменного, как экзоскелет, «Угрюм-холла». Трещина в доме, теперь прозванном острословом Маком Сухановым «домом престарелых», была такая же старая, как и владелец.

– Ну, так и с чем мы подходим? – спрашивал Суханов, не уточняя, к чему. – Страну не сберегли, цивилизацию не сохранили… Натолкали денег по карманам, как дети конфет на халяву…

И в самом деле, каков итог? Виталий Терентьевич Совенко, проснувшись, понимал, что ни руки, ни ноги его не слушаются, словно кто-то обрезал провода от пульта управления… Под тонкой шёлковой простынёй, напоминавшей саван, старый оборотень напоминал себе уже не тело, а кучку развалившихся кусков. Приставил бы ноги обратно к тазу, да руки тоже не при себе!

«Ты играл, и должен благодарить Бога за то, что был допущен к игре. Никто не давал гарантий выигрыша».

Что теперь? Должны сработать закладки, ловушки, которые ты расставил против смерти нации, вложив в это и весь свой разум и всю свою чувственную страсть. Должны щёлкнуть те капканы, куда ты уводил Смерть, петляя и кружа, обманывая ей нюх и сбивая со следа…

Ну, а если закладки не сработают? Бывает же такое… Значит, тогда просто Смерть – и никаких гвоздей. Тот, кто морально подготовил себя к самому худшему – гораздо чаще избегает его, нежели тот, кто категорически не способен принять самое страшное.

С тем журналистом Совенко беседовал долго, и главного в своём материале журналист не написал: не имел возможности, места, согласия собеседника, редакционного задания и собственной смелости.

– Гроссмейстер Алёхин, – сказал писаке Совенко, угощая купажным виски, – ставил, загонял противника в мат, потом разворачивал доску, и выигрывал партию. Я сделаю то же самое с хорошо известным мне марксизмом. Вначале я докажу его безусловную правоту, а потом разверну доску и опровергну. Но противоречия не будет ни в том, ни в другом случае…

– Это невозможно… – запротестовал обозреватель-интеллектуал.

– Уверен? Ключевая суть марксизма, его оселок, – построение экономики на разумных основаниях. И теоретически это безупречно! Знаете, почему во Вселенной нет ничего недоступного? Переставляя элементы, слагающие вещество, мы, не сегодня, так потом, можем сделать любую вещь из любой вещи!

Он увлекался, говорил всё моложе и румянее:

– Я сам этим занимался в советское время. Я брал – разумеется, не лично – извиняюсь за выражение, брал фекалии из городской канализации. Эти фекалии у меня ели специальные черви, из червей делался очень питательный белковый корм. Корм ели норки и песцы. Жрали, росли и размножались… Я в буквальном смысле делал из мегатонн городского говна – элитные сортовые меха, пушной товар на экспорт…

Он подливал гостю драгоценное двенадцатилетнее Caol Ila Single Malt не столько от гостеприимства, сколько потому, что сам хотел выпить. Янтарный «вискарь» имел сухой, богатый, маслянистый вкус, словно бы в его ядрёной крепости сели в осаду медовые соты и фрукты, ирландский торф и изысканные специи, морской бриз и солоноватость морской волны.

– …И доказав, что такое возможно, я получил свой первый советский орден…

Созревший в дубовых стенах гигантских бочек напиток требовал разбавления водой – чтобы смягчить дымный, смолисто-перечный и вяжущий эффект. Журналист для этого использовал офисный графин, а Совенко – ничего. Он даже не закусывал – хотя сервираторша Ирина накрыла конференц-приставку рабочего стола блюдцами с копчёными морепродуктами, вегетарианскими суши, мясными и грибными закусками-«тормозками». Как бы хорош ни был вискарь – особый шик ему добавляла вкусная манера хозяина кабинета, умевшего «замахнуть» с шиком.

– …До него, правда, имел медаль рыбной промышленности и милицейскую медаль…

Корреспондент журнала огляделся по сторонам. В кабинете было много наград, но описываемых он не заметил.

– Я беру клеточку драгоценного трюфельного гриба, и в пробирке клонирую её бессчётное множество раз… И могу продавать трюфели по цене шампиньонов… Чего, конечно, не делаю, я же не дурак! Продаю их с небольшой скидкой, а покупатели не видят разницы… Ещё в молодости, накинув на плечи белый халат исследователя, ночуя в лаборатории – я понял, что – Всё! Это! Делать! Можно!

– Потрясающе, Виталий Терентьевич…

– Можем ли мы сделать хлеб или рыбу такими же доступными и бесплатными, как воздух и вода? Конечно, можем! Только поменяем немножко молекулярный состав вещества – и вуаля! Мы можем – в перспективе – превратить песок в воду, труху обратно в древесину, карандаш во фломастер и наоборот. Человеческий разум обладает перспективами беспредельного могущества таких превращений. Но только при одном условии: если он будет последовательно и поступательно развивать себя…

– Ну, вот видите! Значит…

– Погодите. Я не закончил. Я ведь не всю жизнь носил на плечах халат лаборанта. Наивным романтикам человеческая примитивность кажется преодолимой… Они думают, что это всего лишь капкан, в который человек попадает от дурного воспитания и плохих условий жизни…

А раз так, то вот он, коммунизм в его сверкающей показухе, вот его манящий выставочный образец: мы могли бы создавать новые планеты, пригодные для жизни, и даже новые галактики…

Теперь другой вопрос: а хотим ли мы этого? То, что можем – факт, лично мною и доказанный. Кто сомневается – приходите ко мне в лаборатории, покажу, как клонируется в пробирке сортовая древесина драгоценных пород или выращиваются жемчуга! Можем!

Но хотим ли? Уверены ли вы, что человек, по его коренной природе – архитектор и конструктор галактик, а не прямоходящая свинья? Свинья не хочет в Космос. Вы её тащите за уши, а она визжит, упирается, она тоскует по корыту, по пропахшему родным калом свинарнику, она стремится только к одному: вернуться туда! Коммунисты на моих глазах придумали фантастическую матрицу человеческих чаяний, нимало не беспокоясь – насколько она соотносима с реальной анатомией человеческих вожделений.

«Вы хотите, чтобы на Марсе яблони цвели?» – спрашивали наш класс, и мы дружно отвечали: «Да, хотим».

Но по сути-то, мы не своё нутро спрашивали, а в лучших традициях тоталитаризма повторяли зазубренный урок. Как средневековые школьники бубнили псалмы на латыни, смысла которой даже не понимали!

Вот представьте, что вы вышли из хаты-мазанки и пошли бесхитростно посрать в свой жужжащий мухами деревенский сортир… А хулиган на дельтаплане схватил вас за шиворот, и стал поднимать всё выше и выше над землёй… И вот вопрос: вам это нужно?

Ирина в мини-юбке зашла с подносом, очень соблазнительно двигаясь, расставила чашечки с кофе. Кофе тут, как и всё, был особенным: выращенным в тени деревьев гуавы, отчего зёрна давали богатый цветочный и фруктовый вкус.

– …Вам было нужно посрать, – дисгармонируя с красотой гибкой рослой девушки, ляпнул Совенко, отчего Иришку даже передёрнуло. – С этим вы и вышли в жизнь, но ваш родной сортир стал меньше спичечного коробка, украинская ваша мазанка – не больше детского кубика…

– К этому кофе полагаются ароматические свечи, – начала было Ирина ванильным, «латте»-голоском, но Совенко перебил:

– Оставь себе на случай геморроя…

– Что? – не поняла девушка подиумных форм. Она боялась: когда шеф говорит вежливо, это было предвестьем беды.

– В жопу себе засунь эти свечи! – прогремел громом здешний Зевс, и тем успокоил Иришку: когда он грязно ругается, то не опасен для персонала. Мат, как паровой клапан, сбрасывает давление в котле…

Журналист, со сладким проглотом слюны представил себе эротизм картины свечей и обозначенного места, грустно вздохнул: тяжко с суконным рылом в калашном ряду… Вряд ли он – хоть и заслуженный, и лауреат – сможет вот так же сказать такой красотке, как Ирина!

– И вот вы… На такой высоте – развивал основную мысль Виталий Терентьевич, – про которую знаете, что, упав, костей не соберёте… У вас внутри всё скукожилось в ледяном ужасе! А хулиган на дельтаплане поднимает вас ещё выше, до уровня облаков, заодно показывая, что там не сидит Бог… И теперь вы не только в отчаянии за свою жизнь, но и в отчаянии за свою смерть… Вы надеялись попасть на облака совсем другим способом…

Сервиратор Ирина вышла. Журналист это заметил. Совенко – нет.

– Спросим себя дальше: насколько это соответствует природной матрице человеческих желаний? Вы же никогда об этом не задумывались, полагая человека «разумным существом», оголтело рвущимся к беспредельному могуществу собственного разума… А может, он не хочет, а? Может, у него предел мечтаний – как у простенького примата, у шимпанзе, и ему хочется щипать сладкий бамбук, самок и – сильно – щипать других самцов, подчёркивая своё доминирование в стаде? И он будет вам благодарен за такие вот радости жизни в стаде приматов, а вовсе не за то, что вы его за шкварник на Луну выбросите…

– Но всё же лучшие люди человечества… – попытался вклиниться журналист в этот поток сознания. А сам всё вспоминал обслуживавшую Ирину, тонкой выделки татуировку-кружево её правого запястья…

– Во-первых, они сами себя назвали «лучшими людьми человечества». Наша наука и культура – это, с определённой точки зрения, заговор себе подобных с целью почитания и возвеличивания друг друга… А по закону больших чисел они – скорее выпадающие из общего ряда уроды, редкостные исключения, а вовсе не средняя норма среднестатистического человека.

– Но, Виталий Терентьевич…

– Во-вторых, сколько бы мы не величали их «лучшими» – мечта одного человека не может автоматически передаваться другому, как вирус гриппа! То, что они… да и я вместе с ними… Потому что такой же урод… Научились делать всё из всего… Это проблема их неусидчивости, ставшая проблемой всех приматов!

Он задумался, пригорюнился, видимо, и обильно расхлёбываемое виски сказывалось:

– Я много болтаю, я хотел сказать всего лишь, что технически коммунизм построить можно. То есть с точки зрения машин, механизмов, устройств – он не представляет проблемы. Можно ли бесплатно сделать из бесплатной речной воды – осетра или лосося?

– Бесплатно? – возмутился собеседник. – Конечно, нельзя…

– Конечно, можно! – возмущённо воспротивился Совенко, и выпил виски сразу с полстакана одним глотком. – Природа это делает вообще без участия человека, а если ещё и человек со своими лабораторными навыками подключится…

– Но? – журналист завороженно смотрел на нелепейшую, хоть и дорогую с виду, с тончайшими и мельчайшими деталями яшмовую статуэтку свиноматки с поросятами. Чем больше выпьешь с таким, как Виталий Терентьевич, тем больше замечаешь эти локальные странности…

– Что «но»? – опешил академик.

– Вы говорите тоном, предполагающим опровержение…

– Но коммунизм не представляет проблемы только с точки зрения техники. А вот с точки зрения человеческой – тут проблемы, и ещё какие проблемы! Когда мы от вопроса возможностей переходим к вопросу желаний – тут-то всё и начинается… Маркс, да и все первые поколения марксистов жили в мире, где большинство людей рождались, женились, размножались и умирали – ни разу не наевшись досыта. И для них абсолютной аксиомой было то, что человек обрадуется машине, в которую заливаешь воду – а вываливаются осетры… Или сразу расстегаи с осетриной!

– И это нетрудно понять… – кивнул пьяный журналюга.

– Хотя по сути это мечта голодного, заскорузлого в вечном голоде существа! Машины мы такие, по приказу родимой партии, построили… И лет примерно с тридцать слышали удовлетворённое чавканье… Потом примат оглянулся и понял, что сыт не он один. А попросту все! И его раздутый от газов живот не означает, как раньше, в джунглях, его безусловного доминирования… Примату с его инстинктами превосходства не столько собственная сытость нужна, сколько то, чтобы другие голодали.

– Вам это не кажется странным, Виталий Терентьевич?

– Мне – кажется. Вам – кажется. Мы найдём ещё пять таких понимающих людей, а может быть, и все пятьдесят… На сто пятьдесят миллионов населения! Учтите, mon ami, я говорю о подавляющем большинстве, а не о нас с вами… А подавляющему большинству это не кажется странным… Если у всех всё хорошо – чем примат подчеркнёт, что он альфа-самец?

Совенко обречённо сложил руки на стол. Он хотел казаться разудалым циником, каким во многом и был. А ещё он не хотел показывать страдания. Но всё же оно вынырнуло откуда-то из глубины. Оно показалось, как Солнце из-за тучки. Его мудрость, на его же собственный, личный вкус, горчила. И по глазам, по всей осунувшейся фигуре академика было ясно – он не хотел бы знать всего, что он знает. Но знания – такая странная штука: раз получил их, и обратно сдать уже нет никакой возможности…

– Падение, к великому сожалению, проще и быстрее подъёма! – сказал Совенко оставив свой тон и взяв человеческий. – Пять тысяч лет, от подножия египетских пирамид, наука по пылинке, по молекуле собирала элементы для грядущей машины всеобщего изобилия! Пять тысяч лет, со ступени на ступень, взмокнув от крутизны подъёма, мы шли до «перестройки». И пяти лет «перестройки» многим хватило, чтобы упасть обратно… В косматых гоминид…

– И всё-таки я так и не понял, – нетрезво запротестовал журналист, закусывая противоестественным роллом-суши, фаршированным огурцом, – марксизм истина или заблуждение?

– А это зависит от вашего желания. Если желаете, чтобы люди на карачках хлебали из корыта, то истинна та теория, которая приближает человека к корыту и ставит на карачки. А все остальные ложны, потому что ведь они отдаляют тебя от желаемого результата! Объект зависим от познающего его субъекта, объект меняется в зависимости от запросов исследователя! Вопрос не в том, какой человек на самом деле, потому что на самом деле он никакой. Вопрос в том, каким ты желаешь его в идеале видеть!

Вы спрашиваете меня – можно ли построить коммунизм?

– Допустим…

– И я отвечаю: технически – да. Это такой же дурацкий вопрос, как, например – можно ли построить беседку на садовом участке? Это вы подрядчику, бригадиру строителей задаёте такой вопрос?

– Допустим…

– Конечно, можно, если вам это нужно, если готовы нести соответствующие затраты. А если вам этого не нужно – какой же строитель станет строить бесплатно и вопреки воле заказчика? Пустоте и смерти ничего не важно. И как только отдал им пальму первенства – сразу почувствуешь эту неважность всего для тебя…

 

2.

Максим Львович Суханов, «первый зам», что прилипло к нему за долгие годы крепче, чем имя, летом всегда носил свободные рубашки навыпуск с короткими рукавами. Раньше так удобно было скрывать маленькую «шпионскую» поясную кобуру на клипсе, а теперь кобуру сменила мочеотводная трубка.

Катетер выходил, как пивной крантик из бочки, снизу под пузом, опустошал мочевой пузырь «настоящего полковника» – теперь бывшего, заодно инсталлировал пузырь лекарствами. Отвратительная, постыдная замена компактной кобуре оперработника «невидимого фронта».

Он всё ещё молодился, под покровом гавайской «распашонки» он носил обтягивающие поло «с крокодилом», но это было уже не бодро, а жалко. Образ Мака дополняли дурацкие, испускающие неоновые стрелы туфли и наградные часы с надписью: «От Президента России».

Ныне Суханов с Совенко неужито, конфликтно, сидели на полукруглом заднем диванчике лимузина, разделённые откидным полированным подлокотником. И Мак обиженно-дряхло сопел, используя глянцевый палисандровый, в форме откушенного бублика, столик, чтобы вкладывать в булочки заготовки бургеров сырную и колбасную нарезку. «Себе – и этому старому идиоту».

– Ты там осторожнее! – приставал Совенко. – У меня там важные бумаги!

Он привык работать в лимузине, как в кабинете: то, что казалось люком в крыше над его головой, – было на самом деле тонким выкладывающимся на кронштейнах и автоматически раскрывавшимся при выкладке ноутбуком. За письменным столом, не нуждаясь в выемке для пуза, заботливо предусмотренной конструкторами для начальства, сухощавый босс читал и визировал документы.

– Ну правильно! – иронизировал над этим Суханов. – Ты же, Алик, бездомный! Где тебе ещё бумажки разложить, кроме как в машине?

Сам Суханов полагал, что лимузины и письменные столики в них созданы для иного времяпрепровождения, ведь мини-бар под рукой! На робкую антиалкогольную пропаганду заполошно, по-стариковски петушино кричал:

– Бухал и бухать буду! – делая интонационный упор на последнее слово. Суханову нужна была компания, он, налив себе, не забывал и шефа, и тот, лицемер, молчаливо, изобразив постную покорность судьбе, – принимал стакан с коньяком или ромом…

Суханов последнее время вообще держал шефа в ежовых рукавицах. Чуть что – грозил немедленным уходом с занимаемого поста, чего, после 60-ти, не только перестал бояться, но даже стал вожделеть.

– Я не понимаю, зачем я вообще здесь?! – картинно жеманился Суханов, окидывая ширь и роскошь своего кабинета. – Послушай, Алик, все нормальные люди нашего возраста давно на пенсии… Объясни мне хоть одну уважительную причину – зачем мне здесь оставаться?

И – порой излишне демонстративно, Максим Львович уже несколько раз, поджав губы, складывал все свои мелкие личные вещи и семейные фотографии в большую картонную коробку из-под бананов (привет от латиноамериканского контракта!).

– Всё, всё… – сардонически хихикал, когда это наблюдали подчинённые. – Освобождаю жилплощадь… Ну сколько можно?! Да я с моим мочевым пузырём больше времени в туалете провожу, чем за рабочим столом!

У него был личный сортир, совмещённый с душевой кабинкой, и скрытый за малоприметной дверью. От частого употребления малоприметная дверь стала более приметной…

Совенко был из разряда людей, что собираются жить вечно. Причём в аду. Он не уходил на покой и не снижал темпов.

– Давай не будем делать таких королевских подарков корпорации «Монсоро», – обычно отвечал он на все истерики пенсионного возраста.

Транснациональная корпорация «Монсоро» «держала шишку» на мировом рынке генномодифицированных продуктов. И давно уже мечтала убить или купить Совенко. Что именно сделать – прикончить или подружиться – было совершенно неважно для топ-менеджмента «Монсоро», их равно устраивали оба варианта. Единственное, что их не устраивало – независимое и враждебное положение российского «Биотеха». А Совенко, будучи человеком от природы и по характеру вредным, – именно такую муку им и организовывал из года в год…

– Слушай, Алик… – сказал Суханов в этот раз, передавая боссу напиток и закуску. – Я тебе хочу сказать совершенно серьёзно: тебе семьдесят лет, и своих денег ты уже гарантированно не успеешь потратить! То есть это уже даже не вопрос, это констатация… И я тебя прошу, как друг и соратник: хоть от Яшки своего отстань!

– И как?

– Для начала – просто отстань. Перестань дёргать. Я уйду – поставь на моё место. Давно пора: практика лучше всяких поучений всухую, начнёт советы директоров вести – втянется…

– Не могу, Мак. Он пока не готов. И ты мне нужен.

– Ты старый идиот! – выпучил глаза Суханов в знак крайнего старческого негодования. – Ты давно уже выжил из ума!

Светлана, девушка-водитель, очень женственная, но в мужской шоферской униформе, чёрном костюме при чёрном же галстуке, убиравшая длинные волосы под водительскую фуражку, стала коситься в зеркало заднего вида на ссорящихся друзей. Суханов нажал нужную кнопку – и звуконепроницаемый экран отсёк салонные страсти от водительского любопытства.

– Ты всё делаешь к тому, – ругался Суханов дальше, – что тебя даже похоронить станет некому… И на меня не рассчитывай, я твой погодок!

– Ты разлил? – уводя от предметности в сторону, мягко и кротко поинтересовался Совенко.

– Разлил. Половину себе на гульфик… У меня уже руки с тобой трясутся…

– Ну давай выпьем!

– Да чего с тобой ещё делать-то?! – остывающе шкворчала обида Мака. – С таким идиотом… Говорить же с тобой невозможно! Твой лучший друг теперь не я, а доктор Альцгеймер…

 

***

– Первые годы, – рассказывала Валерия Очеплова чернокожему иностранному другу, открывая ему изнанку Moscow, – они были похожи на ордынских ханов. Такие же бешеные параноики, которые страну подмяли, а голову потеряли… Это была Москва кабацкая… Эти крипóвые времена слились, и бывшие гунны довольно быстро скатились к тупенькой чилé…

– К чему? – удивился гость столицы, в литературном русском разбиравшийся лучше, чем в новомодных лойсах.

Пожалуйста, Лера – девушка образованная, она может и по-русски:

– Ну, то есть, – объяснила, – тихому маразму сверхпотребления: бессмысленного и безысходного… Это когда заказывают вагон яблок, съесть столько не могут, и каждое надкусывают… А фантазии заказать что-то сверх яблок им «невкурительно»!

Вся жизнь юной искательницы приключений Леры Очепловой казалась бесконечной светской тусовкой, каждую ночь зажигающей под модные хиты, гибко танцующей под самые крутые треки, а в перерывах – с бокалом Happy Porn Star Martini в руке, увитой ювелирными коллекциями, почти невесомыми по жизни, но весьма весомыми ценой. Тусовка, или, как раньше, ещё во времена гуннов приватизации, говорили, «движение», – втягивает в себя и засасывает.

Когда из ночи в ночь тусишь до самого утра, и, одурев с ревущих музык, ближе к рассвету уже запеваешь в караоке-баре хиты 90-х – то понимаешь, откуда народ взял легенды про вампиров. Народ днём работает, ночью спит, как убитый. Но если по какой-то причине в редкую ночь не спал – то с изумлением видел, что в господском замке движуха, свечи, музыка, хиханьки да хаханьки. А раз так, то днём господа, естественно, будут дрыхнуть без задних ног… Такова картина «жизы-тусы», и крестьянину остаётся только довыдумать гроб Дракулы – что спит он днём в гробу, а не где-нибудь…

После того, как появилось «новое место» в высотках «Москва-Сити» – самый высокий в мире боулинг-клуб, витражным полукругом подчёркивающий, что ты, выйдя из сверкающих лифтов, уже где-то на уровне стратосферы, – сюда переместился узкий, замкнутый круг светского прайда столицы.

Место демократичное – в том смысле, что сюда может зайти любой, без клубной карты. Но при этом никаких вывесок или опознавательных знаков, потому что это место, напоминающее гигантскую колбу, летящую по земной орбите, «иудеям соблазн, еллинам же безумие». Хочешь войти – «возьми стол», а депозит начинается от 30 тысяч рублей. Поневоле всякий задумается – а чего мне там делать?

Правда, кроме стольного депозита действует правило Friendly FC: если фейсер изнутри тебя поманит, то охрана пускает без разговоров. Из клубных фильтров действуют только DC^[55] да FC^[56]. Один из знакомых Леры, Толя-Кулер, играя в гангстера, пытался пронести сюда ствол, но сработала рамка металлоискателя, про которую думали, что она декоративная.

– А на мелочь в карманах не срабатывал! – удивлялся Толя-Кулер.

– У реальных менов мелочи в карманах не бывает! – обожгла его Очеплова истиной простой, но обидной. Она вообще была острой на язык, и постоянно напрашивалась, как полагали в тусовке.

– Слушай-ка, Огюст! – задирала чернокожего студента, сынишку посла Средней Африки. – А почему если Жора зовёт тебя «эбеновым деревом», то ты обижаешься, а если я – то нет?

Кокетливо глянула в пол-оборота, стреляя глазками:

– Потому что готов от меня терпеть что угодно, да?!

– Нет, – обломил её Огюст. – Потому что когда «эбеновым деревом» меня зовёт парень, то имеет в виду, что я черномазый и тупой. А когда девушка – тогда я твёрдый, ну и… другое значение слова «эбеновый» в вашем языке… Которое заставляет всех смеяться, когда на уроке физики предлагают для опыта взять в руки свои эбонитовые палочки…

– Эта… м-м… Огюст! – восхитился Жора, внутренне ликуя, что насмешница Лерка сама высмеяна. – Как ты так в русском языке шаришь, а?

– Элементарно, Ватник! – улыбнулся Огюст крупными зубами, перламутром во тьме, где гулял фиолетовый до жути язык. – Я же учусь на факультете славистики! Парадокс вашего языка в том, что я могу сказать: «русский – это моя слабость» и в то же время «русский – моя сила».

– Только надо говорить, не «элементарно, Ватник», а «элементарно, Ватсон»! – отыгралась Валерия Очеплова.

– Какая разница? – попался Огюст.

– Ага! Фильмы-то наши не смотрел! Ват-son – это соратник Шерлока Холмса…

– А Ват-nik?

– А Ват-nik – это соратник… другого человека…

– А Ватник и Ваня…

– Нет, Огги-Погги, это разные корни…

Запрыгнув в лимузин с водителем, они в ужасной и даже неприличной тесноте прилегания молодых тел втиснулись в люк на крыше, и так, кентаврами, с человеческими торсами и «мерсом» вместо ног, носились по московским улицам, с бутылками шампанского в руках, с воплями восторга и взрывая петарды… И всем москвичам было ясно, что это катят три молодых идиота, у которых в головах сквозняк – cool, а больше ничего…

Огюст Мбава попытался поцеловать Леру, теплоту и упругость, виолончельно-фигурные линии которой слишком отчётливо чувствовал через тонкую одежду летней коллекции LOUIS VUITTON «крайнего сезона».

– Убери-ка свою эбонитовую палочку! – хохотала Валерия, готовясь швырнуть уже пустую шампанскую бутылку на манер гранаты. – С тобой, ниггер, целоваться, всё равно что мазут пить!

Другого человека за такую фразу Огюст Мбава бы убил на месте. Он был из племенной верхушки. На родине, в земле тростниковых хижин и тощих коз, окружённых ещё более истощёнными пастухами, ему полагался головной убор из львиной гривы, украшенный львиными же клыками и когтями. Этот убор переходит из поколения в поколение, но Огюст благоразумно не взял его в Россию. Во-первых, потеряешь, не дай Бог, а во-вторых, такие вот, как эта Лера, обсмеют…

– Слушай ты, белое молоко! – привычно ответил он, как у них с Леркой повелось. – На нашем Солнце ты бы вспенилась волдырями!

– Белое молоко, мальчик, – у тебя в эбонитовой палочке… – кривлялась эта хмельная зубоскалка.

Ладно, хоть уже мальчик, а не ниггер! Впрочем, одно другому не мешает, тем более на колючем язычке Леры Очепловой! Однажды они договорились друг на друга не обижаться, и действительно, терпели друг от друга любое, что, впрочем, не распространялось на водителя лимузина. Эта компания была для него настоящим проклятием. До её выкрутасов шикарный затемнённый люк безукоризненно выдерживал любой ливень, но, когда молодь стала лазить через него на крышу – потёк. Потому что они его ногами топтали, придурки, а девушки – так и каблуками своими, копытами дьяволиц!

Москвичи таких олухов царя небесного прозвали «танкистами» – потому что безбашенно торчат из люка. Не задумываясь, потому что думать нечем – что в таком пикантном положении каждая встречная муха – как пуля, а уж птичка – как снаряд…

– Фу! – говорили друг другу интеллигентные москвичи, шагая по тротуарам, «пешком, как Чехов», ещё и со связкой книг. – Это запредельная безвкусица и позор…

– Как же хочется этой шмаре из рогатки в лобешник вдуть! – комментировали проносящийся декаданс подростки коммунальных кухонь.

– Такие выпендрёжи – удел чурок, мажоров и шлюх, – поучали своих воспитанников чинные, чопорные московские чиновники.

– Обычно так делают проститутки, – завистливо бормотали всезнающие средних лет без определённых занятий.

Что ж, в таком случае сын чрезвычайного и полномочного посла Мартина Мбавы – проститутка!

На родине Огюста, в Средней Африке, правил президент по имени Пума́. Правящая партия называлась P.u.m.а́., что весьма умилило Леру Очеплову.

– Очень по-африкански! – с ленинским задором хохотала она, заваливаясь наискось на спинку ресторанного диванчика. – Очень скрепно и традиционно! Выборы «один человек, один голос, один раз»^[57]. Партия P.u.m.а́., насколько помню, социализм собралась строить? Тоже своевременно! Как у нас, у русских, говорят – все уж с ярмарки, а вы на ярмарку…

– Ну, понимаешь… – кисло улыбался Огюст, словно бы гудрон трескался, обнажая белую эмаль. – Наш президент…

– …Который Пума́?

– Который Пума́. И друг отца. Он говорит, что богатые страны могут подкупать трудящихся, скрадывая противоречия, а Средняя Африка для этого слишком бедна… «Если ты не можешь людям ничего дать – дай им равенство» – говорит он.

– Ну, это кстати, тóпово… – согласилась Лера с милостивостью светской львицы, играющей арапчонком, готовая потаскать его за пружинки кудрей. – Убедил, каменноугольный! Ваш президент Пума́… не лишён ума…

Сын посла достаточно знал тонкости русского языка, чтобы оценить каламбур. Кутили и бесились они действительно очень шумно, дорого и даже, можно сказать, грязно, – и всё же не у всех в их компании головы пусты.

– Слушай, бездушный шахтёр… – начала как-то Лера в привычном духе.

– Почему же я бездушный, великая белая бвана?

– Потому что ты шахтёр, оставшийся без ду́ша после смены! Но я не об этом…

– О, у большой краснокожей дипломом скво есть другие темы, кроме расизма?!

– Чирикнули мне, что у вас алмазы нашли! Много алмазов…

– Африку этим, Масса, не удивишь. Да, в общем, и не обрадуешь. Алмазы, Лера, это камни. Их нельзя кушать. Их нельзя пить. И ими нельзя торговать…

– Последнее – не поняла! – созналась Лера.

– Ну, понимаешь, пробник ты Лермонтова, есть мировой рынок алмазов…

– Да ты что?! – Лера сделала круглые и дурацкие глаза, в клоунской манере изображая крайнюю степень изумления.

– Там есть ведущие игроки, а цены зависят от объёмов оборота… А мы – очень бедная страна, мы не можем прийти туда со своими правилами… Если наша правящая, она же единственная, партия P.u.m.а́. поссорится с корпорацией Де Бирс – угадай, великая белая бвана, кто исчезнет?

– Заведите себе вторую партию, как принято в приличном обществе!

– Две партии кормить мы не потянем, масса Лера! У нас бюджет-то не американский. А партии – они такие прожорливые…

– А хотел бы ты, Огги-Погги, поменять ваши алмазы на оазисы?

– Ну, чего ерунду-то молоть, Лера!

– Мелют чепуху, мальчик, и это не ерунда, – она посмотрела на него долго, протяжно, почти влюблённо. – Это деловое предложение. Вы нам алмазы. А мы вам оазисы под ключ… Травка зеленеет, под сенью деревьев тенёк, прохлада…

– Я знаю, Лера, это ливийская технология, добуриться до грунтовых вод… Мы пробовали, но наши грунтовки залегают в ячеистых структурах, у нас по ливийскому методу воду не поднимешь…

– А и не надо – по ливийскому! Что у нас, джамахерия, что ли? Воду наверх поднимут корни растений… Корни миллиардов растений, которые идут на глубину, независимо друг от друга, пронзая пески, и каждый пьёт воду из своей ячейки…

– Нет таких, чтобы корни на сорок метров уходили… – грустно, но уже с некоторой надеждой, искоса поглядывал на странную подругу Огюст Мбава. – Нет таких растений…

– Есть такие растения…

– И где же они есть?

– В корпорации «Биотех». Там делала карьеру моя мама, ещё в советское время… И всё, что ты видишь вокруг меня, включая себя самого – вон, поглядись, чумазый, в зеркало! – это заслуга АО «Биотех»…

– А я-то с какого боку? Я даже не знаю, что это за АО…

– Понимаешь, Огги-Фрогги, если бы я родилась в нашем родовом поместье, в местечке Гологда, много северо-восточнее Москвы, состоящего из фанерного домика на шести сотках, засаженных… как бы это культурно выразить… – она сделала брезгливую мордашку, – Red-Иск-Ой!… Вряд ли я бы удостоилась таскать за каракуль… – она запустила тонкую кисть левой руки в его упругие спиральки волос, жёсткие, будто металлическая стружка, сильно, обидно дёрнула. – Таскать за барашка послов иностранных держав!

– Ну уж, – самокритично сморщился Огюст. – Нашла державу! Если бы в нашей «державе» росла ваша рэ-дис-ка… Я думаю, наши люди не отказались бы пожить, как в вашей Гологде! С их точки зрения, это город Сытовня!

– Чёртов славист, как тонко всё просекает! – умилилась Очеплова. И даже чуть загрустила, что с её неукротимым норовом редко бывает: – Там очень холодно, Огги-Фрогги…

– А как с водой?

– Воды – залейся!

– Вот видишь!

– Чего видишь? Полгода эта вода – в виде льда!

– А знаешь, что у нас в барах любое пойло с кубиком льда стоит в два раза дороже, чем тёплое? И вода со льдом – дороже виски… которое без льда…

– Так, вот что! – упёрла Лера руки в боки. – Ты, пожалуйста, на Гологду, черномазый, толстые свои гуталиновые губки не раскатывай… Там русский дух, расовая чистота, и в мотивах местной вышивки проскальзывают даже коловраты…

– Свастики?!

– Но это не от Гитлера, а с древнейших времён, мой баклажан! Давай поэтому так: нам будет у себя хорошо, а вам у себя тоже хорошо…

– Да я разве против?! – изумился Огюст.

– Вот, не против, а всё время меня с мысли сбиваешь всякими глупостями…

Она, между делом, брезгливо откинула лиловую руку, пытавшуюся погладить её соблазнительное колено.

– Если у вас есть алмазы, значит, есть чем платить! Заключаем контракт, типовой для «Биотеха», и вам делают «экосистему под ключ». Делают вам зелёные участки-самоходки…

– Это как?

– Ну, понимаешь, когда биоценоз схватился…

– Кто?!

– Неважно. Ну, рощица прижилась на пустыре… Схватывается, как цементная стяжка! Реально так, ни-па-децки, прижилась! Она саму себя расширяет по краям, понимаешь? Ползёт, поглощая пустое пространство…

– Я знаю, что у нас Сахара ползёт по три километра в год на юг… Но чтобы зелень на пустыню попёрла? Наоборот? Волшебство какое-то!

– Ну, в общем-то, – подбоченилась Лера, – мама рассказывала, что в «Биотехе» работают маги, волшебники! Так что ты верно ухватил, Ганнибал!

– Я Огюст.

– Да посмотри ты хоть вон в самоваре на своё отражение, какой ты Огю-юст, умоляю! Ганнибал и есть!

– Я – не людоед, – набычился Мбава-младший.

– Ты – дурак. Я не про киношного, а про исторического, который римлян бил! А это, знаешь, достойная роль!

 

***

Совенко – пожалуй, впервые за много лет трудового стажа, начатого ещё при Хрущеве, уснул на рабочем месте! Откинулся в своём, как он говорил, «ортопедическом» кресле – пухлом, уютном, принимавшем по воле офисного всадника любые формы, и придремал…

– Старый кот – мышам не ловец, – сказал он сам себе, когда проснулся. – Зубы-то уже раскрошились…

Потом вытянул перед собой руку, кошачьим жестом несколько раз растопырил и сжал пальцы:

– А вот когти пока ещё железные… Поймать поймаю, а уже не съем…

Это плохой звоночек – когда засыпаешь без собственной на то воли. Как шофер за рулём. Известно, куда улетают уснувшие на трассе водители…

Снился Совенке так называемый «оранжевый тендер» – тот же самый, который он разбирал перед сном. Снился он между чашечкой кофе, сигарой, дремавшей сизыми клубами в выемке на краю пепельницы, и навязчивой, зудящей болью в ноге.

АО «Биотех» хотел заниматься поставками сложных диагностических и лабораторных реагентов, считая себя их единственным производителем, а электронный аукцион по 44 федеральному закону – мня формальностью. И тут вдруг выяснилось, что не все в стране так считают.

Регионы отключались. Одна за другой губернии уходили к другому поставщику, и по мере этого безобразия документация поднималась всё выше и выше, пока не легла на стол к председателю правления. Для окончательного решения.

В бумагах – таинственные «изотонический раствор», «флуоросферы контроля», «промывающий реагент»… Совенко сам уже стал забывать, что именно называют такими словами. Но впечатляющие суммы напротив названий были вовсе не так туманны, как сами названия. И не давали забыть ни о себе, ни о них. Суммы упущенной прибыли обладали пузатым неприличием нефтегазовых нолей, даром, что никакого отношения ни к каким недрам, кроме умственных и лабораторных, не имели.

Это чудо новой экономики Совенко встречал уже не раз: где на кону деньги – там огромное множество проходимцев сразу же корчит из себя великих специалистов в сфере, ещё вчера им неведомой…

В отделе безопасности копнули. Сделки в регионах вели к некоему Панасу Лотереенко, за которым видели Украину – следовательно, ничего серьёзного (хотя фактор отмороженности почти всех людей «оттуда» надо учитывать).

Копнули глубже. За Лотереенко увидели Яна Янкелевича Пржимонского, в деловых кругах именуемого Кошмой, причём с уважением и придыханием. А это уже Израиль, и это уже куда серьёзнее «бандерштата»…

Пржимонский – могущественный по должности и юрист по образованию. За ним в общей сложности уже 160 жалоб в ФАС РФ, куда жалуются по поводу подтасованных тендеров. Схема всегда одна. Сперва людишки, которых крышует Ян Янкелевич Кошма, – подают жалобу в «антимонопольку». Пржимонский, используя служебное положение, так сказать, «способствует удовлетворению» корыстной жажды справедливости.

И, знаете, как ни грустно об этом говорить – Пржимонский почти всегда безукоризненно прав в своём негодующем правдоискательстве. Пржимонского в суде не прищемишь никак – и не только потому, что он матёрый юрист, хотя и это тоже. А в первую голову – сука-законность на его стороне!

Знающие люди секут, в чём тут фишка: вся современная экономика – это монополии и ничего, кроме монополий. А всё современное законодательство – это борьба с монополиями и ничего, кроме борьбы с монополиями. В итоге получается, что вся экономика работает вчерне. И это очень удобно! Когда нужно кого-то постричь или зарезать, не требуется рыскать в поисках глубинных пороков и шкапных тайн корпорации. Монополизм таких монстров, как «Биотех» – ну, мягко говоря… Прячут, конечно… Пыхтят, пытаются… Но как ты спрячешь такую громадину?!

Криминальный авторитет в ранге федерального министра, Кошма – это ведь не первокурсник с журфака, верящий словам пресс-служб, днём и ночью божащихся, что их корпорации не монопольны ни разу. Кошма – это… это… Кошма! Он всю подноготную тендеров знает досконально и не голословно, а с документами!

А в законодательстве прописаны «преимущества при осуществлении закупок субъектам малого предпринимательства, социально ориентированным некоммерческим организациям». Съели раз? А второй раз скушайте: есть такая штука как цена. Если вы на торги пришли с бархатом по 10 рублей метр, а другой с драной ветошью по рублю, то закупки у вас бархата считаются коррупцией! Закупщика обязали брать самое дешёвое из предложенного – какой бы дрянью и халтурой оно дальше не обернулось. Ведь потом – суп с котом!

Со времён краха СССР планета погружается всё глубже и глубже в атмосферу мрачного безумия, где законность и беззаконие попросту поменялись местами. И вывернули свои смыслы, как варежку, наизнанку…

Поэтому бороться с жалобами людей Кошмы в ФАС – всё равно, что воду в ступе толочь. Можно, конечно, другое «фас» использовать, которое собачья команда, спустить кобелей… Но за Пржимонским – всемирный еврейский конгресс, а это чревато Интерполом, «делами Магнитского^[58]», всякими страсбургскими судами-пирогами, вонью липкой, международной. И никто в такое влезать за парочку миллиардов обычно не хочет. Из тех, кто мог бы. А те, кто хотели бы – те не могут. Вопрос ведь не в том, на что ты готов ради миллиарда, а в том, на что миллиард готов ради тебя! И потому Ян Янкелевич Пржимонский – это такой Иван Поддубный и Мохаммед Али в сфере бизнеса.

– «При заключении контракта… – механически читал с листа, прищурясь, оттягивая уголок глаза Совенко. И пытался вспомнить из институтского курса, что такое «изотонические растворы». – …Обеспечение исполнения определяется от цены контракта, предложенной победителем, согласно части 6 статьи 96 Федерального закона № 44, и составляет 5%»... Да ну вас к чёрту! – рассердился и отбросил бумагу. – Суют всякую дрянь… Мне же не эта справка нужна была!

Но, в общем и целом, ему без справки понятно, откуда выплыл этот Панас Лотереенко. Вначале была большая Россия – СССР. И там, в числе многого прочего, занимались производством этих самых, «сложных да сверхсложных», диагностических и лабораторных реагентов.

Разумеется, централизованно, в Советском Союзе всё было централизованно. И эту монополию наследовало АО «Биотех». И с того решило оное АО, что ему тендеры не страшны: один хрен, никто больше не сделает изотонических растворов, и даже сверх того: не знает толком, что это такое!

Но большую Россию обкорнали до маленькой, и во всяких украинах остались, застряв в мясистой убоине, осколки былого единого комплекса, которые, по старой памяти, что-то умеют. А главное, как и всё живое, жить хотят. Вот они – через подставных лиц и под покровительством Яна Кошмы цены-то и сбивают!

Это плохо. Всё плохо – от начала до конца. С Украиной война, но дипломатические отношения не разорваны, и товарные массы перемещаются, как ни в чём ни бывало. Посадить Россию на флуоросферы контроля от врага – это же не только деньги потерять! А вдруг враг в самый неподходящий момент прервёт поставки или станет подгонять туфту взамен продукта?

Идти с этим к высшему руководству? Оно понимающе улыбнётся: ну, конечно, конечно, Виталий Терентьевич, как вы тендер проиграли, так сразу патриотизм-то и проснулся, не у вас первого, по такому случаю…

– Нет, не туда мы позвоним! – пообещал он сам себе, потянув со стола «сотовый» телефон…

 

***

Здесь, где всё пахло отцом и отражало отца, Яков с тоской пойманного маленького зверька как-то особенно отчётливо осознал, что никогда не сможет просто жить, просто быть счастливым, просто и бесхитростно любить, не сможет следовать вкусам своего сдержанного и умеренного характера. Это квартира, которую папа купил сыну! Тут каждая деталь лепнины и позолоты криком кричит: ты не можешь быть человеком, ты выше человеков!

Это необъятная башня «Суверен» в столице столь же необъятной Родины, трёхуровневый пентхаус, с этажей которого открывается уникальный вид на необыкновенно похорошевшую и напомаженную, как путана на «съёмки», нынешнюю Москву. Сверху – стеклянный купол, окружающий квартиру, по углам – изощрённо-дизайнерские камины, ни один не похож на другой. На крыше для избранников судьбы, приобретших тут «недвижуху», водный бассейн и сбоку – вход в озоновый бассейн. В огромном джакузи имеется балкон, с видом на необозримость московского мегаполиса, огнями подобного звёздным небесам экватора. Но только ещё более яркого…

Этажом ниже расположена какая-то аляпистая подделка под королевские покои с лепниной на потолке и фресками на стенах. Завтракая в огромном зале или принимая гостей, человек тут вынужден будет чувствовать себя очередным Людовиком, поневоле – если умный – примеряя гильотину к шее.

В квартире имеется зимний сад, тренажерный зал, винтовая лесенка, ведущая в чил-аут^[59]. Огромные панорамные окна из пуленепробиваемого стекла, ниже – целый этаж для прислуги и имитация винного погреба, в который спускаешься по вертикальной приставной лестнице со среднего этажа, попадая в царство дикого камня, пыльных бутылок и дубовых стеллажей. В доме имеются собственные кинотеатр, фитнес-центр, паровая баня, аквапарк с водными горками, детский игровой этаж с замысловатыми квестами. Консьержей – целый ЧОП.

Яков, осматриваясь в заботливо подогнанном гнёздышке наследника владыки АО «Биотех», с тоской понимал: человека, отгрохавшего такое, расстрелять – самое меньшее, что нужно сделать…

На этой почве они поругались с отцом, уже в который раз. Отец назвал его «неблагодарной свиньёй», потому что это ютилище джинна обошлось отцу недёшево.

– Чего ж тебе ещё надо, паразит?!

– Да мне и этого-то не надо…

– А другого у тебя нет! Собственных денег тебе не хватит не только купить квартиру в Москве, но даже снять её…

И сын сделал некорректный, непродуманный ход: спаясничал, пропев куплет, отцу куда более знакомый, чем его, Якова, поколению:

…Про меня все люди скажут

Сердцем чист и не спесив…

Или я в масштабах ваших

Недостаточно красив?

– Шут ты гор-р-роховый! – Виталий Терентьевич, от возраста ставший вздорным и ершистым, хотел уйти, хлопнув дверью, но путь ему преградила Лиза Очеплова в домашнем халатике:

– Дядя Алик, вы в русском доме! И обижайтесь сколько угодно, на кого хотите, но я не могу вас отпустить, не предложив рюмочку и отведать моего борща!

– Мамина школа… – похвалил Лизу Совенко.

И отправился кушать борщ на кухню, а точнее в тот угол, который Якорёк с Лизой отгородили от большой кухни, чтобы на привычную кухню походило. Суп ему понравился, но водка со льдом ещё больше, поэтому добавки водки он попросил, а добавки супа – нет.

Расслабившись сам, и перламутровый, с отливом, галстук расслабив, слегка гуляя пятнами румянца на шафрановой физиономии пергаментной мумии, Виталий Терентьевич взялся навёрстывать упущенное в становлении сына. Уже менее нахохлено и более доброжелательно: водка «Белуга» в кожаном футляре, со сливочными и терпкими нотками, карамельно-бальзамическими тонами с настоем инжира и сахарного сиропа – своё дело знает!

Пил академик вкусно, соблазнительно, от души, опровергая тот навет, который Лиза слышала наедине с Якорьком и с надрывом в голосе:

– У него ничего нет для души! Ни меня, ни мамы, ни хобби – для него все лишь инструменты! Иногда он на даче в мангале лично жарит баклажаны и кабачки с томатами, и наивные люди думают, что это он для души…

– Но в семье Очепловых знают, – подхватывала Лиза, обнимая его под одеялом и стараясь свести дело к шутке, – что это проверка!

– В точку! И знаешь, чего он проверяет?!

– Знаю. Он проверяет, добились ли селекционеры «Биотеха» «мясного привкуса» баклажанов и кабачков, который ему сулили. Или ещё какого-нибудь элитного свойства сорта, про который насвистели на оперативке. Мама рассказывала…

От мамы сёстры Очепловы узнали много.

Например, именно от мамы Елизавета знала: коли Виталий Совенко начнёт материться – дело, стало быть, вышло из угла безнадёжности, где оно пребывает в условиях его холодной вежливости.

Ныне, нависая над борщом и стопкой, к счастью для её любимого человека, Виталий Терентьевич стал ругаться грязно, как извозчик, отдавая должное самкам псовых, половым органам и сексуальным меньшинствам. Перемежая это красочными именами средств контрацепции.

– Я вырастил распи…я! – гремел он обличающе, как будто действительно что-то в жизни выращивал, кроме элитных сортов скота и овощей. – Мужчине дело надо делать, а какое с тобой дело сваришь, когда ты глист в кишке?! Живчик, б…, кондомом безнадёжно уловленный!

Бегло глянул на Лизоньку-Лисоньку, покорно опустившую глазки, чтобы никого не смущать своим исчезающим невольным присутствием, и вспомнил о деликатности:

– Прости меня за мой французский!

– Капитализм, – поучал, немного оправившись, академик Совенко, с годами всё более занудно тяготеющий к нецензурной нравоучительности, – это разборки могущественных демонов между собой. Человеку с ограниченными возможностями человеческой природы – соваться в эти разборки не стоит. А сунется – отлетит как стружка от пилорамы!

– Я уже отлетел! – злился Якорёк, и Лиза гладила ему руку, безмолвно умоляя скинуть накал раздражения.

– Бессилие СССР перед тёмными соблазнами Запада, – говорил Совенко далее, выпивая стопку за стопкой, увлекаясь, «страстнея», – это отражение бессилия здравого человеческого разума против бездонной тьмы лживой, подлой, похотливой биомассы… Движимой звериными инстинктами и подставами магов. Рациональная техника, точная измерительная аппаратура – могут отбивать напускаемую бесами порчу – только до определённого рубежа. Далее все инженерные ухищрения становятся бессильны!

Выпил одним махом. Переводил глаза с юноши на девушку и обратно.

– Понимаете, в чём тут подвох? Есть механизм – и есть человек. Механизм моежт быть сколь угодно совершенным – но его выбираЮт. Человек – выбираЕт. Примитивный человек – не всегда сам это понимая – подгоняет существующие вокруг формы общественных отношений под своё слабоумие. А механизму безразлично – включат ли его – или наоборот, выключат за невостребованностью.

Он помолчал, перед тем как – нет, не сказать, а изречь главное:

– Если люди с неразвитым мышлением получат в свои руки свободу – то уничтожат цивилизацию.

– Именно поэтому, – в крайнем, задирающем сарказме закричал измученный холодным гноем отцовских слов Яков, – ты всю жизнь… сколько тебя помню… водишься со всякой уголовщиной?!

– Да, – непрошибаемый отец казался ледяным. – Потому что книжки я не только детские читаю… Реалист обязан работать с любой силой, если она – сила. От силы, в том числе криминальной, нельзя по-детски закрыться одеялом с головой… Её нельзя остановить, как в детском саду, фразой «я в домике!». И потому я всю жизнь… сколько ты меня помнишь… вожусь со всякой уголовщиной! А ещё ты забыл «кровавых диктаторов». Я с ними тоже вожусь. Помогаю попирать народную самодеятельность…

– Да зачем, папа?! Чтобы быть киношным злодеем, смеющимся характерно-наигранным хохотом в кадре?!

– Нет. Если дебилов большинство, и они станут свободно выбирать, то они и выберут себе дебила: подобное стремиться к подобному. А я только что сказал тебе, и повторю: если люди с неразвитым мышлением станут решать – то порешат цивилизацию. Если свобода обретается ценой потери способности мыслить – то есть ли чудище, оному равное?!

– Пусть так, а я здесь при чём? – недоумевал Яков Витальевич.

– А при том, что ты – Хранитель. Должен им быть. А ты пока дырка отсутствующего электрона^[60]…

– Только дурачок может спрятаться за чужим выбором, или канючить полномочия от других людей. Если же он поумнеет, он задумается: а кто избирал моих избирателей? И откуда взялись полномочия у тех, которые мне их дают? И тогда он поймёт, что в мире игривых условностей обязано быть нечто безусловное, то, что будешь отстаивать, не считаясь ни с чем вокруг! Даже если останешься один против всего мира.

 

***

Демоны, те, чьи игры да рыбьи пляски в бездне отражают, кругами по воде, биржевые котировки и всемирные кризисы, давно бы уничтожили и род людской, и жизнь на Земле, и саму Землю. Но Бог в великом милосердии своём поставил им некоторые ограничения, ограждая хотя бы само семя Бытия от слепой ярости агрессивного разрушения, присущей космическим силам, известным беспомощной людской науке как «космическая энтропия».

Что же такое логика? – спросите вы. Это стальная арматура, пронизывающая зыбь нустических^[61] структур, ставших первоначалом Вселенной. Эта арматура не даёт нустической среде принимать облик любого фантастического бреда, препятствует превращению мира в кошмар.

Реальность от сновидений ограждают фильтры причинно-следственной связи, достаточного основания, сохранения вещества и энергии. Но, как вы и сами прекрасно знаете, во сне эти преграды не действуют: во сне сущность может возникать по одному только воображению её, без иных причин, без основания, без источников, опоры и последствий.

То есть возникать именно тем образом, как в первоначальном Эдеме, в среде, не сопротивлявшейся никаким человеческим фантазиям. И потому быстро превратившейся из рая воплощения мечтаний в ад материализующихся ужасов.

Мир сновидений, в котором, как в первобытном эдемском космосе, нет замков причинности, основательности, сохранения, неизбежности продолжения у всего, единожды начатого, – отделён от нашего мира. Но любой медик скажет вам, что раз человек может умереть во сне – стало быть, между мирами есть лазы и червоточины. А о чём, вы думаете, христианская молитва: «Если я пойду долиною смертной тени, не убоюсь зла»? ^[62]

Именно через долины смертной тени приходят в кельи к отшельникам бесы, приносят с собой кошмар как реальность: и пугают, и подбрасывают, и шатают стены, и уносят искушаемого куда-то за пределы пространства и времени…

Подпространство – подвал реальности, и оно хорошо знакомо в фольклоре всех народов, а первым в этом ряду приходит на память, конечно, миф о лабиринте и Минотавре. Подпространство отрицает последовательность и сохранение.

Именно там, можно сказать – в лабиринте Минотавра, – обитал и прирученный Яном Кошмой демон потусторонних измерений, сын самых мёртвых и раскалённых до стерильности уголков израильской пустыни: Карнокорп.

Карнокорп – это монстр снов. Он – в сущности, единственный ответ на совершенно непостижимый в трёхмерном пространстве вопрос, который способна предложить логика: как подобные Яну Янкелевичу Пржимонскому могут одолеть государство с многомиллионной армией, милицией и прокуратурой, армадами танков, громоздящимися до горизонта, парткомами, партконтролями, народными контролями и прочей требухой правопорядка?

Пржимонский – уголовный авторитет. Ну и что? Ну сколько у него банда? Ну, десять человек, ну пятьдесят… Да хоть сто! И чем вооружена эта сотня? Ножами? Допустим даже, короткостволами, допустим даже – лучшими в мире, самыми современными!

Всё равно, не может же банда, вооружённая пистолетиками, захватить столицу космической и ядерной державы, в которой (только в городе) десять миллионов жителей, и половина – члены КПСС!

 

***

Но вот мы видим Яна Янкелевича Кошму в ранге федерального министра. А другого такого же – в ранге губернатора. Хозяином области или края. А третьего такого же – с непогашенными судимостями, – перебравшегося с тюремной шконки в мэры… Вот и объясните те, кто дружат с логикой, – как такой захват возможен без включения в дело нечистой силы?

Вы только представьте себе космические весы, на одной чаше которых вся советская правоохранительная система и миллионоглавый актив «сознательных трудящихся», а на другой – какой-то жулик-фармазон Пржимонский…

Но факт налицо: Пржимонский дунул, плюнул – и воссел на княжий стол с ногами-копытами! Сидит, ФАСу команду «фас!» даёт из околокремлевского кресла…

Наивный человек скажет: демон Карнокорп, вызванный уголовником-рецидивистом Кошмой, – сказки! Ну, для наивного – сказки. А победа Кошмы над страной, в которой один только КГБ насчитывал сотни тысяч вооружённых бойцов, – не сказки?!

Для строгой формальной логики существование демона, стоящего за Пржимонским, принять гораздо легче, чем отвергнуть. Демон-слуга хоть что-то объясняет в истории XXI века, в котором банды сдувают армии. Как вы себе без помощи демонов этот процесс представляете?!

Поэтому оставь наивность, всяк сюда входящий, и слушай в оба уха: Карнокорп живёт в потустороннем мире-лабиринте, а в наш проникает через червоточины сна. Видением своим – а ничего, кроме видения, в нём нет – он напоминает Минотавра, только у него не бычья, а кабанья голова. Ходят слухи, что именно опасаясь его возмездия, жители израильских пустынь, евреи и арабы, отказались в доисторические времена кушать свинину.

Вначале, рассказывают, была «папсия» – древний окаменелый чёрный воск пещер вокруг Мёртвого Моря в Израиле. Считается, что это капли трупного воска^[63] Карнокорпа, сжигая которые в виде чёрной свечи, можно вызвать и заставить себе служить дух чудовища. У Пржимонского есть привезённые с исторической родины запасы папсии, небольшие, но достаточные для «шухера». Пока можешь зажечь угольных оттенков свечу, слепленную из папсии, Карнокорп служит.

Он, как и все демоны, запертые в подпространстве, преследует и убивает человека только во сне. Казалось бы, чего такого? Мираж, наваждение! Штука в том, что убитый во сне человек – больше уже никогда не просыпается. Врачи диагностируют инфаркт или инсульт, или «внезапно лопнувший сосудик», не удивляясь обнаруживаемому при вскрытии мощнейшему адреналиновому выплеску.

Ночью, во сне, в час вампиров, в три пополуночи, Виталий Терентьевич Совенко видел Карнокорпа, посланного Яном Янкелевичем по его душу. Скрестив на груди руки, Совенко чуть отступил во тьму зыбкой долины, по которой на него мчалось чудовище, хищная свинья с необычайно широким створом дробильных слюнявых челюстей, зловонная даже на отдалении. И вперёд выступили два ручных совенковских лютолала, они же жеводаны^[64]. Это гиеноволки, древние духи охотничьих стай, духи-псы, которых с незапамятных времён маги натравливали на свою добычу. Жеводаны скалились, морща длинные фиолетовые губы. В неверном свете долины призраков сверкали их мощные клыки. Совенко синхронно и симметрично положил руки на их вздыбленные холки…

– Не стоит, Ян Янкелевич! – смиренно посоветовал Совенко. – Не те у нас вопросы, чтобы ради них нашим зверинцем рисковать…

И он не умер во сне. Он утром проснулся, как обычно, и Пржимонский тоже проснулся – несколько разочарованный, уставший за ночь от астральной беготни, но в целом здоровый.

– Алик… – сказал Ян Янкелевич почти любовно. – Старый волк… Над волками князь…

Он признавал противника достойным. И оба были правы. Никто не может заранее предсказать исход битвы двух лютолалов с Карнокорпом. Свиноглав сильнее, крупнее – но этих-то, мохнатых, больше!

 

***

– Как такое возможно?! – возмущался бредовой истории сын Совенко, Яков Витальевич. – Это же бабьи байки, маразм! Это было, говоришь, во сне? Ну, сном всё и объясняется… Съел ты перед сном чего-то не то, папа…

– Дело не в том, что я съел! – сердился Совенко. – А в том, что меня чуть не съели… Да, я тебе ещё раз говорю: всё такое происходит во сне, и только во сне. Но обычно такой сон становится для человека последним в земной жизни!

– Получается, что любого можно, как уснёт, убить кошмаром?!

– Да я ж тебе объясняю, что не любого! У кого, как у меня, есть сонная защита, того взять трудно…

– Всё равно – маразм!

– Сынок, оглянись! Маразм – это жизнь вокруг нас. Ещё не заметил? Ну, глаза-то протри, внимательнее оглядись… А то, что я тебе рассказываю – это единственное логически непротиворечивое объяснение того окружающего маразма, который мы видим день за днём!

– Папа, я не умею понять: когда ты учёный, а когда прикалываешься?

– А я тебе ещё раз говорю, дурак, заткнись и слушай! Это всё именно наука, стык медицины, истории, социологии и теологии. Наука, и ничего кроме рациональной науки!

– Да ну?! – почти издевался уже непочтительный отпрыск.

– Разум – главное оружие человека в борьбе с окружавшими его хищниками. Не когти, не клыки, не бивни, а Разум. С этим-то хоть согласен?

– Как бы… бесспорно, пап…

– А теперь слушай дальше! Именно Разумом человек стал вовлекать в эту свою борьбу таинственные сущности тонкого мира, «гостей» сперва в его голове, а потом и в его поведении. Мы так привыкли быть разумными, что совершенно не замечаем очевидного: мы – в очень значительной степени не мы.

– Что за ерунда?!

– Допустим, ты знаешь таблицу умножения или закон Ома…

– Закон Ома я забыл.

– Ну, потому что ты дебил. Напряги редкие извилины-то, сынок! Если таблица умножения или курс анатомии у тебя в голове, то разве ты их придумал?!

– Таблицу умножения придумал Пифагор…

– А когда ты умножаешь в уме дважды два – это кто делает? Ты или Пифагор?

Шумлов задумался. Посмотрел на Лизу – но та изобразила большие глаза: мол, это мужские ребусы, я тут не помощница.

– Получается, оба… – несколько озадаченно прицокнул Яков Витальевич языком. – Я делаю это во времени, а он вне времени. Хм, а тогда где? Вообще, в некоей обобщённой модели мира…

– О, да у нас прогресс! Я тебя, для начала, спрашиваю, эти самые Ом или Пифагор, разве они не проникли из тонкого мира предвечных идей, притворяясь частью твоей личности?

– Зачем им притворятся?

– Для начала – чтобы тебя не напугать своим вторжением! Устраивает тебя такой вариант? И если вы там, в уме, вдвоём с Пифагором, то каково следствие?

– Каково?

– А то, что эти пришельцы в голове усиливают тебя, превращая тебя, примата-гоминиду, в супер-существо, для которого даже мамонты и пещерные медведи – вопрос одного выстрела. Если ты из головы уберёшь чужаков – там чего останется?

– Лично моего?

– Только и исключительно от твоей особи!

– Особы? – попытался поправить Яков.

– Нет, именно особи.

Яков промолчал. Совенко продолжил:

– Ты же, наверное, проходил, на втором курсе, если в Дании это преподают, что были такие Маугли, дети, выросшие с животными, без людей… Так они ничем от животных не отличались, и самое главное! – Совенко поднял менторский перст. – В зрелые годы уже освоить человеческого уровня мышления не могли! Потеряли способность впускать в себя духов Ноосферы! И вот после этого ты мне будешь доказывать, что ум не связывает нас с вневременным подпространством?

– Пап, всё, убедил, ладно, гиеноволки, жеводанские звери для цирка, свиноглавы, кентавры… – скептически хмыкнул Яков Шумлов, чтобы отвязаться от доставучего родителя, поздновато взявшегося за воспитание. – Теперь-то я точно знаю, кто правит миром!

– Ты? – грубо поинтересовался Совенко.

– Нет. Ты.

– А вот теперь подумай! Если я, в это веря, правлю миром, а ты, в это не веря, не правишь, то кто прав?

 

3.

Ко встрече с отцом Огги-Погги, Мартином Мбавой, состоявшейся уже в посольстве, при посредничестве Мбавы-младшего, Валерия Дмитриевна Очеплова подготовилась основательно. Она была трезва, она была в строгом деловом костюме, брючной паре фасона бизнес-леди, и даже голос у неё стал другим.

– В Советском Союзе такие работы велись. Называлось это «биологическая починка пустыни». Они показали очень многообещающие результаты, но с распадом СССР… вы понимаете…

– Все мы очень много потеряли с распадом СССР, – грустно вздохнул активист партии P.u.m.а́. Мартин Мбава. Он же близкий соратник одноимённого президента. «Они так бедны, что даже разных имён себе купить не могут», – ржал над этим приятель Леры Толик-Кулер.

Лере было не до приколов. Она прыгнула в своё дело, ведомая инстинктами молодой волчицы и ощущая дразнящий ноздри запах большой добычи.

Очеплова принесла на встречу малотиражный узкопрофильный журнал, который взяла из маминой библиотеки в Питере, где много такой макулатуры, со времён маминой бурной молодости, скопилось.

– Вот, смотрите…

Она показывала цветную вклейку, старомодной полихромной ксилографии, которую нынче уже в полиграфии не используют. Там убедительно зияла красочная схема в разрезе – корни, стволы, кроны растений, и стрелочки, по которым видно, как «шагающая посадка» съедает пустыню. «Экологическая починка бесплодных земель» – когда-то, при КПСС, это вставляло и вштыривало очень круто! Потом, правда, стало никому не интересно: «так это ж пойми – потом»^[65].

В духе «перестройки» академик Совенко писал в старой статье старого журнала старой страны о великих возможностях, которые «его с ребятами» метод открывает для Большой Австралийской Пустыни. «Климат Австралии делает её идеальной житницей планеты, но там, где могли бы колоситься поля, – лежит выжженый и раскалённый труп почвы».

– Совенко? – удивился посол, поднимая глаза, словно два белых яичка всплыли в бочке с чёрной краской.

– Он самый, – кивнула Лера, – председатель совета директоров АО «Биотех» Виталий Терентьевич Совенко…

– Странно…

– А что странного?

Посол решил блеснуть осведомлённостью...

 

***

Либеральные рупоры порой называли Совенко «личным бульонщиком Кремля». Он имел неосторожность слишком часто говорить о «питательном бульоне» – то для бактерий, то для экономики, что для биотехнолога совершенно естественно. Но в итоге схлопотал себе обидную кличку.

Бульонщик – это, в русской культуре, лакей Смердяков. И не думайте, что радиостанция «Йеху Москвы» или газета «Масонский Комсомолец» контекста не понимали! Очень хорошо понимали: и что лакей, и что Смердяков… И то, что хозяина убьёт за деньги… На то и давили.

Правда, создатель «мемасика» про «личного бульонщика Кремля», пострадав за своё видение правды и гласности, раз и навсегда зарёкся так писать. В модном, хипстерском столичном ресторане его столик вдруг обступили возникшие, казалось, из ниоткуда, ребята Кита Питрава. Журналист, с того «влажно пукнув», заметил, что зала ресторана мгновенно опустела, звать на помощь некого – да и было бы, не те нравы в Москве нынче, чтобы на помощь спешить…

– Кушай бульон! – мрачно посоветовал Кит, который страшен, как Малюта Скуратов, даже когда молчит. А уж когда рычит словами – и того ужаснее… – Кушай бульон. Хороший бульонщик тебе его сварил.

Журналист посмотрел на свой суп, и всё понял. Суп отравлен. Это смерть. Кит Питрав, топорно вытесанное тело громилы в изощрённо пошитом костюме светского льва, пришёл проконтролировать агонию.

Журналист расхотел есть суп – что и понятно. Но потом понял, что половину уже всё равно выхлебал. Так что сопротивление бесполезно. Журналист подумал, что смерть от яда всё же куда предпочтительнее, чем смерть от пули, живо представил себе адскую боль, если пуля разносит голову… И когда Кит Питрав полез рукой под мышку, явно к кобуре – покорно стал доедать свой супец.

Это был самый страшный час за всю его жизнь. Он дохлебал «бульон от бульонщика», ясно понимая, кому обязан таким рецептом, Кит Питрав и его люди растворились столь же мгновенно, как и возникли. Мистика какая-то! Журналист не умер и даже не заболел. Суп не был отравлен. Сыграли на том, что журналист этого не знал…

Журналист пытался ершиться и ерепениться, храбро явился с заявой в полицию, но там весьма резонно, в рамках правосознания, его спросили:

– Суп был отравлен?

– Нет…

– Значит, его готовил хороший бульонщик?

– Да, но…

– Люди Никиты Питрава били вас?

– Нет.

– Словесно оскорбляли?

– Они предложили мне кушать бульон. Очень настойчиво.

– Это бестактно, согласен! – закурил полицейский дознаватель, с дипломом МГУ за плечами, и потому играющий байроническую личность в грязном и тесном полицейском участке. – Бестактно навязывать бульон… Но, извините, с точки зрения юриспруденции это не является оскорблением личности…

– Получается, у них всё куплено?! – устроил журналист истерику. – Им ничего не будет?!

– Лично я ими не куплен никак, – ответил дознаватель с предельной искренностью. И у него были такие глаза, что журналист ему поверил. – Я не ангел, если бы давали денег, может быть, и взял бы. Да ведь не предлагали! Но я нахожусь в тесноте Уголовного Кодекса, понимаете, и при всём сочувствии к вам, народному трибуну… Ну что я могу предъявить Никите Александровичу Питраву, он же Петров, он же Чурбанидзе? Что он подошёл к вам в ресторане, где вы кушали вами же заказанный бульон, и предложил вам его доесть?

– Да!!!

– Как вы себе представляете суд с таким иском?

– Он угрожал мне…

– Как угрожал? – байронический лейтенант взялся за дешёвенькую шариковую ручку. – Какими словами? Какими действиями?

– Не словами и не действиями, а… всем контекстом ситуации! Понимаете, я в газете назвал его хозяина, криминального авторитета Филина…

– Ну, голубчик вы мой, это ещё нужно доказать, – Филин он или Аист…

– Криминального авторитета Филина, – надавил интонационно, гордясь своей независимостью и вольнодумством, журналист, – назвал именно я «бульонщиком Кремля». А теперь его пёс говорит мне про «хорошего бульонщика»… Ну и как вам это понравится?

Начитанный журналист в точности повторил инвективу Ивана Бездомного из «Мастера и Маргариты». Понял это и осёкся. «Главным образом, конечно, Пилат, – сейчас скажет дознаватель из МГУ, – но и кальсоны тоже!».

Дознаватель так не сказал. Он был тактичным человеком и хотя понял юмор ситуации, ковырять её не стал. Про бульонщика журналист больше не писал ни разу, пораздумав над своими шансами и перспективами, и сравнив их с возможностью Кита Чурбанидзе. Однако недаром говорят: что написано пером, не вырубишь топором, слово не воробей и далее по тексту…

«Бульонщик Кремля» прижился мемом.

Свобода слова, куда деваться?

 

***

Именно на это и хотел намекнуть, подчёркивая свою осведомлённость, посол Средней Африки в разговоре с Валерией Очепловой:

– Академик, говорите?! А я слышал, что у него кличка Филин и что он крышует московскую мафию…

– Ну… Это очень большое преувеличение! – ответила Лера даже задумчиво, огорошенная неожиданным поворотом беседы. – Московская мафия слишком велика, чтобы её крышевал один человек… Совенко – прежде всего академик, специалист по биотехнологиям! Ну, а справедливости ради сказать – таки-да… У него разносторонние интересы…

 

***

– Дарья Петровна, – тявкнул селектор у Ладышевой. – Всех, кто в приёмной, ко мне… Скопом, сколько есть…

И Лера Очеплова зашла в кабинет к «дяде Алику» вместе с целой толпой самого разного канючливого народа.

– Кто из вас сдал деньги в фонд моего сыночка «Жизнь в подарок»? – мрачно поинтересовался Совенко.

Посетители, думая сподхалимничать, подняли руки. Все, кроме Леры.

– Молодцы! – закивал Совенко в ёрничающей, ироничной злобе. – Он идиот, а вы его все поощряете… Подталкиваете… Как же не порадеть наследнику? Как думаете, он поймёт цену деньгам, пока вы ему по первому слову кошельки раскрываете?! Под ручки парня ведёте в Ипатьевский дом!

– Виталий Терентьевич… – заполошилась толпа. – Дело в том, что… Видите ли…

– Идите все в задницу! – опалил их, как куст из газовой горелки, распоясавшийся и совсем обнаглевший за годы безнаказанности босс. – Не хочу я вас видеть! Все идите в зад!

Среди поникших голов была одна бодро вскинутая. Леры Очепловой.

– Дядя Алик, – задорно поинтересовалась она, – и я тоже?

Он остановил на девчонке мутный, нетрезвый взгляд.

– Деньги в «Жизнедар» сдавала?

– Нет… И даже не знаю, что это такое…

– Тогда останься. А вы все – пошли вон…

А когда все действительно ушли, стал расспрашивать Леру про мать, как дела и как у неё настроение, и куда она в этом году в отпуск летала…

– Дядя Алик, а вы сможете мне отказать? – игриво поинтересовалась Лера.

Он раскрыл карты, не пытаясь блефовать:

– Тебе – нет. Ты очень на маму похожа. Как будто я снова в том дне, когда её впервые встретил…

– Дядя Алик, это всё хорошо – день там, встреча, вечер воспоминаний… Но я по делу. Я хочу у вас возглавить новый департамент…

– Прямо так сразу? – восхищённо изумился Совенко.

– А чего тянуть? Вы умный, я умная, нам много слов не нужно… Департаментов под вами херова туча, одним больше, одним меньше…

– Сколько?

– Один…

– Чего «один»?!

– Департамент…

– Это я понял. Сколько это будет мне стоить?

– Ничего это вам не будет стоить. Ну, то есть потом это даст большие прибыли, а вначале – нужно только утвердить мою кандидатуру. Как говорили ваши отцы и наши деды – «у вас товар, у нас купец». Есть алмазы, Виталий Терентьевич. Много алмазов. Их готовы отдать.

– Что взамен просят?

– Капсулы самовоспроизводящихся оазисов. Речь идёт о пустыне. Африканской пустыне. У меня хорошие связи с руководством Средней Африки, и я готова вложить их в дело. Ну, а от вас – солнцеустойчивая зелень…

– Много девушек просили у меня зелень, – задумчиво улыбнулся растроганный дядя Алик. – Но обычно они имели в виду американские доллары…

– Долларов не надо, дядя Алик, доллар – бумажка. Они принадлежат не тому, кто их получает, а тому, кто их даёт. Как эфир…

– А что эфир? – заинтересовался Совенко.

– Принадлежит не радиоприёмнику, а радиостанции…

– Интересные у тебя аналогии! – восхитился дядя Алик.

– К чёрту аналогии! Доллары брать – себя в кабалу загонять… Мне нужен эмбрион оазиса, зелёный сгусток, который умеет достать корнями до водоносного горизонта хотя бы на первом водоупорном слое…

– Хм! – подсобрался Совенко, припомнив в напоре этих слов себя в молодости. – Ход твоих мыслей мне нравится… Продолжай…

– Первым пунктом – декларация о намерениях между АО «Биотех»… – она кашлянула и поправилась: – Моего департамента в АО «Биотех» с правительством Средней Африки… Далее – складчина. Мы и они.

– Черномазые сколько готовы вложить?

– Сколько скажете, дядя Алик, но с одной оговоркой: у них ничего, кроме алмазов, нет. Так что вкладываться они будут алмазами. Им больше нечем.

– Ну, не беда, не беда… – утешил Леру Совенко в этом самом узком и спорном месте её бизнес-плана. – Алмазами так алмазами, найдём уж мы, куда алмазы-то деть…

– Тогда по рукам, дядя Алик? – улыбнулась Лера. А потом придвинулась к боссу несколько ближе, чем позволяет деловое личное пространство и сказала тихо, вкрадчиво: – И помните, я всегда на связи… Любой ваш каприз, дядя Алик… Только шепните «на трубу»… Я – отзывчивая… С детства…

 

***

Господа Мбава и Нагав Думаль были из породы «густых» негров – то есть не шоколадных, а лиловых с гуталиновым блеском кожи. Традиционного оскорбления «только вчера с дерева слезли» они бы не поняли, ибо в их пустынном, выжженном Солнцем краю почти нет деревьев, всё больше песок да солончаки.

 Оскорбление «людоеды из племени ням-ням» было бы им более обидно. Потому что, как говорил Лере сын Мбавы Огюст, похожий на тех, из чьей кожи шьют галоши, – «это ближе к правде».

Как есть у планеты полюс холода в Оймяконе, так есть у планеты и полюс нищеты. И это страна господина Мбавы. Это не страна, а большая сковородка, только засыпанная, как кошачий лоток, песком и накаливаемая не снизу, а сверху. Но расколотое тут на камне яйцо белеет быстрее генерала Корнилова после Октябрьской революции…

Чем живут среднеафриканцы и как они умудряются там выживать, хоть и в невеликом числе, – одна из загадок мировой науки, ещё ждущая своего проницательного лауреата. Восторг господина Мбавы от пребывания в России – по рассказам Огюста в кружке золотой молодёжи – выражался во фразе:

– Ледяной рай…

К тому же США с какого-то перепугу лет десять назад наложили… Нет, не в штаны, хотя и это тоже… А санкции на Среднюю Африку. Чем ближе к краху, тем они делались всё более «ранимыми» и «обидчивыми», и совокупность их санкций в итоге их самих санировала от остального человечества. Однако стране, в которой нищета то же, что в Бразилии футбол, а в России снег, – санкции сильно дали под дых.

– Нет у них ничего! – ворчал Совенко. – Им, по-моему, даже особнячок для посольства наш Президент подарил, чтобы не позорились…

Но у них – у господина Мбавы и доктора Нагава Думаля «было чего». И теперь Совенко, молча признавая свою ошибку, рассматривал ксерокопию паспорта GIA – из системы международной сертификации бриллиантов.

Паспорт включает в себя подробный чертёж камушка, и понятные только знающим людям данные по цветности и чистоте.

– I(6)SI1(6), – читал с листа Виталий Терентьевич, а это, переводя с международного языка оценщиков на русский, около двадцати тысяч долларов.

– Неплохо, господа! – улыбнулся он уже радушнее, чем при их входе, когда улыбка была натянуто-дипломатической. Ему чёрные пальцы, словно бы вымазанные густым солидолом, лоснящиеся сизым пигментом крайней экваториальности, протянули копию другого паспорта:

– F(3)/VS1(4)… То есть, переводя на русский, в два раза дороже предыдущего.

– Это образцы… – немного смущённо сказал доктор Нагав.

– Ну, я знаю, что ради полусотни тысяч баксов вы бы не стали отнимать у меня время! – закивал Совенко. – Как я понимаю, образцы того, чем вы собираетесь платить моей корпорации. Каковы запасы?

– Кимберлитовые трубки открыты в нашей стране недавно, – сознался посол Мбава. – Но это Африка, господин Совенко, Средняя Африка, и запасы очень значительны… Продавать их на мировых площадках мы не можем из-за санкций…

– Да-да, у вас же там теперь народный режим… этого, как его…

– Скажем более сдержанно, – улыбнулся доктор Думаль, – суверенный режим. Насколько он народный – оценит история… Но все мы, господин Совенко, члены партии борьбы за независимость…

– За что вам и запретили торговать вашими алмазами! – завершил за него фразу Виталий Терентьевич. И щёлкнул своими шёлковыми яркими подтяжками, сперва энергично оттянув их, что случалось с ним, когда он, подобно охотничьему псу, брал след…

– Но кто запретит нам заплатить алмазами или готовыми бриллиантами? Как вам будет удобнее?

– Пока никак. Далее.

– Мы можем платить алмазами корпорации «Биотех». Мы хотим приобрести у вас «Хвалынский Бур».

– Понимаю вашу мысль, доктор Негев^[66]…

– Нагав, – поправил доктор.

– Извините, Нагав, но сразу же скажу, чтобы не обманывать ваших надежд. «Хвалынский бур» разработан нами для пустынь бывшего СССР на основе полевой люцерны. Коллектив под моим руководством довёл глубину проникания корня в грунт с 15 до 20 метров, чтобы доставал до глубинных пластов грунтовых вод…

– У нас они залегают от 13 до 18 метров…

– Рад за вас, но скажу как биолог с приличным стажем работы: наша прикаспийская люцерна не выдержит вашего климата. Дело не в том, что она не дотянет до грунтовых вод, – она сверху сварится… Извините, но мой коллектив работал для Каракум, Кызылкум, то есть расчёт был на более северные широты…

– Мы покупаем «Хвалынский бур» в комплекте с «Санталовым зонтом», – открыл Мбава чёрный, как рояль, рот, и продемонстрировав белые клавиши улыбки экватора.

– Ха! – Совенко теперь уже окончательно втянулся и азартно потирал ладони. – Правда, первые участки новой экосистемы вам придётся тентовать, пока они не окрепнут… Зато потом новая экосистема расползается сама, съедает пустыню без помощи человека!

«Санталовый зонт» – тоже изобретение академика Совенко. За основу он взял родственное омеле самое южное санталовое дерево – Озирис Альба. У этого дерева в лабораториях «Биотеха» развили до совершенства природное свойство многих ремнецветных – цепляться к чужим корням. У омелы и её родичей этому служат так называемые «тательные вещества» – очень активный фермент. Он и обеспечивает паразитические, сосущие функции своего корня.

В итоге АО «Биотех» смогло презентовать «экосистему под ключ», которая самоходом, самотягом заполняет пустынные мёртвые пространства, превращая их в зелёные, полные жизни, а главное (для негров) – заветной воды, рощи. Возникает симбиотия: травушка-муравушка двадцатиметровым буром своего корня качает грунтовые воды, а санталовые деревья сверху прикрывают её от прожарки как бы зонтиком, создавая у своих корней, сидящих на чужих корнях, мяконький «тенёк».

Правда, Средней Азии, ради которой старался советский учёный, это теперь не нужно – у них другие заморочки, клановые и ваххабитские войны, строительство золотых статуй племенным вождям и тому подобные важные задачи. Но, если верить господину Мартину Мбаве, который в тёмном углу кажется глазами и зубами чеширского кота, висящими в воздухе, – «экосистема под ключ», патент Совенко и группы его соавторов «номер 148***36» нашла себе новых поклонников!

– Всё это прекрасно! – рекламно осклабился Совенко. – Но у вас немного устаревшая информация… «Хвалынский бур», «Санталовый зонт» – они работают, но наука не стоит на месте, и я могу предложить вам кое-что поновее…

– Что именно?

– Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать…

Они договорились о встрече на «объекте» и ушли.

 

***

Иногда этот дробный и многоликий Совенко, для уголовников Филин, для советской интеллигенции – академик, зависал у окна зала заседаний совета директоров сочинённой им корпорации, возле томатно-красного цилиндра мраморной колонны, с видом на близкую капитель гигантской наружной опоры отделочного гранита. Ему казалось, что он – стриж, свивший гнездо в богатой подкровельной лепнине, и он птичьими глазами смотрел на огни столицы. Охотницы. Людоедки.

Зная рыночную экономику всю, от корки до корки, как сухой бедняцкой и так, и золотого теснения министерской «корочки», от альфы до омеги, – он никогда не строил иллюзий по поводу её возможностей. Мысленно он сходил в будущее этой системы, и знал, что там – только тьма и тишина, сгущённый мрак небытия. И вопрос – только во времени той агонии, которая колотится об пол до этого, неизбежно-окончательного состояния.

Он крупным хищником доминировал в этом обществе – и понимал его лучше, глубже других. Это общество не просто мерзкое – оно каскадно-мерзкое. Всякий раз, когда кажется, что оно в своём падении и унижении человека достигло дна, оказывается, что «нет пределов совершенству»...

Агрессивная биомасса, кошмар советской фантастической литературы, – теперь весьма реалистично плескалась под стенами офиса АО «Биотех», бастиона, вставшего волнорезом поперёк мировой энтропии. Бастион был бессилен её отбросить от своих гранитных ступеней. А в перспективе – и Совенко тоже это трезво знал – бессилен устоять. Эти вот бронзовые скульптуры снопов пшеницы, как на ВДНХ, эти черного мрамора быки и крабы – уже казались молодым сотрудникам глупой архаикой, нелепыми наростами над успешной коммерческой деятельностью.

Совенко знал, как победить пустыню, но не знал, как победить капитализм. Напряжённо думал об этом каждый день, но мысли сложными спиралями утыкались в непроходимый засор коллективного сознания, вязли или загибались обратно… Пустыня – сирота беззащитная. Ей безразлично, хранить ли верность своей мертвечине или стать зелёной, как Эдем. Она не даст сдачи озеленителям, не выстрелит из-за угла кулацким обрезом, не полоснёт ножом в сумерках… И потому её можно победить, корнями выдавив из камней их внутреннюю влажность…

Капитализм защищается, и защищается отчаянно, самозабвенно. Когда такие дурачки, как Яков Витальевич Шумлов, пытаются его переубедить по-доброму и лаской – он не тратит времени на встречные аргументы, не разменивается на слова. Яковов Витальевичей он просто ломает об колено быстрым ошеломляющим жестом, а сломав – отбрасывает на обочину истории, где они могут сколько угодно пускать из порванного тела кровавые пузыри своего возмущения и «особого мнения»…

В капитализме общество отстаивает своё право на смерть. На ту тьму и тишину, которая неумолимо рассчитывается в итоге свободных цен и свободных отношений. В этих заветных свободах отражается «инстинкт смерти» человеческой цивилизации.

Ведь цивилизация полностью жива только когда строго обязательна. Она уже тяжело больна, если её сокровища стали добровольны к принятию. И совсем отсутствует, если накопленные ею сокровища духа никому больше не нужны…

 

***

– Ну вот… Если в миниатюре, то это так работает… – сказал академик Совенко, снова с удовольствием, с потеплением давно холодных глаз, широко, по-хозяйски, расставив ноги и раскинув руки посреди ажурно-светозарной оранжереи ОПХ при «Биотехе».

«Чисто по человечески… Нет ничего интереснее науки… Мне бы очень хотелось заниматься только этим… – сознался он как-то раз сотрудникам лаборатории. – Но если бы я занимался смолоду только наукой – я бы сейчас на оптовом рынке таскал клеенчатые «крачучки» с турецкими лифчиками, а не корпорацией руководил…».

В принципе, нет ничего нового в том, что луковицу втыкают в землю и она растёт. Так делали ещё до Рождества Христова, и ничуть не удивлялись эффекту (а надо бы!).

Но та «луковица», которая, с целью демонстрации возможностей, за стеклом в разрезе, – не луковица! Присмотревшись, наклоняясь корпусами вперёд, чрезвычайный и полномочный посол Средней Африки в РФ господин Мартин Мбава и его спутник – доктор Жан Батист Нагав Думаль разглядели это. То, что издалека казалось луковицей – на самом деле было комком земли, воткнутым в песок. Комок почвы, если можно так выразиться, «заражён» несколькими травинками разных видов, в разрезе видны их корешки. И по смене цветности гумуса видно, как постепенно комок жизни «раздвигает» мертвечину песка, делает песок вокруг себя сперва не совсем песком. А потом совсем не песком.

– Это эмбрион оазиса! – с улыбкой объяснил неграм Совенко. Ему нравилось… Даже не так! Ему чертовски нравилось сменить пиджак «от Армани» на белоснежный сатиновый лабораторный халат…

– Mais comment, мсье Совенко? – растерянно пробормотал словно бы морилкой крытый «док». Что означает «но как?», умноженное выражением глаз, казавшихся бильярдными шарами на чёрном бархате…

«Док» Нагав Думаль лучше всех мог понять суть. Учёный-агроном, учился в Оксфорде и ещё много где, и легко отличит морковь от пастернака. Что кстати, совершенно недоступно господину Мбаве, страдающему дальтонизмом. Человеку, путающему цвета – браться отличать пастернак от моркови или очень самонадеянно, или требует серьёзной ботанической подготовки.

Оба гостя были в дорогих, шитых на заказ европейских костюмах, в которых негры всегда невольно вызывают улыбку (добрую или нет – зависит от уровня расизма). Но при этом в «эспадрильях», проще говоря, в обтягушных матерчатых тапках на толстой резиновой подошве…

– Как жизнь поедает смерть? – лукаво улыбался академик .– Ведь обычно, вы привыкли, всё наоборот?

– Да… Энтропия накапливается, энергия расточается…

– Живое вещество, доктор, имеет исключение из этого правила! Ведь геном – не материя, скорее, чистая информация… Мы берём комок плодородной почвы, в нём растёт трава. Она размножается, и размножаясь, подъедает песок вокруг комка… Если мы предоставим этот аквариум самому себе, то вскоре трава переделает весь песок в почву! Здесь таинство круга жизни: она питается гумусом, но она же и создаёт гумус… Что первично, что вторично – вопрос не ко мне, а к Богу! В самом деле, господа: трава растёт на травяных останках, и если бы не конец травы в начале, то не было бы и начала травы в конце…

– Но энтропия! – почти кричал Нагав Думаль. – Куда вы деваете энтропию?! Это же какой-то «перпетуум-мобиле»!

– В готовом виде это кажется чудом… – согласился Совенко. – Но на самом деле это продукт аптекарской точности лабораторной подгонки. Секрет – в балансировке ёмкости поглощения почв. Мы буквально поштучно считываем все обменные катионы в почве заказчика и под эту мерку подгоняем соотношение ионов бария и водорода…

– Это как при донорстве крови! – догадался доктор Нагав Думаль, обращаясь скорее к шефу, Мартину Мбаве, чем к гордому собой Совенко. – Плоть отторгает инородные ткани, но когда ткани однородны, то они срастаются!

– Если мы просто возьмём кусок дёрна, – перешёл Совенко на французский язык, чтобы не ждать, пока промычится переводчик, – и вставим его в вашу пустыню Гунпоку, он засохнет и превратится в песок. Потому что миллиэквиваленты ёмкости поглощения у чернозёма – 60, а у вас около 15. Но если мы сведём ионы в зародыше оазиса с окружающим грунтом, то зародыш приживётся в пустыне, как в матке!

– Палящее прямое Солнце… – бормотал, словно пьяный, пошатываясь, чернокожий агроном-патриот.

– На первом этапе проживания тентуем! – понимающе откликнулся Совенко.

– Охлаждённая почва?

– Холодильные стержни в эмбрионе оазиса под тентом запитаны от солнечных батареек на его поверхности… Так регулируется охлаждение грунта: чем сильнее лучи сверху, тем больше охлаждения в грунте… Ну, это всё роддом для оазиса! – Совенко счастливо и, казалось, безоблачно, рассмеялся. – Vous voyez, docteur^[67], когда растительность прижилась, привилась – она уже сама себя учится регулировать. И, отталкиваясь от изначального сгустка, она ползёт во все стороны, это базовый вегетативный инстинкт!

– Ёмкость поглощения замеряете по Аскенази? – понимающе уточнил Нагав Думаль.

– Нет, у нас есть своя, советская шкала, профессора Никольского… Раствор BaCl2, имеющий пи-аш семь-ноль…

– Какой великой была ваша страна, мсье Совенко! – позавидовал Нагав Думаль с чернокожей непосредственностью.

– Ключевое слово: «была», – поджал губы академик, наверное, единственный, кто ещё помнил про метод Никольского.

 

4.

Она хорошо смотрелась, сидя на фоне огромной рекламной надписи «АО «Биотех», выведенной во всю стену металлическим шрифтом по зеркально-глянцевой дубовой панели. «Она и так хорошо смотрелась бы, на любом фоне, – думал о красавице Совенко, – но на этом – особенно. Она – дома. Во вращающемся кожаном кресле бокального профиля, закинув ногу на ногу…».

Закурила тонкую сигаретку.

– Здесь вообще-то не курят… – иронично прищурился Совенко.

Она взглядом, без единого слова, но выразительно показала на дымившуюся в пепельнице сигару.

– Я правила устанавливаю, а не соблюдаю, – пояснил дядя Алик. – Это моя…

– Так ведь и я ваша, дядя Алик, – зубоскалила чертовка.

– Ладно, будет нас таких теперь двое… – покладисто смирился грозный босс. Если бы персонал увидел при этом меру снисходительности на его лице – искренне бы удивились.

– Чего там Якорёк с Лизкой делают? – поинтересовался заискивающе Совенко, с которым сын теперь не общался даже по телефону.

– Создают хоспис для малоимущих пожилых людей! – скроив презрительную мордашку, сдала молодёжь Валерия Очеплова.

– Ну вот… – он не мог и не хотел скрыть досаду. – Наркоманы они, что ли, падлы?!

– Совершенно точное определение! – с готовностью поддакнула Лера, никогда – впрочем, взаимно – не понимавшая младшую сестрёнку.

– Что касается нашего с тобой дела… – Виталий Терентьевич ещё раз углубился в бумаги с яркими логотипами.

– Конечно, если я рявкну, они все пригнутся… – пообещал Лере заговорщицким тоном. – Но попробуй сперва поговорить с ними без меня, это тебе нужно для внутреннего роста… Попробуй объяснить, заинтересовать, проведёт совет директоров Максим Львович, а я с монитора посмотрю, инкогнито…

Лера была не против объяснять, заинтересовывать, приготовила пламенную муви-речь на основе бизнес-проекта, но ничего этого не потребовалось. Если в зале заседаний совета директоров АО «Биотех» когда-то и бушевали вулканические страсти, то теперь это давно уже потухший, самоуспокоенный и самодовольно-равнодушный вулкан.

В огромную залу, занимавшую весь верхний этаж головного офиса, человек, и как вы понимаете, далеко не всякий, – попадал через пост охраны у отдельного, всего с двумя кнопками, стеклянно-прозрачного панорамного лифта. Хрустальная пилюля поднималась через пищевод корпорации к её мозгу. Когда раскрывались, подобно зеркальному шкафу, челюсти её дверей, то человек оказывался в неправдоподобно-стерильной, ионизированной офисной обстановке. Здесь приятно пахло ароматизаторами, и неприятно – скукой. Солнце било в огромные, во всю стену, окна, а кондиционеры нагоняли прохладу.

На стене визитёр замечал штук двенадцать круглых выпуклых часов-линз, жёлтых, и напоминающих яичницу-глазунью, показывавших время ведущих столиц мира. Смысла в часах никакого не было – это просто хозуправление «понтовалось»…

По углам залы заседаний красовались выполненные в благородной бронзе скульптуры: снопы спелой пшеницы, обвитые лентами колхозной славы. Вдоль стен – тонкой работы, но глупо выглядящие статуи быка, свиньи, коровы и промыслового краба. Этими деталями люди, собиравшиеся здесь, пытались обмануть других, да и самих себя, что они не просто «бабла срубить» собрались, а для чего-то большего и более благородного…

Львиную долю пространства съедал убегающий от зрителя вдаль, как дорожное полотно, заседательский стол премиум-класса, изготовленный на заказ по уникальному и несколько шизанутому эскизу. Это был скругленный по углам, двумя расходящимися полосами раскрытый треугольник. Глянец горчичного «хорошего тона» зеркалил бесчисленные потолочные светильники, и так цепко, что казалось – сам он изнутри сочится светом. Полировка «чуткая»: приложи руку и останется отпечаток…

В конструкции стола предусмотрены розетки и места для ноутбуков. Форма закругленного треугольника пыталась ненавязчиво намекнуть о «рыцарях круглого стола». Столешница выпирала шпоном корневого среза камфоры и бликовала игриво разбегавшимися по белым стенам солнечными зайчиками.

Кричаще-томатный, насыщенных оттенков ворса ковролин сочетался с такими же ядовито-красными мраморными колоннами вдоль стен и огромных витрин-окон на правой стороне залы. Кресла чёрной кожи, на роликах, казались растолстевшими пухлотой комфортных подушек офисными «стандартами». Перед каждым креслом расположился закрытый ноутбук, и, судя по всему, эти декоративные ноутбуки редко открывали здешние обитатели…

Вопрос о новом департаменте стоял в повестке совета директоров третьим, после вопроса о юбилее акционерного общества и вопросе о ведомственных наградах. Председательствующий зампред, Максим Львович, с детства знакомый Лере «дядя Мак», скучно поставил и скучно решил этот вопрос:

– Ну так, семью Очепловых мы хорошо знаем, товарищи, это наши акционеры с первых лет… Вот Валерия Дмитриевна Очеплова, утверждаема ныне на должность директора новообразуемого департамента… Департамент озеленения Африки и алмазной добычи… Вопросы, возражения есть?

– Однако… – крякнул сбоку один из заслуженных, почётных директоров, Мушной.

Тот самый Алексей Борисович Мушной, не только герой соцтруда, но ещё и неплохой художник-иллюстратор, ежегодно рисующий друзьям календари с красотками «пин-ап». В этот раз он привёз в столицу две рукописи. Одна называлась «Детство – лучший возраст», и содержала в себе стихи и эссе, написанные в раздумьях на морском берегу. Вторая более романтично: «Отходы – в доходы. Использование субпродуктов, невостребованных при консервировании крабов». Обе книги Мушной рассчитывал опубликовать в отраслевом издательстве «Пищевая промышленность».

– Однако…

– Что, Алексей Борисович? – сморщился дядя Мак.

– Озеленение Африки и алмазы… Это же будет какая-то мистерия…

– Какая мистерия? – всё больше раздражался председательствующий.

– Буфф…

– Ну, какая мистерия-буфф? – заполошно заорал дядя Мак. – Что, «Баня»?! «Клоп»?! Я других-то мистерий-буфф не знаю, объяснитесь, Алексей Борисович!

Но Алексей Борисович Мушной, считавший лучшим возрастом своё детство, углубляться в тему не стал и первым поднял руку, косым жестом пиратской сходки. Лера сразу представила себе его в тельняшке, верхом на бочке, с кинжалом за поясом.

– Голосую «за»!

– Вот сразу бы так… – шкворчаще отошёл дядя Мак. – Ещё какие мнения по новому департаменту?

Очепловой было немножко обидно: этих стариков она помнила по детству, по маминым раутам, ещё крепкими и энергичными, когда они ещё непосредственно руководили своими предприятиями, а не сваливали всю практику, как сейчас, на «исполнительных директоров». Одновременно затыкая своими дряхлыми телесами этим «исполнительным директорам» дорогу наверх.

Они оставили за собой только ревматические и геморроидальные посиделки, начинавшиеся ближе к обеду, чтобы старичьё успело выспаться, покряхтывая, постанывая, собраться – а потом позаседать часа два. На большее их сил уже не хватало. Потом, прозаседавшись, они обычно переходили в буфетное помещение, специально перенесённое на этаж конференц-зала, чтобы им не устраивать лишний раз гонок на зеркальных лифтах. Вдруг ещё удар хватит – кстати сказать, сверкающее чрево-люкс лифтовой кабины было снабжено хромированными поручнями, которые неизменно, можно даже сказать, неотвратимо, привинчивают там, где руководители старше пенсионного возраста.

В буфете для небожителей, естественно, никакого фуршета или «шведского стола»: места сервируются сидячими, и ещё странно, что не лежачими! Укомплектованы они не стульями, а мягкими полукруглыми креслами. Здесь директория АО «Биотех» удовлетворённо закусывает салатом с трюфелями, осетриной, каперсами, макая в медовую креманку кубики пармезана на серебряных шпажках, некоторые же по здоровью просят пшенной или манной кашки. Выпивают всякого медицинского свойства ликёрчики да наливочки, иногда кто-нибудь из мафусаилов притащит домашнюю перегонку. Неприличная композиция из корнишонов и перепелиных яичек-пашот (по два яичка сбоку от каждого корнишона) подаётся на бамбуковом листе, с топазовым мерцанием сопровождающего таинство грановитого сосуда с уксусом бальзамико.

Обсуждаются всё больше темы здоровья, пользы для суставов и вреда мигреней, кто-нибудь расскажет, что очищенную луковицу надо грызть как яблоко – мол, залог долголетия. Между этими главными темами директория походя решает формальности: сама себе придумывает вознаграждение за участие в заседании совета (посидели два часа – тысяч триста каждому выписали) и объёмы выплаты дивидендов на текущий квартал.

Семья Очепловых – акционеры и значительные пайщики:  дивиденды Лере приходят с детства, и постоянно возрастая в долларовом эквиваленте. Но когда она школьницей получала огромные суммы – точнее, уведомление об их именном и неприкосновенном до совершеннолетия зачислении на банковский счёт, – дядьки директории казались ей мудрецами и волшебниками. Теперь же она видела перед собой полустёртые, как на хожалой меди, профили, усталых и больных, год от года всё тяжелее, людей. Трудно понять, как с таким руководством постоянно растёт капитализация компании!

У них осталось разве что одно достоинство: покладистость. Это даже не оппортунизм как осмысленное поведение, а плохо понимаемое детское желание поскорее смыться из-за парты: что старый, что малый – одни мотивы.

Когда встал вопрос о новом департаменте, под Валерию Дмитриевну Очеплову, то они не слишком колебались, украдкой – как им казалось – поглядывая на стенные и наручные часы.

– По сколько скидываемся? – обречённо поинтересовался «пьеро» этого совета директоров, Георгий Степанов. Лера его давным-давно не видела, и теперь думала, что он не иначе, как после инсульта. И говорит-то пришепётывая…

Степанов имел в виду, что когда создаётся новый департамент, то старые департаменты скидываются на «подъёмные». Но дядя Мак заверил дядю Гогу, в советские годы дарившему Лериной маме в приёмной неизменные шоколадки, что новый департамент предыдущим «ничего не будет стоить».

«Какое же скучное место этот ваш совет директоров! – думала Лера, обегая глазами собрание богатых и усталых, жизнью, как молью, приетых старпёров. Грустно видеть такими тех, кого с детского сада помнишь «рысаками». – Может, зря я сюда вообще влилась?».

Максим Львович поздравил Леру с «вливанием» – при том, что никаких капиталов ей коварные старцы не «влили». И вручил с минимумом торжественности чёрный кейс из натуральной кожи, с двумя выпуклыми декоративными швами-оплётками. И «производства Тайвань», о чём свидетельствовала бирка, забытая безответственным завхозом офиса.

Они разошлись, оставив после себя на округлённом треугольнике конференц-стола листочки с наивными рисунками скучавших на заседании людей. Очеплова, проводив «олимпийцев» на ланч, осталась подумать, щёлкнув золотыми замками корпоративного кейса.

В угловатом стильном дипломате, впрочем, мужском, неудобном для женщины и нелепо выглядящим в её руке, Валерия Дмитриевна нашла стандартный набор для директора департамента АО «Биотех». Распечатка с цветными логотипами – положение о департаменте, длинный список, что директор может делать сам, и ещё длиннее – что он может делать только с согласия совета директоров.

Целый ворох рекламных глянцевых буклетов с золотыми обрезами – каждый из которых знакомил с самой выгодной стороной какого-нибудь из департаментов. Куча сувенирной и представительской продукции – ручки, значки, шейные платки, мужской галстук зелёно-золотой расцветки, блокноты с улыбчивыми селянами и навязчивым логотипом АО «БТ», сувенирные рулетка, фонарик, табличка «если мой автомобиль мешает вам – звоните», тоже с логотипированием.

Ниже – цветной, с водяными знаками, пропуск на лобовое стекло, общий для всех, не опускающийся до конкретных имён – «Директор департамента АО «Биотех». И, конечно же, великолепной полиграфии фотоальбом, к каковым питала слабость начальник ХОЗО «Биотеха» Ева Шарова: «АО «Биотех»: держим жизнь в ладонях».

«Ева Алеевна, – мысленно скабрезничала Лера. – Это не АО «Биотех», это называется «онанизм»…».

Лера ревновала: и смешно, и страшно на душе! Ревновала к Еве Шаровой, которая поставила на обложку корпоративного фотоальбома свою фотографию с Совенко. Каждая баба, оказавшись возле Виталия Терентьевича, в силу, видимо, его провоцирующего поведения начинала играть роль его жены. Лера это знала по своей мамаше, но и Шарова недалеко ушла, судя по той позе собственницы, в которой она сфотографирована возле босса.

От Совенко исходили токи власти, бабы млели, ощущая силовое поле его способности убить одним взглядом. При этом им бросалась в глаза его удивительная бытовая необустроенность, драные носки человека, который ест в кабинете, живёт в вертолёте и даже спит зачастую, откинувшись головой на спинку рабочего кресла…

Мать рассказывала Лере со смехом, что однажды её угораздило спросить у «дяди Алика»:

– Ты когда последний раз был в отпуске?

– Я?! – вопрос явно застал его врасплох. Он нахмурил брови, припоминая, и с изумлением сделал для себя внезапное открытие, о котором раньше просто не задумывался: – Кажется, никогда…

– Я ухожу в отпуск, обычно к началу июля, – говорила мать. – Он сидит. Прихожу ближе к августу – он там же сидит, где оставила, и такое чувство, что без меня он не двигался…

– Алик, сходи в отпуск!

– Отпуск нужен тем, кого кто-то держит, – резонно отвечал Совенко. – А меня кто держит? Я в любой момент могу слинять…

– То-то ты линяешь, прям-таки утром, днём и вечером! – смеялась Алина Очеплова. – По разным туристическим маршрутам, самый далёкий из которых – путь до встроенного в стену бара…

– Если я перестану работать, – объяснил Виталий Терентьевич, – я начну думать: о жизни, о людях, об истории… А это жуткая депрессия, Аля… Так-то я хоть отвлекаюсь, в зарослях укропа гоняясь за яйценоскостью… Поверь, яйца нести гораздо проще и веселее, чем судьбу человечества!

– Ну, не спорю… Ты яйца несёшь с достоинством…

Жуткий «мужской шовинизм» Совенко проявлялся в том, что он позволял женщинам делать с собой, что угодно: настолько был убеждён в своём превосходстве. Мужчинам, идущим к нему на приём, рекомендовали надевать памперс. Но такая, как мать Леры Очепловой, могла разлечься с каблуками прямо перед ним на столе – а он только лыбился, как будто перед ним кошечка шалит…

«Ну какой ещё босс разрешит ставить такую фотографию на обложку официального корпоративного фотоальбома?!» – недоумевала Лера, рассматривая «раздаточный материал». Ева Алеевна, мир ей, только что на закорки к нему не забралась… Жизнь они, блин, держат в ладонях! Вот и видно, какую жизнь вы в ладонях держите!

 

***

И получился… ДОСА/АФ! Аббревиатура, «улыбнувшая» в совете директоров «Биотеха» тех, кто постарше. ДОСА – это «Департамент Озеленения Средней Африки». АФ – это «Алмазный Фонд». Поскольку контракт неразрывно связал одно с другим, меняя алмазы на оазисы, Совенко счёл уместным объединить Алмазный Фонд и Службу Озеленения в одном департаменте своей корпорации.

– Как, как?! – рассмеялся Президент, к которому Совенко явился «утрясать политическую сторону»: ведь всё же речь шла о международных отношениях. – ДОСААФ?! Вот умеете вы, Виталий Терентьевич…

Но что Виталий Терентьевич умеет – Президент не договорил. Шутки кончились. Лидер стал серьёзным. Втянулся в раструб вопроса, взвешивал плюсы и минусы. По глазам видно – уже решился «дать добро». Но, споря скорее сам с собой, сомневался:

– Шила в мешке не утаишь. В заднице тем более. Такой контракт в тайне не удержишь… Стоит вам туда сунуться со своим озеленением – и все американские газеты завоют: личный бульонщик Президента лезет в Среднюю Африку! Кровавые бриллианты кремлёвских ЧВК! Они завоют – а наши подхватят. Вы к этому готовы, Виталий Терентьевич?

– Ну так, волков бояться – волчиц не е…ть, – ответил Совенко неприличным, но убедительным афоризмом.

Президент улыбнулся – как всегда у него, слегка, полутоном, намёком на улыбку.

– Не знаю, как там ваши эмбрионы оазисов, но бриллианты – дело хорошее. Бриллианты – лучшие друзья девушек, а девушек мы любим!

Дальше они поговорили на тему бананов в Латинской Америке. Латинская Америка в последнее десятилетие стала много о себе мнить – и её банановые плантации «вдруг», откуда не возьмись, сожрал какой-то генномодифицированный червь. Не иначе, как из американских биотехнологических лабораторий… АО «Биотех» в рекордные сроки нашёл и модифицировал под новый вид червя жучка его естественного врага. Жучок жрал червя, и не давал червю жрать корни банановой травы…

Но, поскольку червя было очень много – жучка тоже требовалось очень много.

– Дело это геополитическое! – напутствовал Президент академика Совенко. – Когда Латинская Америка без бананов – дядя Сэм на коне… А с бананом в заднице ему скакать-то будет несподручно…

– Ну, и как там наш банановый жучок? – спросил он вскоре.

– Нормально, господин Президент. Направил туда Никиту Питрава, он с ребятами доцентам с кандидатами фитиль куда надо вставил… В итоге «подсадили жучка» всей экваториальной зоне…

– А без Питрава нельзя было? – нахмурился Президент.

– Без Питрава научная сила там всё больше текилой баловалась и с креолками тусовалась… Это у вас, господин Президент, задача быстрее выполнить контракт. А у доцентов с кандидатами задача обратная: тянуть контракт как можно дольше! Я вам давно говорил: шарашки нужны. Сажать их, и выпускать только когда президентскую премию заслужат!

– Это не наш метод…

– Ну… наш, не наш, а человек так устроен: если он может не работать, то он не работает.

– По вам такого не скажешь, – скептически окинул академика взглядом Вождь и лучший друг банановых плантаторов. И подумал, что вот этому человеку перед ним – уже за семьдесят лет. Конечно, он выглядит крепче, моложе своего возраста, но ведь из анкеты строку не выбросишь…

И вот этого под руки в шарашку чекистам вести не нужно: сам оттуда не вылезает. И не выгонишь! Вот уж у кого, памятуя творчество Стругацких, «понедельник начинается в субботу»…

 

5.

Телефонный разговор с Алиной Игоревной Очепловой, мамой Валерии Очепловой, был для него психологически сложнее, чем даже с Президентом. У Президента он чувствовал почву «почти почтения» под ногами. А на мысленно-воображаемом ковре у Алины – вину.

– Звоню тебе сказать… Не имею права не поставить в известность… Лерочка открывает в «Биотехе» свой департамент…

Молчание на проводе. Дыхание женщины, той, что всегда сводила его с ума своим дыханием.

– То есть как «открывает», Алик? Без тебя? Мне кажется, правильнее сказать, что это ты ей департамент открываешь…

– Можно и так сказать…

– Я не хотела её в Москву отпускать. Я знала, что какой-нибудь такой хернёй всё и закончится…

– Всё будет нормально, – попытался утешить Совенко суконно-казённым голосом. – Ну, не на смерть же я её посылаю!

– Ничего не будет нормально, Алик! С тобой никогда ничего не бывает нормальным… Я знала, знала, что её примагнитит к тебе, но я надеялась: мегаполис, десять миллионов дураков в свальном грехе, может, разминутся… Моя порченая кровь – она как почтовый голубь в голубятню, к тебе дорожку отыщет, где ни выпусти…

Он обиделся. Таким тоном Алина с ним никогда не говорила. Обидевшись – стал мстить.

– Знаешь, – когтил он с привычной, уже неосознаваемой по причине многолетнего употребления, жестокостью матёрого зверя, – а я у тебя всё ещё привлекательный… Если бы ты видела, как она со мной разговаривает, как глазками стреляет, прямо из джинсов выпрыгивает мне навстречу…

– Зачем ты приближаешь её к себе? Она авантюристка, она адреналино-зависимая, но она студентка, а ты-то, мягко говоря, взрослее, умнее… Опытнее наконец… Ты что, не мог её просто выгнать, с её предложениями?!

Он плотоядно мурлыкал:

– Ты же знаешь, я никогда и ни в чём не мог тебе отказать… А она так похожа на тебя в нашу первую встречу… Так похожа…

Его руки, когда-то такие желанные, теперь вспомнились Алине Игоревне очень липкими. Невыносимо, тягуче липкими, какими, наверное, вспоминала бы чудом вырвавшаяся муха клейкие нити растения-мухоловки…

Он чудовище и всегда был чудовищем. Но чтобы до такой степени потерять всё человеческое? В свой «крик шёпотом» она вложила всё своё отчаяние и бессилие, ледяной ужас перед прожитой жизнью:

– Побойся Бога, Алик… Она же твоя дочь!

– Но ты ей об этом так и не сказала…

– Сам скажи! Хоть раз в жизни сделай что-нибудь без референтов и отписок нижестоящим! Как я тебя ненавижу, Алик, если бы ты знал, как я тебя ненавижу…

– Ладно-ладно, – сдал он на попятный, опомнился и окстился. – Я шутил, Аля! Не такой уж горький я пропойца… Поверь, Алинка, у нас чисто деловые отношения… И знаешь: я ей горжусь. Горжусь больше, чем сыном.

– Ох, не радует меня такой комплимент… Из твоих-то уст…

А в голове её непрошено всплыла комсомольская песня:

Не созданы мы для лёгких путей…

И эта повадка – у наших детей!

Жизнь – такая простая штука. И такая сложная. Коллеги по работе, оба с этой работы не вылезавшие, именно там и завели общего ребёнка, чего же проще? А где им ещё?! Потом коллеги разъехались по разным городам – чего же проще, даже пошлее? А теперь мать ревнует собственную дочь к её же биологическому отцу-биотехнологу, что может быть сложнее? Их мир, мир Алика и Али, много лет полон чудовищами – и то, что ревнующая отца к дочери мать чудовищна – для них обыденно. Потому что у них вообще всё, за что ни возьмись, чудовищно, чего ж для этого делать исключение? Жизнь – простая сложность и сложная простота…

– Ты приедешь ко мне? – кусает Алина слезами, зло и умоляюще. – Я знаю, что ты скажешь – занят… Я знаю, но… Ты приедешь?! Ты всегда был занят, всю мою жизнь…

Он молчал в трубку. Заставить его виновато молчать – не мог никто на Земле, кроме одного человека. И этот единственный человек ждал на другом конце провода, в «Ленинграде Петровиче». Ответа или извинений.

– Ты сможешь приехать? Потому что, Алик, тебе семьдесят, и хотя я тебе в дочери гожусь, мне уже тоже…

– Семьдесят? – попытался он жестоко пошутить.

– Чужого не шей, начальник, а сколько докажешь – все твои…

– Ты думаешь, что в сказке про Красную Шапочку я – волк?

– Насколько я помню, дедушки там не было… Только бабушка, мама и внучка… Я так думаю, что это Таня, я и Лерка…

Боже мой, как это омерзительно-мило, она до сих пор мстит Татьяне Шумловой, что не смогла занять её место «подле подлеца», теми шпильками, всю ядовитость которых может понять только женщина! И всего за каких-то несколько лет разницы в возрасте…

– Мы уходим от темы, Алик! Ты приедешь? Для меня это очень важно…

– Я приеду… – выдохнул он решимостью с дрожащим голосом.

Когда бывшая секретарша властно вызывает тебя на ковёр – спасение целого мира может подождать. Или, точнее, миру придётся подождать!

 

***

Старая, ещё партийная, номенклатурная охотничья база «Золотая горка» под Питером, в нескольких часах езды от городских застав, из года в год прирастала своей глухотой глухомани умирающих деревень и скелетов антропогенного ландшафта вдоль зарастающих дорог, и призвана была ответить на вопрос изнеженного начальства: как «сходить на медведя», сильно до него не доходя.

Угодья «Золотой горки» чернёным серебром из снега и бурьянов разбросались по живописному озёрному берегу, и со временем всё более переполнялись тетеревами, глухарями, медведями, рысями, лосями и даже волчьими стаями, романтично воющими в холодные ночи где-то за холмами номенклатурных бивуаков. Новое начальство, «федерасты», не умело ничего – в том числе и охотиться. Поскольку ехать на внедорожниках в эту дичь приходится почти полдня, то руководящие кадры обычно сюда добирались поддатыми, и для дичи относительно безопасными.

А зачастую – отвлекшись от цели поездки, не умея отойти от эмоциональной горячки холодного невского декабря, обсуждая на лоне природы – всё те же неотступные дела из мегаполиса.

Чиновник администрации Президента, бывалый и тёртый кремлёвский сиделец Осип Германович Блефе, один из плеяды вычурных дворянских фамилий, мода на которые у этой администрации была, как у большевиков инвентарные псевдонимы, ехал открывать новый метано-танковый корпус корпорации АО «БТ». То есть выпить, закусить и потусить.

Попал же по приезду в кипящие недра митингующих рассерженных горожан. Оттого, хоть и перерезал положенную в таких случаях красную ленточку – но ни аппетита, ни куража для гулянки уже не стало…

Внешне Блефе арократа напоминал только чинно-аккуратным, номенклатурным шёлковом кашне-валуа, в растворе бутикового пальто элитной смесовой шерсти. А так, если отдельно от своего гардероба – гляделся скорее хуторским литвином, рыжим, но не огненно, а блекло, выгоревше, в щедрой осыпи остзейской веснушки, блинно-круглолицым, но с тонкими губами, большеглазый взгляд водянистый с болотным оттенком… В целом человечек мосластый, среднерослый и чем-то, каким-то холодом нутра, что ли – отталкивающий…

Отталкивавшаяся и вместе с тем принимающая сторона, хозяйка «питерского плеча» корпорации Алина Игоревна Очеплова, – боялась называть гостя по фамилии, потому что один раз чуть было не назвала его «Витте», а в другой «Струве». И в третий, решив не рисковать, чуть не пустив с губ фамильку «Плеве», поименовала, как на грех, «уважаемым Осипом Эмильевичем», вообще произведя в Мандельштамы.

Но Блефе не обиделся. Блефе плевать было, как его называют – Очеплова вообще подозревала, что «Шуваловы, Нарышкины и Ромодановские» нового двора такие же оболенские, какой был из Зиновьева муж Зины, а из Каменева каменотёс…

Осипа Германовича беспокоило, что Президента так не любят в его родном городе, о чём он сетовал, пригорюнившись в кожаном салоне внедорожника, с библейской витиеватостью:

– …пророка… в Отечестве своём…

– Оставьте этот вздор, – утешила его Алина Игоревна, до того, как вырастила двух дочерей и пришла к пенсионному возрасту, звавшаяся Алинкой-Малинкой. – Никому не опасный и никому дороги не перешедший – никому и не нужен, и не важен. Не любят нужных. Ненужных и никчёмных ненавидеть не за что.

В причудливых метаморфических породах смятых слоёв российского политикума власть площадных полудурков смотрела на родную ей площадную толпу и как в зеркало, и как в проём машины времени. Она сама отсюда вышла с триколором – и на склоне лет устало и томно держала дверь от собственных клонов, оголтело рвущихся следом.

– Для меня есть только одна легитимная власть, – сознавался Совенко, – власть Разума. Её легитимность – не в преемственности и не в выборности. Её легитимность в том, что она не сошла с ума. И сохраняется такая легитимность до тех пор, пока поступки и предложения власти разумны, доказуемо-полезны. Мне абсолютно похрен, каким образом оказались у власти те, кто дали крестьянам трактора взамен сохи! Для меня аргумент – трактор, а не лукавые проценты «голо сованных» голосов, подсчитанные одними лукавцами и оспариваемые другими…

В раскидистом бурьяновом доле, напротив замёрзшего ручья, впадавшего подо льды озерца, гостям из столицы Очеплова организовала зимний пикничок.

Здесь работники охотобазы уже сложили огромный костер-нодью, с длинными брёвнами поперёк поленьев, обложили хворостом, обильно полили стекавшей маслянистыми подтёками по древу жидкостью для розжига. Осталось только бросить спичку – и посреди зимы возникло лето.

Вокруг нодьи расположились надувные коврики, карематы, раскладная мебель, на которой небрежно раскиданы были одеяла и пледы. Капоты внедорожников заменили собой столы. На них с завидной скоростью отработанного жеста выставили пузатые термосы, одноразовые столовые приборы, шурша фольгой, доставали из термопакетов горячие закуски. Заранее рачительно замаринованный шашлык отправился на мангал и обильно запа́х простым и незамысловатым – оно же единственно-возможное – человеческим счастьем.

Пили виски с мёдом, запивая травяным чаем, закусывали по-свойски – ветчиной с сыром и помидорами, красной рыбой, паштетами и дольками вареных вкрутую яиц. Не уступали в востребованности сосиски в тесте и печёная «как в детстве» картошечка…

– Вначале они врали, – расфокусированно и трусовато бормотал Блефе, видимо, вспомнив свою бурную молодость тухловремени «народных фронтов». – Что это брожение нужно для роста уровня жизни населения. Потом уже забыли и про рост, и про уровень жизни, и про население. Мы видим потребительскую катастрофу на Западе. И на Востоке. А брожение только усилилось… Вообще, что происходит? Зачем они это делают?! «Всё время всё менять» – это что, самоцель?! Даже если нашёл что-то полезное – обязательно надо его через пару лет выбросить, меняя неизвестно на что?!

И завершил банальностью про вечно мятущуюся интеллигенцию и не оправдавшиеся надежды на «глубинный народ».

– Вы думаете, интеллигенция – это о мозгах? – смеялась Алина Очеплова, радушная на правах хозяйки. – Интеллигенция – это о том, как удрать с тяжёлых работ, сохраняя видимость пользы обществу… Всю жизнь с ними вожусь, кандидатами-докторами… Когда б вы знали, из какого сора растут их мнения, не ведая стыда! В этом смысле интеллигенция очень близка к проституции. Творческая интеллигенция, «голубая» и голубиная: на какой помойке покрошат, туда и прилетит.

– А «глубинный народ»? Почему это снова и снова случается?

– Что именно?

– Смута…

– Ну, а почему кишки вываливаются из распоротого брюха? – вопросом на вопрос ответил Совенко. – Кишкам бы умнее удержаться, глядишь, ещё бы и пожили… Но кишкам – вот беда – думать нечем! Как только у них появляется возможность вывалиться – они тут же вываливаются. Народ вываливает на площади по той же самой причине…

С большим трудом вся компания отохотила Блефе думать про питерские уличные беспорядки, так сказать, вернув к административной жизни.

– Какие ничтожества эти ваши манекены под костюмы от Армани! – думала Очеплова, тостуя и угощая очередного столичного манекена.

Чтобы воротить в начальственное равновесие господина Блефе, потребовалось пошататься по холмам в белых маскхалатах, напяленных неизвестно зачем, но с видом огромной значимости. Расстрелять ящик с ветошью, валявшийся бесхозно и безобидно, и спугнуть из ящика мышь, недовольно затрусившую цепочкой следов в сторону перелеска. Мышь лишили дома и оглушили… Потом решили пострелять по льду озера, с намерением его взломать. Не взломать из охотничьих калибров – и подать гостью «четвёртый» калибр, почти базуку!

Блефе в очередной раз выпил поднесённую стопку, в очередной раз поглотил маринованный шампиньон, бабахнул из адского калибра по льду меж золотистой соломы зимнего камыша, и таки взломал. С чем его поздравили, и снова налили.

Сухой, хрустящий на сгиб балтийский мороз, казалось, склевывал гранулы снега до заиндивелых жухлых проплешин убористого пейзажа. Заставлял потирать перчаткой то нос, то ухо. Играл бликами на белом золоте наледей. Наследив изрядно по окрестностям, совершенно диким и безлюдным, но малоснежным, ведь зима на Финском Заливе ближе к европейской, чёрной, чем к русской простыло-простынной, вернулись к самобранкам капотов. А там обслуга уже поменяла приборы и блюда.

Здесь Осипа Германовича снова поили, и не только чаем, к Алине Игоревне подвели коня с дамским седлом, и она, легко, не по возрасту вскочив, – показала умеренную вольтижировку. Это был, конечно, спектакль с выпуклой наигранностью. Никакая женщина, рождённая в СССР, не сядет в дамское седло, даже если и садится на коня! Но Очеплова лучше других понимала, что весь мир – театр…

Она выигрышно смотрелась именно в дамском седле, вся в мехах, в шапке-боярке из красной канадской лисы, в песцовой короткой шубке, отороченной хвостами, как эполетами. А главное – издалека, когда не видно предательских мелких морщинок…

– И всё-таки она прекрасна… – тоном Галилея, обнаружив неожиданную романтичную нотку в голосе, сознался Осипу Германовичу Совенко, любуясь подельницей.

Блефе посмотрел на него плошками изумления, а потом, задавая тон искренности в предстоящем непростом разговоре, сознался, как на духу:

– На мой взгляд, старовата…

– Знаете, дорогой Блефе, три вещи с возрастом только дорожают: вино, коллекционные машины и умные женщины!

Блефе не хотел поддерживать разговора о коллекционировании антиквариата, перешёл к тому, зачем, собственно, приезжал, согласившись украсить собой перерезание помпезной ленточки.

– Хорошее это дело, метановые танки…

– Хорошее… – эхом согласился Совенко, всё ещё, как мальчишка, зачарованно любуясь всадницей на холмах.

– И перспективное, наверно?

– Очень перспективное.

– Есть у вас такой доктор биологических наук Фадей Фарфоров. Питерская фамилия, и гонор тоже питерский…. Брякнул давеча в интервью, видимо, ревнуя к Архимеду: «Дайте мне городские стоки – и я расщеплю их на чистую воду и газовую скважину!».

– Поговорил я с Фадеем Корнеевичем! – парировал Совенко. – Он больше так заявлять не станет. Ну, с кем не бывает?! Я вот тоже иной раз прессе такого ляпну, что прямиком к Президенту вызывают… Замечательный он учёный, Фадей Корнеевич, я ему так и сказал, прекрасный человек, но, говорю, «иной раз нас с вами заносит»…

– А можно это сделать?

– Что?

– То, о чём говорил Фарфоров?

– Конечно, можно. Мы и делаем, давно уже. Наше акционерное общество в каждом городе, где живёт больше миллиона, установило метановые танки возле очистных сооружений. Первый комплекс танков, кстати, возводил Фарфоров тут, в Петербурге… Так что сегодня вами открытые танки – дополнительные, вторая линия. За это Фарфоров и получил прозвище Гудериан, но не зовите его так в лицо: обижается. Я раз его в шутку назвал – так он чуть не уволился! Полдня перед ним извинялся…

– Вы?!

– А что вас удивляет, Осип Германович?

– Чтобы вы извинялись… полдня…

– Понимаете, когда разговариваешь с французом, надо говорить по-французски. Когда с блатным – ботать по фене. А когда с интеллигентом, то по-интеллигентски. Чего ж тут удивительного?! Разные люди – разные языки…

– Получается, что в каждом миллионнике у вас собственная газовая скважина?

– Получается, да. Если вам интересен процесс, то это старая советская технология. Метановый танк используется как звено водоочистных сооружений. Туда идёт смесь канализационных осадков, избыточный активный ил из вторичных отстойников. По методу доктора Фарфорова туда добавляют адсорбируемые коллоидные вещества с бурно размножающимися в них микроорганизмами. В итоге вся канализация делится на чистую воду и метан.

– Так просто?!

– Ну, Осип Германович, просто только кошки рожают… Да и то – лучше бы у кошки спросить, легко ли ей, чем за неё говорить! В 90-е Фарфорова за эту «простоту» чуть не убили, в рамках зачистки перспективных направлений советской науки…

– Но вы не дали? – догадался Блефе.

– А я не дал… Уголовщина хороша тем, что её можно не только нанять убивать, но охранять тоже нанять можно… Вопрос в одном: кто плательщик?

– Ну, и куда же идёт ваш биогаз? – ушёл от скользкой темы лощёный хлыщ Блефе. У него самого рыльце было в пушку. Обильном пушку из пушки 90-х. Пальнувшей, в общем-то, рыловым пушком во всех и каждого...

– На внутренние нужды. Предприятиям корпорации.

– Создавая им конкурентные преимущества?

– Не начинайте, Осип Германович! – поморщился антикоррупционному пафосу, в этой обстановке явно неуместному, Совенко. – Да, наш газ значительно дешевле природного, но мы же его сами для себя делаем! Когда огородник выращивает себе бесплатно помидор – это дешевле, чем на рынке купить…

– А вы на рынок? – заволновался «засланный казачок».

– Что на рынок?

– Вы на внешний рынок газ не продаёте?

– Нет.

– И не собираетесь?

– Никоим образом.

– Не хотите, значит, с людьми поделиться? – подначивал и провоцировал Блефе.

– Осип Германович! – проникновенно начал Совенко, памятуя, что разговаривая с соглядатаем, на самом деле разговаривает с Президентом, только через посредника, который, к тому же, может по глупости искажённо передать смысл. – Посмотрите на меня! Я скоро умру! У меня бывают отключающие параличи, временные, но в последний год они стали чаще… Я старый человек со скромными личными потребностями, и денег у меня не просто больше чем мне нужно, а запредельно больше… И я очень хотел бы поделиться с людьми всем, что я знаю и умею, – потому что оно всё равно же сгниёт в могиле! Но, как говорит Евангелие – «не имеют вместить».

– Чего не имеют вместить? – обиделся на такое лицемерие монополиста лазутчик президентской администрации. – Дешёвый газ вместо дорогого?! Он же меньше ценой, а не объёмами!

– Осип Германович, я хочу, чтобы вы поняли… – пристально взглянул на Блефе академик-олигарх. И мысленно внушил: «Дословно передай это своему «патрону». – Мы живём в обществе, в котором каждая новая технология оказывается «дарами Смерти», потому что используется для уничтожения конкурентов. То есть для убийства людей людьми. Для нужд и обеспечения каннибализма. Дать этому человечеству биогаз – то же самое, что дать младенцу пригоршню крысиного яда…

– Что, теперь прогресс ради луддитов остановить?! – обывательски заспорил Блефе.

– Мы оказались в мире, где всякая новая технология – это война с теми, кто вложился в старые. Одна из базовых проблем капитализма – не в том, что нет новых технологий… А в том, что все побаиваются с ними связываться…

– Ну, вы-то не из пугливых!

– Ошибаетесь! Мой Гудериан, Фарфоров, рвётся в бой. И я знаю, что его танки, пусть они и метановые, легко разгромят газовую промышленность в приграничном сражении… Дальше что? Затяжная война с богатейшими людьми России и мира? Смерть огромной отрасли – а значит, и всех семей буровиков и трубоукладчиков? Метановые танки способны оторвать страны, привязанные к России газопроводами, и что тогда?

– Тогда… – замялся Блефе. – Если уж говорить в таком тоне глобальной ответственности… И по совести… Надо сжечь все метановые танки заодно с телом доктора Фарфорова… Потому что иначе это же просочится! Так или иначе – просочится…

Сколько бы Блефе не провоцировал собеседника, а на лице его был написан страх за газовую промышленность. Тот страх, которого ради он сюда и приехал разнюхивать обстановку в корпоративных взаиморасчётах.

– Этого тоже нельзя сделать, – мягко поправил Совенко, – если мы верим в будущее человечества. Единожды научившись чему-то полезному, цивилизация не имеет права разучиться! Дешёвый газ, вы правы, создаёт конкурентные преимущества моим заводам, но не это главное, совсем не это, Осип Германович! Мы сохраняем в рабочем виде технологию, которая очень нужна будет людям завтрашнего дня.

– Но если кто-то заберётся в сейф к Фарфорову, выкрадет документацию, начнёт гнать биогаз на внешний рынок?! Промышленный шпионаж никто не отменял!

– О таком ловкаче, вздумай он играть ценами на газ, – есть кому позаботиться помимо меня! – обаятельно и с добрым выражением лица рассмеялся Совенко. – Неужели вы думаете, что люди, торгующие природным газом, дадут такому развернуться?! Вот насчёт чего я совершенно спокоен, Осип Германович, так это по поводу промышленного шпионажа! Не нужно ничего воровать из сейфа у Фадея Корнеевича. Фадей Корнеевич всё это описал подробно, со схемами и чертежами ещё в советских журналах. Да, узкопрофильных, малотиражных, но в ведущих библиотеках мира они в свободном доступе! В каждой. Так что насчёт сейфа – вы погорячились…

– Могу я передать, – смущённо раскрыл карты Блефе, – что вы категорическим образом отрицаете саму возможность торговать биогазом с внешними потребителями?

– Вы можете это передать, и добавить: человек, который вздумает так поступить, начитавшись в технической библиотеке журналов «Вестник биологической секции АН СССР», – не жилец на белом свете. И Совенко, передайте, понимает это не хуже любого другого вменяемого, разумного человека…

Виталий Терентьевич подумал, помялся – надо ли говорить об этом с «почтовым ящиком». И решил, что всё же надо, а точнее, не сдержался:

– Современный человек, по сути своей, дегенерат, и давать ему халявную прибыль, например, в виде бесплатного топлива – только растлевать его ещё дальше. Трагедия наша в том, что усложняясь и совершенствуясь до кнопки на пульте, мир высоких технологий в итоге произвёл примитивного пользователя-примата. Который убивает мир, даровавший ему кнопку, позволяющую ему убивать мир… Такой вот замкнутый круг, и что с этим делать – никто не знает.

– Президент знает! – оптимистично пообещал Блефе.

– Не льстите отсутствующим, – посоветовал Виталий Терентьевич. – Они не оценят. Никто сегодня на Земле не знает, что делать с приматом, бездумно нажимающим кнопки сложных и могучих устройств. Я тоже не знаю, но знаю другое: денежными дарами эту проблему не решить. Психодинамика сама должна переломить дегенератизм, который богатых делает нищими, а нищих – ещё более нищими… И если она не справится – то мы с вами ей не замена!

– Вас послушать – так выходит, как будто людям деньги не нужны!

– Почему не нужны? Всем нужны. Только умным рукам, чтобы сделать больше ума. А бедовым рукам – чтобы сделать больше беды. Чувствуете разницу? Я враг свободы, Осип Германович, так и передайте, потому что и у вас там «друзей свободы» хватает, я же знаю! Я враг свободы – потому что убеждён: вначале – трезвое понимание последствий. И только потом – доступ. А нам предлагают многопартийную демократию – когда часть народа празднует победу над другой частью народа…

– Но для рыночной экономики это естественно, – пожал плечами Блефе. – Это логическое продолжение торжества одного человека над другим в конкурентной борьбе. Человек ломает человека, альянс ломает альянс…

– По-вашему, я говорю что-то другое?! – прищурился Совенко почти обиженно.

– Но давайте посмотрим с другой стороны, – предложил Блефе. – Подумаем о людях! Как им влиять на власть, если не через многопартийность?! Как быть, если жизнь слишком тяжёлая, слишком плохая? Баррикады им строить, если живётся плохо?

– Хорошо им… плохо им… – ворчал Виталий Терентьевич, замахнув водку из серебряной рюмки. – Это всё претензии принцессы, адресованные её челяди! Жизнь не бывает ни хорошей, ни плохой – она бывает только посильной. Больше твоих сил тебе не дадут, а меньше ты сам не примешь. Я за человека – а потому я против современного человека. Он не умеет ни производить, ни воевать. Потому что он разучился мыслить.

– Послушайте, Виталий Терентьевич, Кремль понимает направление ваших идей, во многом сочувствует вам, с уважением к вам относится… Но что же нам делать? Вообще отменить демократию, что ли? Как о таком можно даже заикнуться в XXI веке?!

– С ней надо что-то решать, Осип Германович… Не отменять, наверное, декретом, но что-то такое… Понимаете, люди без мозгов, скучковавшись, могут только одно: найти себе Обещалкиных, которые за их счёт собрались решить свои проблемы… И вверить им себя, думая, что те золотом осыплют…

 

***

Партийная баня охотохозяйства «Золотая горка» по традициям прежней эпохи стыдливо занижала цену своей роскоши. Это, кто забыл, – когда не фанеру крашеную выдают за малахит, как в пустотелой показухе евроремонта, а наоборот. Приглядевшись внутри бани, человек понимал, что она куда дороже и фешенебельнее, чем показалась издалека на беглый взгляд.

Всякая власть состоит из насильников, а лишившись их – исчезает и сама, в никуда, уступая другим. Ибо всякая воля есть или преодоление чужой воли, или же трагическое безволие. Если не подавляешь ты – подавят тебя. Но имеются в мире власти, которые заигрываются в «слуг народа», начинают стеснятся собственной природы, своей монополии на насилие – и прячутся в лапти, прикрывают дворцы декорациями хижин. Ни к чему хорошему такое поведение не приводит, потому что дешёвая ложь о дешёвой власти всегда бывает раскрыта и всегда растлевает современников.

Умные люди любят власть за дело, глупые – просто так, но никто не любит власть за показушки и прятки. Новая власть учла уроки старой, и новые элементы вокруг старой базы из шептунов превратились в крикунов.

 Гостей теперь встречал арт-объект – двухметровая фигура Петра Великого из стеклопластика с повышенной устойчивостью к неблагоприятным погодным условиям. Гирлянды на комплексе и вокруг него создавали буйства света. Рядом с пластиковым царём, «отсель грозящим шведу», высилась сияющая карета. Каркас сделали из алюминия, поверх которого, словно бусы, рассыпали светодиодные огни. Мансарду под коньком остроугольной крыши украсил огромный сверкающий циферблат с двигающейся по кругу стрелкой. От него сбегала светодиодная бахрома с эффектом мерцания, разливавшая тёплый белый свет.

Совенко заметно хромал и философствовал. Может быть, к этому располагали плоскогрудые лесопустоши Ингерманландии, особенно по зиме, когда она меняет зелёное платье на прозрачную ночную рубашку снега. В тон им философия выходила у Виталия Терентьевича мрачноватой:

– Из множества страшных видов смерти далеко не самая лучшая – в ловушке униженной беспомощности. Она не кровавая и не жуткая на вид, но очень уж долгая. Она может тянуться десятилетиями: когда ты там, откуда некуда уйти и незачем оставаться. Я посоветовал бы молодым избегать её, но это глупый совет: как избежишь, если судьба? Прошлый мир хотя бы притворялся туннелем, выводящим на свет. Мечта о лучшем будущем помогала преодолеть и муку, и тоску – даже если оставалась только мечтой. Ныне человека лишили и этого. Современный мир для большинства людей – темный и тесный коридор, заканчивающийся глухим, замурованным тупиком. Знаешь, что возводит недолю в квадратную степень? Мысль о том, что она навсегда с тобой…

Вдвоём с Алиной Очепловой их интимно и томно поглотили стены, умело и дизайнерски симулирующие срубную простоту, волнистые горбылями сучковатых брёвен.

Согласно номенклатурной, партийной ещё традиции – Совенко в первую очередь беспокоился о проверяющем:

– Как себя чувствует наш столичный дурак?

– Какой? – куснула взглядом Очеплова. – Считая с тобой, их два приехало…

– Который помоложе…

– О, ему очень хорошо! Он в гостевом комплексе с двумя премиумными стриптизёршами, снятыми с гала-выхода, естественно…

– Рослые?

– Природой не обижены. Девки заводные, горячие, грудастые, «киски» выбриты до младенчества…

– А ты откуда знаешь? – заинтересовался Совенко клубничной темой.

– Лично проверяла. Условие такое: провожу пальцем, и чтобы было гладко, как стекло!

– Я смотрю, отработано у тебя…

– Ну, а то! Сколько лет я разных ревизоров-то принимаю, и не сосчитаешь…

Таким его мало кто видел; и ещё меньше кто радовался, таким увидя. Ибо на любителя оно, если говорить советским языком, «рагу»: костлявое и угловатое. Виталий Совенко сидел совершенно нагой, на банном полке оттенков самого светлого из сортов сливочного масла, и шлифованном до масляной мягкости прикасаний.

И был он, на мужской взгляд, очень неприятный: нескладный, сутулый, какой-то антропологически-помятый. Он и смолоду то не красавец, а теперь – так просто тошно смотреть. Казалось бы… Мужскими глазами… Женщины его воспринимали как-то иначе. Чего-то находили в нём…

Деньги, наверное, скажет циник, но не будем упрощать до трафаретности. У него была ещё и особая, мрачноватая, но магнитная харизма, чёрное, мурашковое спинам, обаяние ископаемого пещерного льва.

Его давний соратник и верный заместитель Максим Львович Суханов говорил про это так:

– Когда он входит в комнату, все, кто там, не сговариваясь, встают…

– Ну, это и неудивительно, учитывая его должность! – возражал героический колобок, заслуженный крабовладелец – самый авторитетный в России авторитет по искусственному разведению промысловых крабов, Алексей Мушной.

– Должность тут ни при чём! – задумчиво покачал головой Максим Львович. – Понимаешь, все вначале вскакивают, и только потом задумываются – «а зачем мы это сделали?». Кабы наоборот – тогда должность, а так что-то иное, можно сказать, потустороннее…

– Ну и давно ты меня стесняться стала? – поинтересовался с полка голый, поросший седым волосом, как благородной патиной времени, окутанный лишь своей харизмой матёрый секач у своей давней подруги, Алины Игоревны Очепловой.

Алина Игоревна, на харизму в его силовом поле не рассчитывая, целомудренно замоталась в простыню, сложив из её уголков красивый, прямо-таки художественный узел на груди.

– Я, Алик, не тебя стесняюсь, ты меня какой только ни видел… Попытайся понять, я себя стесняюсь… Перед тобой…

– Вот ещё, выдумала!

– Алик, пойми, я совсем уже не та, какой была в нашу первую встречу… Я старалась следить за собой, но… Ты же понимаешь, что я уже не та… И я не хочу, чтобы ты меня такой видел…

– Давай-ка выйдем в предбанник! – предложил он.

Там на стенной консоли крепился закруглённый столик, на нём – серебряное ведро со льдом, в котором аппетитно запотевала бутылка «Столичной», вокруг – стопочки со звёздочками… Совенко отодвинул стопки, достал из резного шкафчика гранёный стакан. И наполнил его до краёв.

– Прими…

– Зачем это?

– Мне тебе с древнерусским поклоном подавать?! – рассердился Совенко. – Говорю же, как врач, – прими, я знаю, что делаю.

В горькой бабьей гордости Алина Очеплова, в девичестве, когда ещё не стеснялась своего тела, Пескарёва, – приняла вызов и выпила весь стакан. Последние несколько капель лихо стряхнула на цветастый половичок предбанника: мол, знай наших!

– Ну, помолодела? – криво скалился голый нескладный академик. –Дурь с извилин смыло?

– Смыло… – поплывшим жестом рук она распустила свой изящный узелочек тенсеповой, эвкалиптовой ткани, простыни. «А что? – думалось на новую голову. – Всё одно простынка-то полупрозрачная, было б чего скрывать!».

– Вот видишь! – удовлетворённо крякнул Совенко, наполняя стакан холодной водочкой для себя, «вторым номером». – Старая микстура народной медицины, а как помогает…

– Алик, а закуски-то, закуски… – хмельно и весело заволновалась обнажённая, и, кстати сказать, в очень хорошей форме, резко помолодевшая Алинка. – Счас я тебе икрой багет намажу…

– Себе намажь! – отмахнулся этот самоуверенный наглец. – А я тобой занюхаю…

Притянул фаворитку к себе, зарылся носом в её чёлку, которую она теперь подкрашивает, чтобы не проступили безжалостные серебряные нити…

– Ладно, ладно! – отбиваясь, щебетала она, действительно чувствуя себя двадцатилетней. – На тебе бутербродик, чего ты как ребёнок закусываешь сладким…

– Совсем другое дело! – хвалил свою врачебную практику Совенко. – Вот такой тебя люблю я, вот такой тебя хвалю я!

– Угодила Мойдодыру? – сбиваясь дыханием, томно, от груди, спросила она, чувствуя, как он жадно обхватил ей бедро.

– Ну, не знаю, не знаю, – кокетничал старый распутник. – От дальнейшего поведения зависит… Так-то у нас с тобой всё только начинается, Алинка!

– Брось, Алик, – немного обиделась Очеплова. – Ну что ты несёшь?

– А что? Больше всего на свете я мечтал бы прожить жизнь с тобой, маленькая, кушать с твоих рук, а не столовскую баланду…

– Можно подумать, кто-нибудь, когда-нибудь мешал тебе воплотить этот смелый план…

– Я сам себе мешал…

– Нашёл, чем гордиться!

– Алинка, воробушек мой, со мной постоянно жить нельзя. Я токсичный. Это всё равно, что постоянно питаться одним только перцем или чесноком. Иногда для вкуса в основное блюдо добавить, может быть, неплохо… Но только это каждый день… бр-р! Спроси у Танюсика, я над ней такой эксперимент поставил… До сих пор у неё нервный тик вот здесь… – Совенко легонько постучал указательным пальцем возле левого глаза.

– Ну, не знаю… Я бы попробовала… А вдруг именно у меня бы – и получилось?!

– А Дима как?

– Муж-то? Идёт лесом… Как будто он когда-нибудь ходил другим маршрутом, право слово…

– Я не могу тобой рисковать! – сказал Совенко очень серьёзно, взяв полминуты на раздумье. – Ты мне слишком дорога, чтобы на тебе опыты ставить!

Много ли любящей женщине надо? Сказал, мерзавец, вот так две фразы с умным видом – и пожизненное «кидалово» лёгким движением руки превратилось в нежную заботу… Была бы трезвее, посмеялась, но после стакана «Столичной» всё кажется искренним, пробивает до слезы…

 

***

– Сложная это задача: оживить мёртвую землю. Но задача куда более сложная – оживить мёртвые души. Если серные бактерии выживают даже в кипятке, то, значит, я могу отыскать такую форму клеточной жизни, которая приживётся в любом климате! Нужно лишь отобрать заданные свойства, и совместить в гибриде. И появится растение, выживающее, размножающееся там, где камень, подобно сковороде, может изжарить яичницу! Это сложно, но это решаемо…

– А с мёртвыми душами?

– А вот с ними сложнее… Понимаешь, в работе с растениями у них есть господин, владыка, который всё за них решает, толкает их, куда ему нужно. Отыскав видового «посредника», мы преодолеваем несовместимость видов. Вегетативным сближением сводим вместе несводимое. Мы создаём наследственно-обогащённые организмы с расшатанной наследственностью, позволяющей наклонять гибридное потомство в ту или иную сторону. Но лабораторное растение целиком и полностью в моей власти…

– А человек, конечно же, нет…

– Как быть с величайшим даром Бога человеку – свободой воли? Как быть, если дар перерождается в проклятие? Для того, чтобы оживить бесплодные земли – я собираю растение по клеточным кусочкам, я мастерю организм, как часовщик часы, под электронным микроскопом, соединяя нужные мне генетические коды на молекулярном уровне… Но не могу же я человека так собрать! Я ведь не совсем ещё свихнулся, и прекрасно понимаю, что методом часовщика, отвёрткой и паяльником, принимая организм за механизм, я создам чудовище, Франкенштейна, нечто, страшнее всего живого, и даже страшнее всего мёртвого…

– Тогда чего ты хочешь? Оживляй мёртвые земли и оставь людей в покое, они сами с собой разберутся… И, кстати говоря, давай-ка выйдем из парной, Алик! 76 градусов – указала она на деревянный щиток термометра-гигрометра, здесь не парламент, нельзя так долго преть…

Он сделал неопределённый и какой-то неловкий жест: мол, иди… Как это бывает у людей, привыкших к своей любви, давно горящей без вспышек, без пламени, рассеянным склерозом «лампы дневного света», Алина сразу же почуяла, что это неспроста.

– Пойдём, говорю! Удар хватит!

– Ты иди, а я ещё посижу…

– Алик, что случилось? Я же вижу, что тебе плохо… И ты никогда не засиживался в парилке!

– Ничего… Сейчас пройдёт… Ноги чуть-чуть отказали…

Он, не по размеру натянутый на самого себя, беспомощно лакал собственную слюну, сбивая нестерпимую сухость во рту. Вот она человеческая слабость: думал полки за собой вести, а сам с полка встать не может…

– И ты готов тут свариться заживо – сердилась Алина. – лишь бы скрыть от меня тайну Полишинеля? То, что ты тоже иногда бываешь слабым?!

– Как ты всегда мастерски формулируешь, малыш! – восхитился её Алик.

Она подлезла к нему под мышку, чтобы помочь встать. Ощущения жуткие – как будто взваливаешь на плечо тряпичную куклу без костей.

– Это пройдёт… – оптимистично пообещал Совенко. – У меня так уже было… Правда, в последний год такое стало чаще случаться…

– Посоветовала бы показаться врачу. Да только врача ты каждое утро видишь в зеркале…

Вот так всё просто и будет. По-людски. Однажды его прихватит, и уже не отпустит. И скоро. Возраст. Образ жизни. Если говорить строго-научно, он пережил все сроки, которые могли бы нагадать ему медицина в молодости. Есть такая благородная версия: человека дела на земле держат, недоделанные – не отпускают. А есть реалистичная: просто повезло.

– Богом быть совсем нетрудно! – спорил он как-то с фантастами Стругацкими. – Трудно другое. Трудно быть служителем Бога. Нести, как муравей, то, что больше тебя самого. Не обладая всемогуществом, вести себя так, как будто им обладаешь…

И Алина думала, что Бог принимает его жертву. Трудно объяснить, за что и почему – но принимает. Вот человеку за 70 – но разве по нему скажешь?

Однако однажды временный паралич, которого он стесняется, как подросток энуреза, может быть, потому, что при всей своей медицинской опытности не может объяснить причин, – однажды уже не отпустит.

И что тогда? Может ли она, Алина Игоревна Очеплова, представить себе жизнь без него, самого любимого из ненавистных, и самого ненавистного из любимых? Принять всерьёз вот эти его слова:

– Одни пекли хлеба, другие клали камни. Те, кто клал камни, жили впроголодь и считались дураками. Умерли и те и эти. После хлеборезов не осталось ничего. После камнерезов – каменные громады. И, глядя отсюда, уже не так очевидно, кто был дураком…

Как медсестра раненого из боя, что, в общем-то, недалеко от истины, она выволокла его из парилки в просторную комнату отдыха. Уронила на кожаный, застеленный рушниками диван, в приятном глазу полумраке, под мерцание настенного плоского телевизора. В правом углу стоял бильярд с раскатанными шарами, и она подумала: «Как символично! Игра сыграна…».

А потом вспоминала дальний, давний, совсем не здесь и не сейчас день, но так живо и ярко, как будто не из парилки вышла сюда, а прямо оттуда…

 

***

Это был прекрасный и солнечный день давно минувшего, когда они поехали с проверкой на одно из гигантских советских «водогноилищ», как клеймили их перестроечные газеты, очищаемых по методу академика. Туда, в зацветшую трупно-зелёную воду, ухнули несколько тонн малька белых амуров и толстолобиков, каждый из которых сжирает по восемьдесят килограммов самой неподходящей для нормальных рыб водной флоры…

И вода через год стала голубой, манящей, ласковой, шёлково-прозрачной.

– Пошли купаться! – предложила она. Но академик побрезговал. А она – нет. Прекрасно осознавая, как выгодно смотрится в купальнике-бикини, не скрывавшем почти ничего, выпукло и рельефно обозначавшем мокрыми полосками ткани то, что всё же скрывалось… Поплавала в очищенной воде, после чего вышла к нему, как наяда из пены морской, как на полотнах Боттичелли…

– А вот теперь – настоящая проверка! – смеялась чертовка. – Если ты мной после купания не побрезгуешь, значит, действительно веришь в свой метод! Без этого – акта приёмки не подмахну!

Подмахивала иным образом. В янтарно-смолистом раю прибрежных строевых сосен, напоённых ароматами хвойной медовой росы, подарив ему себя и сама одаренная сверх ожидания нисколько не академической, а простой и мужской жадной страстью…

– Ладно, ладно! – по-кошачьи оглаживала его седеющую грудь. – Убедил, аргументатор! Принимаю я у тебя водогноилище…

Они были в восьмидесятых, они были гораздо моложе и счастливее, чем сейчас. И река жизни ещё текла меж живописных берегов, а не впадала, куда она у всех впадает в итоге, в маразм… Конечно, говорить про такое «трахались» грубо и некрасиво, но в определённом смысле солнечный и эмоциональный удар она получила, и довольно сильный… Как доской по голове… В народе такое называют «жемчужный оргазм» – когда женщина заканчивает судорогами, напоминающими лёгкий эпилептический припадок. Редкое в жизни и незабываемое для «слабого пола» ощущение!

– Вот так должны решаться проблемы! – бормотал академик, раскуривая сигару, и она льстила себе, что это он про неё. – Вот так! Гниль расщепляется на чистую воду и рыбу, понимаешь?! А они предлагали слить водохранилище, но разве это решение проблемы?

– Слушай, Виталик, если каждый раз нам с тобой, чтобы уединиться вот так, нужно будет зачистить водохранилище… То несите карту водохранилищ, я готова!

– И будешь целый год ждать? – хитро прищурился он.

– Ну, у нас же другие академические объекты есть… – рассмеялась Алина. – Потренируемся там…

Больше всего её завораживала шарманка его разговоров «после». Иногда даже хотелось побыстрее «кончить», чтобы услышать гипнотический, бархатный тембр, прозу делающий романсом:

– Фундаментальная мечта социализма с его гигантоманией – человек, который делает всё больше и больше. Для этого возрастают и мощь и параллельно – молекулярная точность его устройств. Фундаментальная мечта капитализма – человек, не делающий ничего. Это и есть мечта любого предпринимателя, выйти на ренту, превратиться в обеспеченного бездельника.

На ранних стадиях эту «нирвану» могли себе позволить лишь немногие. А что, если появится возможность даровать её всем? В виде, например, безусловного базового дохода – всякому? Ну, они же не звери, и если появится такая возможность – от большой доброты возьмут да швырнут с барского плеча каждому то, о чём сами мечтали для себя веками: пассивную ренту…

Чтобы тунеядец укреплялся бы в своём тунеядстве уже с безусловным правом, его разум и личность деградировали бы ещё быстрее, чем сейчас? Это представление о человеке, как о глисте, которому достаточно лишь отыскать питательную среду для его полного и окончательного счастья… Такая среда уничтожит «человека разумного» быстрее и вернее, чем даже концлагеря!

– Не передёргивай, Алик! Человеку нужен отдых. Ты, может, этого не понимаешь, тебя заклинило в лабораторном экстазе, но большинству людей отдых необходим. В ХХ веке человек очень устал. Он не только физически, но и нравственно надорвался в гомерических мегалитах твоей космической цивилизации, подозрительно смахивающих на строительство египетских пирамид…

– Может быть, может быть… Но человек разумный, как ни крути, хозяин, творец и созидатель, а они мечтают превратить его в пожизненного не взрослеющего младенца-иждивенца… Угасающего не физически, не от истощения, а умственно, засыпающего навеки, как усыпляемый кот на столе ветеринара…

 

***

Он и сегодня такой же брюзга и многослов, только теперь его периодически парализует. Прыть не та, но речь не о мыслях:

– Вот мы открывали метановые танки для внутрикорпоративных нужд… Ты знала, что в горючий газ подмешивают одорант, запах гнилой капусты, чтобы вовремя почувствовать утечку?

– Ну, конечно же, разумеется… – раздражалась Алина. – …нет! Ещё мне не хватало за газовиками тухлую капусту нюхать!

– Это умно, сероводородная присадка… Но когда гниёт Бытие, запах порой выделяется вкусный, скорее привлекательный, чем тревожный… А в моей жизни всегда был устойчив запах гниения самого Бытия, вне и помимо корпорации…

Вместо ответа она зачитала стихи, которые сочинила сама, но очень стеснялась авторства. Стихотворчество никак не ложилось в её имидж бизнес-вамп, деловой и хищной:

Покоя нет. Кругом беда,

Сосед – упырь, во власти черти.

Да, жизнь почти всегда худа –

О чём кричит реклама смерти…

– Пастернак? – хихикнул старый дурень, вспомнив бородатую шутку из семидесятых годов прошлого века. Родившуюся, когда они были вдвое – представляете, вдвое! – моложе себя нынешних.

– Мандельштам! – привычно дала она шутовской отзыв. Так у них принято, между собой – и, видимо, уже до гроба, потому что старого пса новым штукам не научишь…

Господи, оба – пенсионеры, а как дети, чессно слово!

– Я имел в виду, – притворился этот временно-безногий с совершенно детсадовской хитринкой, – здесь пастернак… В составе салата…

И поднял маслянистую ложку из тарелки с огурцами и помидорами, намекая на пряность в посуде…

– Между прочим, в этом твоя главная проблема, Алик. Ты всё время путаешь людей и растения. К вопросу о нашем разговоре в парилке…

Он взъерошил остатки волос, и заговорил уже с юношеским жаром, словно с детсадовских шуток на несколько лет повзрослел:

– Мой бросок в соматическую гибридизацию растений был, наверное, жестом отчаяния, бегством к покорным зелёным побегам, которые неспособны на побег от меня! Я не с этого начинал, не со страстей по ботанике… Реакции растений мне понятны, мышление же человека по-прежнему непонятно.

– В каком смысле?

– Я никогда этого не пойму… У людей было всё: равноправие, справедливость, они не ощущали себя второсортными, теми, кого за людей не считают. А ещё – все возможности для личного развития, образования, все пути открыты, и даже звёздные трассы… При этом у них была вполне сносная жратва… А ещё у них были книги и телескопы, микроскопы и защищавшие их законы…

И всё это они променяли на кровавую, жестокую и бессмысленную злую клоунаду современности, у которой ни начала, ни конца, ни смысла, ни выхода…

Но самое непонятное, то, что ставит мою мысль в тупик: большинство из них совершенно удовлетворены, словно именно этого всю жизнь и искали в «застенках» планетариев и библиотек… Словно бы хозяйский плевок им в харю – божья роса! Предпочли упасть в фекалии и делают вид, что им только этого и нужно было! Плещутся в современности, как опарыши в говне… А если чем и недовольны – то только тем, что их чморят недостаточно…

– А ты никогда не думал, что людям, может быть, больше ничего и не нужно?

– Думал. Об ошибке Маркса и Ленина. О том, что коммунизм – вовсе не выбор рабочего. Тупица у станка думает не о справедливости, не о равноправии, а мечтает выбиться в хозяйчики. Коммунизм – выбор интеллектуалов. То есть людей, живущих напряжённой умственной жизнью, думающих, анализирующих, сопоставляющих. Житейски-компетентных.

И способных на высшие отношения между собой, только потому, что у них высшие формы сознания! Такие люди – всегда трагическое меньшинство, они гаснут в массе, как фитиль в песке. А люди с низшими формами сознания высших отношений не понимают. Им неуютно в сложности, они инстинктивно тянутся к примитиву. Куда поползёт опарыш? Естественно, в то дерьмо, откуда его вынули!

– Это его среда обитания, понимаешь? Был такой мультик, там мальчик из жалости переселил лягушонка из грязного сырого болота в сухую и чистую вату… А лягушонок стал помирать… То, что интеллектуалу кажется адом кромешным, для примитивного зверочеловека – дом родной. Он там себя хорошо чувствует. А в хрустальных дворцах интеллектуального совершенства он не видит ничего, кроме сложности, от которой голова пухнет!

– И что ты хочешь этим сказать?

– Живи сам, Виталий Терентьевич, «как хотите», и дай им жить, как они заслужили.

– Думаешь, не спрашивал себя: по какому праву ты за опарыша решил, что ему будет лучше под палящим Солнцем абстрактных истин? А что, если правы французы, и мысль – болезнь головного мозга? Паразит, поселившийся в черепе биологического существа, и мешающий ему отправлять его нехитрые инстинкты и слабоумно радоваться жизни? Вот так… – он захихикал, то ли для психологической разрядки, то ли уже сходя с ума от булыжников своих мыслей.

Она встала «утешить самовар» на приставном столике – энергично нагоняя мехами воздух в тлеющую еловую щепу…

И подумала – а вдруг, а вдруг? Они же редко видятся, вдруг это последняя встреча? Впрочем, так она думала почти о каждой их встрече…

 

6.

Виталий Терентьевич у себя на даче, на свежем воздухе, похрустывая опавшими листьями и сдувая с лица летучие паутинки осени, тёнёта странствующих паучков, гонимых ветрами Подмосковья, возле раскалённого мангала собственноручно готовил шашлык. Шашлык был необычным: овощи-гриль, баклажаны, кабачки, болгарский перец, шампиньоны…

Дача тоже была необычной: выстроена до революции оккультистами для спиритических сеансов, потом выделена новой властью деду Совенко, унаследованная его отцом, наконец, досталась нынешнему владельцу, очень мало изменившись. И очень мало изменяемая.

Дача – хотя бы просто в силу возраста – была готической, угрюмой, поскрипывающей и постанывающей на разные призрачные голоса, угрюмой, полной тайн и тайников. Казалось, что ближние к мангалу окна дачи чихают от пряного маринадного дыма, облаком уюта окружившего повара-самозванца.

Пожилой мажордом, потомок ещё советской обслуги правительственных дач, следовательно, потомственный дворецкий (редкая при советской власти профессия) Пётр Багман ассистировал «грильургу» в его незамысловатой операции, подавая кружки и колечки вегетарианского гриля.

В силу возраста Пете Багману стало полагаться отчество, но оно всякий раз «улыбало» окружающих: Пётр Аполлодорович…

Именно в этот бюджетно-пенсионный рай корпоративный советник председателя Феликс Фениксов ввёл недоумевающего венгерского сахарозаводчика Ласло Оменя. Сперва металлической мелодией из часового механизма проскрежетала на уключинах бронзовая калитка, напомнившая о кладбищенских оградах. Потом узенькая витиеватая и «видиеватая» садовая тропинка пошептала под ногами резными кленовыми паданцами…

Виталий Терентьевич, имея под рукой младшего Багмана, в другой руке имел картонку, грубоватую для его общественного положения, которой упоённо помахивал над углями. Иногда «поддавал»: из брызгалки прыскали тоненькие струйки, распуская, будто сплетни, нотки смеси яблочного и бальзамического уксусов.

– Извините за домашний вид! – сказал венгерскому гостю Совенко в вязаном полувере. – Люблю, знаете ли, повозиться…

– Я тоже, – сознался Ласло, хотя по его нынешнему виду – не скажешь.

 На нём был куда более уместный в офисе, чем на даче, приталенный строгий костюм с искрой металлизированных нитей в ткани, сорочка цвета «шампань», банкирский галстук в мелкую полоску, на ногах – ласково-лаково отливающие «оксфорды» черного цвета. На лоне осенней славянской природы весь он был неуместен и одеждой и лицом: мадьярски-копчёным, черняво-брюнетным, резко-рубленным. Чуть вьющиеся волосы спадали до плеч, над губой топорщились злые колючие тараканьи усики: такими портретисты изображали придворных эпохи Петра Великого…

– Маринуете? – как знаток знатока, спросил Совенко.

– Если гриль из овощей, то нет… – несколько обалдело ответил Ласло. Ибо вовсе не к такому разговору готовился с председателем совета директоров АО «Биотех»!

– Напрасно. Баклажаны немножко надо помариновать, чтобы выпустить из них горечь…

– Баклажаны я мариную. Отдельно, – поражаясь абсурду, говорил Омень. – Остальные просто тщательно промываю…

– Сыр добавляете?

– Шпик добавляю…

– Напрасно. Испортите первородный вкус.

– Он слишком пустой у кабачков, первородный-то…

В Венгрии у бизнесмена Ласло была кличка Омен. И Совенко подумал, как сильно отличается Европа от России. В России его с такой фамилией непременно бы прозвали «Пельменем» или «Оленем». «Ласло – Масло» – почти гарантированная школьная дразнилка, с точки зрения нейрологии российских школьников.

А тут – Омен, мистика, предсказание, киноклассика… Культура, так сказать, в криминальных массах!

– Я знавал вашего отца… – сознался Совенко. – Когда он был в руководстве венгерской компартии…

– Меньше года. А потом под люстрацией – многие годы до самой смерти…

– Хороший был человек…

– Только оставил плохое наследство. Вы не представляете, чего натерпелась семья за его несвоевременный карьеризм…

– Нам не понять, – кольнул Совенко. – У нас люстраций не было…

– Наверное, – отомстил ответной шпилькой Омень, – именно так говорили феодалы на задворках Европы после французской буржуазной революции!

– Очень может быть… – покладисто закивал академик.

Ну что же, европейцу ли не знать универсальные основы деловой этики? Если старшие в деле тебя приглашают на танец пустой светской болтовни – надо вальсировать, обходя бизнес, порхать бабочками пустословия…

– Вы знакомы с современным киноискусством Восточной Европы? – поинтересовался сахарозаводчик из Будапешта.

– Нет, конечно же, не знаком, – удивился Совенко. Испугавшись, что ему сейчас же предложат ознакомиться, торопливо добавил: – У меня времени на это решительно нет!

– А у меня это, можно сказать, хобби… – грустно улыбнулся Омень. – Я смотрю вечерами наши, венгерские, польские, румынские кинокартины… Их немного, и все они, как бусины, нанизаны на одну нить.

– И какую? – из вежливости поинтересовался Виталий Терентьевич

– Их нить Ариадны – мрачность, тоскливость, суицидальность. Безмолвный, а иногда и звучный вой. Отражённый в них мир после «бархатных революций» – постоянно провоцирует повеситься или, как минимум, обдолбаться до беспамятства…

– Неужели у вас всё так плохо?!

– Нет, у нас не всё так плохо. Даже в Восточной Европе есть те, кто живут хорошо. И их даже много. Но обобщить их успех не получается по той же причине, по которой каннибал не может поделиться с жертвой рецептами своей мясной кухни… И вот те, кто не обобщают практики, – порой живут весело, беззаботно, комфортно…

– Но художник так не может! – догадался Совенко.

– Да, художник в силу профессии вынужден обобщать, хоть он тресни… Вся суть их работы – обобщение идей, создание обобщённых образов, которые могли бы стать нарицательными. А попытайся у нас обобщить – и станешь несчастным. Нет общей правды для зажиточных и нищих. Что одним хорошо, то другим смерть. И восточно-европейское кино последних десятилетий находит то единственно общее, что есть у людей: трагическое отсутствие общего. Включите новенький венгерский или румынский, или даже немецкий фильм! Везде выпукло ощущаем тупик общества. Назад ему идти нельзя – табу, харам и анафема. А вперёд ему идти некуда. Потому в Восточной Европе из года в год повторяется один и тот же день…

– День сурка?

– Ну, что вы! День сурка американский, он гораздо веселее, там такой безнадёги нет…

– На мой взгляд, – пристально вгляделся Совенко в деликатного гостя, не торопящегося «шуршать контрактами», – это важные и глубокие наблюдения. И отнюдь не праздные…

– Когда вы стоите у базилики святого Стефана в Будапеште, – продолжил подбодренный сын люстранта, – то стоите в тени надгробия тех идей, которые поднимали европейцев на дыбу и в крестовые походы. Сверхценность любой идеи – намертво увязана с вашим отношением к ней. А это полный произвол. Вы вольны считать идею гениальной, или просто годной, или никакой… Вольны отдать за неё жизнь – или не давать ломаного гроша…

– Аналог сегодняшних базилик, – пожал плечами Совенко, провоцируя гостя на откровенность, – маниакальное потребительство, деньги…

– Да я боюсь, что и деньги… – начал было Ласло.

– За деньги не бойтесь! – оптимистично перебил академик, очищая крупную луковую головню, хрустко сдирая сухие чешуйчатые оболочки. Он намеревался нарезать лук колечками и подсадить на шампуры. – Это как усыхание луковицы, – наглядно показал сочный шар Виталий Терентьевич, демонстрируя своё кулинарное искусство. Луковица в его руке казалась запретным яблоком Эдема, а сам он змием. – Вначале омертвление внешних, высших оболочек, потом оно идёт вниз и вниз, до самой пазухи и донца… Деньги гораздо ближе к звериному, а потому жажда денег угасает гораздо позже высших отделов психической деятельности…

– Есть другое мнение. Мнение моего отца. Последнего венгерского коммуниста. Он говорил, что у охлаждения идей есть добавочное имя: трупное охлаждение. То есть современный человек идёт не в состояние зверя, а в состояние трупа.

– Очень может быть! – кивнул Совенко. – Но мы ещё поживём. Потому что – он подмигнул – за себя мы решаем сами! Эпоху не спрашивая, – и без перехода потребовал: – Полотенце!

Петя Багман подал ему расписной льняной рушник. Взамен получил шампур, который тут же привычно, правда, немного с брезгливостью, надкусил сбоку.

– Усилился эффект мясистости сорта?! – приставал к нему академик, не давая времени толком распробовать.

– Усилился! – пискнул Багман, спасая чью-то премию, а может, и карьеру в АО «Биотех».

– Смотри мне, не ври! – нахмурил брови Совенко, и даже Ласло стало страшно, хоть он тут был совсем ни при чём. – Знаю я вас! Друг дружку покрываете!

– Виталий Терентьевич, мне зачем?! – с извиняющимся возмущением пропищал потомственный дворецкий семьи Совенко. – Я даже не знаю, что это за овощи, откуда они, чьего авторства!

Своим народническим, обильно вышитым рушником Совенко тщательно протёр каждый палец, с тем, чтобы протянуть уже чистую руку ладонью вверх Феликсу Фениксову:

– Дело!

Тонкая пластиковая папка оказалась в распоряжении повара-самозванца.

На папке была надпись: «Операция «Чёрная Дыра».

 

***

Операция «Чёрная Дыра». Ухнуть на мировые рынки космическое количество сахара под маркой принадлежавших Ласло сахарных заводов. Европа не пустит к себе чужого крупного оптовика, на их рынки просто так не пролезешь, но Ласло Омень имел в ней статус своего. По крайней мере, пока не ухнул, сминая конфигурацию всех поставок, такую бездну сахарного опта в «чёрную дыру» мирового потребления…

Когда они поймут, сколько сладкого он им вложил в анус, – они с ним разберутся неслабо. Интересно, зачем ему это нужно?! Вся эта операция, которую в директорате АО «Биотех» назвали, словно военную, кодовым именем «Чёрная Дыра»...

Видимо, у него есть свои резоны – расчёт «всё сбыть до отлова».

– Скорее всего, мне придётся отклонить ваши условия сделки, – сознался Ласло. – По вполне понятной в деловых кругах причине: они слишком выгодные.

– Такой сыр только в мышеловке? – с ходу уловил Совенко.

– Именно так.

– У нашей оптовой скидки есть уважительные причины.

– Чтобы её принять… Я вынужден настаивать их узнать.

– Я вас понимаю. Но торговля – дело двустороннее. И если вы просите меня раскрыть карты – то я попрошу вас о том же…

– Почему я готов в это ввязаться?

– Ну да. Дело-то нешуточное. Эта сделка обрушит цены на сахар в Европе, как минимум, а может быть, и во всём мире. И не на день-два… У вас должны быть серьёзные основания, чтобы, проживая в Венгрии, играть с этим…

– Дело в том, что я уезжаю из Венгрии. Буквально сразу после сделки.

– И?

– Что «и»?

– Вы считаете, эта миграция в достаточной степени объясняет вашу решительность перейти дорогу множеству зубастых оптовиков?!

Ласло посмотрел на небо. Потом на блестящие острые носки своих туфлей. Вздохнул, собрался с силами, и открылся, по возможности лаконично:

– Я должен предупредить, что условие нашей сделки – конфиденциальность. Я буду вашим дистрибьютором в Европе только если вы гарантируете мне отсутствие утечек информации… За такие дела меня по головке не погладят…

– А как же свобода личности? – издевался Совенко.

Улыбка Ласло Оменя оплыла, потекла, как у женщин косметика под дождём. Открылась мадьярская злая скуластость, по исходному коду своему – довольно волчья.

– У нас некому заниматься свободой личности. Все наши правозащитники занимаются ею у вас…

– Но, пардон муа, мы не героин вам толкаем, Ласло! Всего лишь сахар. Вполне себе кондиционный сахарный песок…

– В таких объёмах я его обязан задекларировать, где нужно. Если я это сделаю, то сделку гарантированно отклонят. Поэтому я и темню, скрывая её, как умею…

– А как же коммерческая тайна? – подтрунивал ироничный академик, делая вид, что вчера родился, а про европейские нравы только сегодня впервые слышит.

– Коммерческая явь у нас для явных обществ. А коммерческая тайна – для тайных обществ. Всякая фирма используется её формальными владельцами, но им не принадлежит…

– А как же свобода предпринимательства?! – зло шутил Виталий Терентьевич, укоризненно покачивая головой.

– Вы издеваетесь?! – взорвался, наконец, Ласло. – Вам приятно насмехаться над нами?!

– Что вы, что вы… – сдал назад Совенко, сделав ёрнически-испуганное лицо.

– В Евросоюзе, – чеканил озлобленный венгр, – каждый бизнесмен имеет ровно столько, сколько ему отведено. Реальной. Властью.

– Масонской ложей?

– Не везде её так называют. У нас предпочитают говорить – «владельцами финансовых и информационных потоков».

– Да неужели же они у вас в одних руках?! – глумился академик. Впрочем, видя, какой отлив случился в тёмных маслинах глаз собеседника, тут же пошёл на попятный. – Извините, извините, это я уж так… Нервный юмор…

– Так вот. Каждый бизнес имеет столько, сколько ему отведено. А если возьмёт больше, чем отвели, – его сочтут вором и экстремистом, покушающимся на захват власти…

– Как я понимаю… – Совенко стал безукоризненно-корректным и по-деловому сдержанным. Он это умел – когда хотел. – Вы собираетесь взять больше отведённого…

– Значительно больше. Гораздо больше. На порядок больше, – отчеканил Ласло. Ваши объёмы поставок сахара где-то в двадцать раз больше предельного максимума загрузки моих сахарных заводов…

– Ну, Ласло, тогда сразу всплывёт…

– Не сразу. Я посчитал. Я делаю оферту двадцати оптовикам в двадцати странах. Каждый из них не знает о других. Таким образом, каждый думает, что я сбываю ему всю продукцию.

– До поры, до времени… Пока не сопоставят…

– Мне должно хватить. Я посчитал, – упрямился Омень.

– Зачем вам такой риск?

– Мои сахарные заводы – банкроты, Виталий Терентьевич. На них нет ничего, кроме долгов. Своими силами мне эти долги не вернуть. Я всё равно покидаю Венгрию. Вопрос только в одном: или с большим кушем, или без ничего, с голым задом…

– Слушайте, Ласло, – посочувствовал Совенко, – вы не успеете! Сроки поставки, потом сроки оплаты, потом вам нужно успеть вывести деньги в надёжный оффшор, и самому успеть выехать… А «стучат» у вас в Европе охотно и быстро!

– Я посчитал. Я должен успеть. Это всего лишь сахар, а не героин! Они не смогут сразу раскусить схему… А в Парагвае им меня не достать…

– Из ваших слов я делаю вывод, что в Парагвай вы не поедете.

– Да, но вам нет дела, куда я поеду. Я, Виталий Терентьевич, как-нибудь перебьюсь без вашей открытки на Рождество… Я для того и раскрыл вам всю схему, откровенность за откровенность, чтобы вы поняли: потом искать меня не нужно. И незачем.

– Ладно. Откровенность за откровенность. Вы будете сбывать чужой сахар под собственным брендом. А у нас обратная беда: мы не можем сбывать свой сахар под своим брендом. Весь этот сахар получен нами бесплатно, как побочное следствие госпрограммы по уничтожению борщевика в России.

– Такое количество?!

– Ну, так и борщевика было много! Размеры России представляете? Госпрограмма оплачивала нам из бюджета искоренение ядовитого борщевика в стране. Его на свалочных пунктах скопились горы. Содержание сахара в нём – выше, чем в сахарном тростнике и сахарной свекле. Мы просто кинули его под валки, под зубцы – и вот вам горы сахара!

– А в чём тогда проблема? – недоумевал Ласло. – Не украли же…

– У нас есть такой чиновник, Пржимонский… Авторитетный товарищ… Он полагает, что нам оплатили утилизацию, а не переработку борщевика. И мы не имеем права вторично получать за него деньги. Нашёл какие-то законы, в нашей путанице законов чего только не найдёшь! Ну, логика понятна: неоправданное ценовое преимущество, монополизм, и всё такое…

– И что он предлагает? Сахар в реку высыпать?

– Кратко говоря – настаивает именно на этом.

– От такого количества сахара ваши рыбы в реках станут кондитерскими изделиями…

– Ну, может, ему этого и нужно, – пожал плечами Совенко. – Может, он как раз экологической катастрофы и добивается… Отсюда и скидка, чтобы вы могли взять наш сахар, и выдать за собственный!

 

***

Ласло Омень по кличке Омен, разумеется, не мог знать, что незадолго до его приезда его, как вариант, прощупывал пальцами весь топ-менеджмент легендарного и таинственного «Биотеха». Высотный «аквариум» залы заседаний совета директоров волшебной корпорации плыл где-то в облаках, куда прохожим смотреть – шапка свалится, гранёным кристаллом яркого, как в операционных, освещения. Поздним вечером он сверкал драгоценным камнем поверх тёмных этажей опустевшей офисной модернистской скалы, её отделочного мрамора кардамоновых оттенков. Лучи света, пронзая городской туман – словно бы курились, струясь и расщепляясь, трепетали дымком, испаряясь в нём по мере удаления от панорамных окон…

Гости ночи, вампиры столицы, сгрудились убористо у одного из углов огромного стола-треугольника, «в миру» предназначенного для посиделок совета директоров. Сбились вожаки большой стаи, близким узким кругом «директоров над директорами». Их обступала роскошная колоссальность офисного пространства и кровавого оттенка красные полированные колонны, мраморными артериями взбегавшие от пышного ковролина к натяжным потолкам.

Пили немного остывший кофе, потому что разговор их требовал выставить обслугу за тройные звукоизолированные двери с датчиками антипрослушки.

– Пржимонский достал! – ругался в овале мёртвого света, смутно отражаясь в шлифованной каменной тверди боковой колонны, Максим Львович Суханов. – Надо просто пойти и всё о нём доложить высшему руководству страны… Он сознательно и небескорыстно гробит экономику…

– Кто знает… – прижмурился Совенко, почти мурлыча. – Кто знает истинные цели высшего руководства страны? А если они Кошму за это не накажут, а наградят?

– Он может сгореть в пожаре… – предложил со своей стороны Никита Питрав. – Он может вылететь на машине с моста… там, где высоко…

– Войну начать легко, – умиротворяюще поднял ладонь Виталий Терентьевич. – Но никто, начиная войны, не знает, чем они закончатся.

– Когда мы были на торжественном рауте в кабинете министров, – промурлыкала плотоядно очаровательная Ева Алеевна Шарова, – я так, чисто по-женски… прибрала к рукам его бокал с отпечатками пальцев… Там же недорогие бокалы, по госзакупкам, никто и не хватился…

– И что?! – недоумевали мужчины в зловещей яркости залы совета директоров, слишком большой для такого узкого круга лиц.

– А недавно ему зуб удаляли… – змеилась Шарова, и казалось, у неё меж губ мелькает змеиный язычок. – Такому-то человеку где попало не будут удалять… Короче, мальчики, у меня в автоклаве его зуб, слюна и кровавая ватка… То есть – живое ДНК Яна Янкелевича Пржимонского…

И все замолчали – заворожено глядя на гибкую гадюку с холодными глазами рептилии. Не только потому, что уважали Шарову, но ещё и потому что на неё лишний раз взглянуть приятно. На ней был чёрный деловой костюм – приталенный жакет, брюки «дудочкой», обуженные понизу, у острых высоких каблучков. Под пиджаком Евы – белый топ с тоненькими бретелями. В нагрудном кармашке – декоративный платочек в «виндзорскую клетку». В плавном течении жестов женщина переливалась, как ртуть: в гладкой тончайшей английской шерсти костюмной ткани мерцали, будто игриво подмигивали деловым партнёрам, вкрапления лайкры. Пуговицы Шаровой не просто «сделаны» – они ювелирно «выполнены» из слоновой кости.

Из-под рукавов, когда она изящно жестикулировала, выглядывали острые косточки на тонких, казалось невесомых, запястьях. Стрижка «шэг» с некоторым эффектом лохматости молодила её, и одновременно выводила из безликости делового гардероба.

– К чему ты клонишь, Евуль? – не выдержав интриги, нарушил благоговейное молчание мужского коллектива туповатый Питрав.

– Ну, мало ли в Москве мест преступления? Выберем, какое посолиднее, и там будут бокал с отпечатками Яна Янкелевича, образцы ДНК Яна Янкелевича…

– И что, обычная криминальная полиция возьмёт Пржимонского?! – скривился в лимонности скепсиса Суханов. – Как Станиславский: не верю! Только какого-нибудь товарища майора подставим, который сунется такую фигуру допрашивать…

– Ещё раз повторяю! – чуть повысил голос босс среди этих фантазёров. – Начать войну легко, закончить потом – трудно. Куда эта кривая вывезет – заранее не скажешь.

– Ну, а что с Пржимонским прикажешь делать, Алик?! – чуть не заплакал Максим Львович, душой за дело болея.

– А ещё у меня есть баночка из-под колы с отпечатками его сына Толика, – кидала варианты Ева Алеевна. – Образцы его ДНК, в том числе спермы…

– У тебя там коллекция, что ли?! – ревновал Питрав, чувствуя, что со своими грубыми методами против Шаровой он всё равно что плотник супротив столяра.

– Конечно, коллекция! – пожала она худенькими плечиками. – слюна, волосы, ногти, окурки сигарет, зубные щетки, буккальный эпителий, салфетки и марли с кровью… Всех значимых фигур. В отдельном холодильнике – консервированное семя с простыней их оргий. Могу через нашу лабораторию клонировать любого из федеральных министров!

– Ева, ты же вообще-то бухгалтерию у нас ведёшь! – почти простонал Суханов, глядя в упор на прыткую женщину.

– Так это и есть бухгалтерия! – Шарова сделала вид, что удивилась претензии. – Одна пивная бутылка с пальчиками, поставленная в нужное место, порой экономит корпорации миллиарды рублей…

– Знаешь, – пошёл в контратаку Питрав, – несчастный случай тоже можно очень правдоподобно изобразить…

– Вы такие болтливые! – поморщился босс, отпивая кофе из маленькой чашечки. Блюдце и серебряная ложечка на нём, вазочка с нехитрой выпечкой – перевёрнуто удваивались отражениями в зеркальной глади столешницы. Пенка капучино осталась у него усиками над губой. – И всё время путаете доступное с целесообразным!

– Алик! – обиделся «близкий друг» и первый зам. – Мы хотим, как лучше…

– Нашли «лучше»! – разворчался шеф по-стариковски. – Живого человека за мешок сахара угробить!

– А вот сахар тут совсем ни при чём! Проживём без сахара, нам этот товар погоды не делает… Просто сколько можно?! Первый раз что ли этот Пржимонский…

– Мак! – укоризненно перебил Совенко. – Ты же всё-таки юрист по образованию! Ты же знаешь, что такое превышение мер самообороны!

– Статья 114 УКа Эр-ЭФ, – заговорил в Маке юрист. – Легко запомнить, Алик! Год начала Первой мировой войны!

– Нельзя использовать против кулака нож, против ножа пистолет… – напомнил академик.

– Да к чему ты это вообще?! – почти уже взорвался первый зам.

– К тому, что Ян Янкелевич – правовед. Он использует против нас юридическое оружие. Если бы Кошма пытался кого-то из нас убить – он бы, как Президент говорит, «трёх дней не прожил»! Но вежливость его делопроизводства требует ответной вежливости… – Совенко сурово зыркнул на Питрава, и тот, как нашкодивший школьник, опустил глаза. – Несчастный случай! – передразнил «безопасника» и перевёл колючий взгляд на Еву Шарову: – Отпечатки и сперма! Может ещё Молоху младенца в жертву принесём?!

– Но, Виталий Терентьевич… – затараторила Шарова, из таинственной «вамп фаталь» мигом превращаясь в обычную бабу, получившую нагоняй. – Я же имела в виду…

– Алеевна, я очень ценю всё, что ты имеешь в виду, – смягчился Совенко. – Но понимаешь, фея сердца моего, к волшебной палочке неплохо бы иметь в комплекте голову. Трезвую. Чтобы не трясти чудями, где не надо!

– Всё поняли! – умильно, как пёс, сподхалимничал Питрав, снизу с прогибом заглядывая в глаза шефу. – Списываем борщевистский сахар в упущенную прибыль…

И опять не угадал.

– Я не призываю сдаться! – сказал Виталий Терентьевич, снова отпивая кофе мелкими глотками. – Но если против нас используется юридическое оружие, то и ответ мы должны поискать юридический.

– Против Кошмы-то?! – заволновались сразу все соратники. – Это ж Пржимонский, ему и чай-то заносит не иначе, как кандидат юридических наук! Да и потом, формально-то он прав: нам же заплатили уже за устранение борщевика по нами же представленной смете! Получается, нам этот сахар дали бесплатно и с приплатой, а мы им теперь торгуем!

– В этой позиции Яна Янкелевича есть элемент начётнического формализма, – припомнил Совенко партийный язык, язык обкомов и незабвенной Старой Площади. – Вопиющего!

– Ну ему же этого не объяснишь! – досадливо хлопнул ладонью по столу Суханов.

– А ты пробовал?

– Да я и пробовать не буду… Чего я, Пржимонского не знаю?! Он в молодости поураганил, не спорю, а потом туго понял, что закон сейфы ломает ловчее фомки… У него уж лет десять любимая поговорка – pereat mundus et fiat justicia.^[68]

– А ты откуда знаешь? – щурился ироничный академик.

– Крысу во мне увидел?! – возмутился Суханов.

– Я без подначки.

– Материалы собирал я, Алик. Для тебя и для дела. У меня тоже свои автоклавы есть и свои холодильники… Не проходит дня, чтобы Пржимонский не повторил этой поговорки! Источник тебе нужен? Аарон Еноп, его помощник… Удовлетворён?!

– Глубоко. Как, бывало, Леонид Ильич удовлетворялся.

– Значит, все сахара в воду?! – деловито поинтересовалась Шарова, потому что утилизацию, несомненно, поручили бы её хозяйственному управлению.

– Почему в воду?! – округлил глаза босс. – Вы максималисты, как дети малые! То убивать за сахар собирались, подставлять под расстрельные статьи, то теперь на помойку его предлагаете…

«Хорошие они ребята! – в то же самое время думал Совенко о тех, кто за долгие годы стал ему, по сути, семьёй. – Но дай им волю – всё кровью зальют! И с благородной целью – выкорчевать зло… А дай волю злу – оно сожжёт и отравит весь мир. Вот и мечемся между крайностями!».

Чтобы простым, наивным обывателям спокойнее спалось – им врут, с психотерапевтической целью, что их защищают законы, правоохранительные органы, политические институты. И только Хранители – те, кто принимают конечные решения, владеют ключами от Ничего, открывающие в ничём всё, в тёмном однообразии смерти – пёстрое многообразие жизни, – знают правду.

О том, что законы – в сущности, самовнушение подавленных; «правоохранительные органы» – любимое самоназвание для умных бандитов; «политические институты» – театральные декорации, ширма стыдливого переодевания монстров, не желающих, чтобы их видели голыми…

Обязательно есть тот, кого римское право, кстати говоря, аннулируя тем самоё себя, – вычислило с логической неизбежностью в формуле «Рим высказался – дело закрыто». Хранителю не за кого и не за что прятаться. То, что он решил, – пересматривать уже некому. Он не может сослаться на закон – потому что сам создаёт и отменяет законы, лепит их, как пельмешки, из первобытного зоологического чавканья. Он не может сослаться на прокуроров, потому что сам же придумал кого-то назвать «прокурорами», склеив их условность из безусловности права силы.

И он не может надеяться на процедуры, вроде выборов или кадровой политики, – потому что сам же ваяет эти формы из равнодушия космической пустоты. У Хранителей есть только две вещи: исходное Ничто и ключ от ничего. Ключ, открывающий Ничто, и превращающий Ничто во что-то то или иное, по усмотрению владельца…

Единственное, что остаётся Хранителю, формирующему жизнь из смерти в произвольных формах, – молиться Богу. Молиться о мудрости, потому что решённое Хранителем – уже некому исправить, по крайней мере, на Земле.

Хранитель – таинственная мистическая фигура, которую нельзя ни выбрать, ни контролировать. По той жестокой, но необходимой очевидности, что ключ окончательного решения не может быть ни от кого зависимым. Иначе он перестанет обладать окончательным решением: оно перейдёт к «сторожу над сторожами»!

Ничто безразлично ко всему, что с ним делают. Оно смирится, если уголовника возведут в ранг федерального министра и выше. Оно смирится – если его убьют. Или если не убьют. Или посадят. Или наградят. С равнодушной жестокостью космической ледяной пустоты Ничто сваливает бремя решения на плечи Хранителя.

И вдруг понимаешь, что между вселенским злом, пресекающим всякую жизнь на Земле, и человечеством, там живущим, – не стоит ничего, кроме тебя! И что произвол твоих решений, которые тебе не с кем согласовать, разделить, – определит, какой быть жизни завтра, а главное – быть ли ей вообще? Ну, добавится в космической пустыне ещё одна мёртвая планета – одной больше, одной меньше, мало ли там, в космосе, мёртвых планет?

Не желая всеобщей погибели – Хранитель придумывает какую-то форму, заливая в эту форму аморфную биомассу. Он создаёт или разгоняет колхозы, вводит и отменяет права и обязанности, он объявляет законным то истребление крестьян помещиками, то истребление помещиков крестьянами… Биомасса сама по себе бесформенна, и легко принимает любую из навязанных форм.

Конфликт форм возникает лишь там, где Хранители столкнулись между собой. И тогда бытовая реальность сбоит, раздваивается, словно в кошмарном сне: «отец народов» становится «злым тираном», а потом обратно, «батька» – «нелюдью», проклятое – благословляемым, и наоборот. Сигнал приёмника у масс становится плохим, изображения резко и внезапно меняются, выскакивает то одна картина мира, то другая, и нет никакой логики в их сменах:

…И не остановиться,

И не сменить ноги,–

Сияют наши лица,

Сверкают сапоги^[69]…

Разве не стало бы слово Гитлера высшим и окончательным законом, мерилом всякой истины на Земле, прогибающим всё живущее или умирающее (что, в принципе одно и то же – жить и умирать) под себя – если бы не сказал своего хранительского слова товарищ Сталин? И кто из них на какой закон опирался? И в каком суде можно обжаловать итог их тигриной схватки? Просто они столкнули две альтернативных модели Вселенных. И сталинская оказалась чуть-чуть сильнее…

Конечно, масштаб нынешних вопросов в зале заседания совета директоров корпорации «Биотех» помельче, но принцип-то действия тот же самый. Из ничего не выйдет ничего – если не имеешь ключа перехода. Из ничего выйдет всё – если владеешь ключом от ничего. Тогда можешь сделать из ядовитой жгучей травы, отравляющей животных, оставляющей на человеке страшные рубцы ожогов одним касанием, – сахар. А потом этот сахар – снова, то ли благо, то ли ничто. Закон – что дышло, куда повернёшь – туда и вышло. Ничто может стать прибылью по советской формуле «отходы в доходы». И может стать убытками от утилизации.

Чиновник и блестящий знаток судебно-юридической казуистики Пржимонский может завтра умереть – и все будут думать, что по естественным причинам. А может остаться жить – и никто не узнает, как сильно он рисковал в ту ночь.

И волшебные решения, превращающие ничто в нечто, а нечто в ничто, – удел Хранителя, допившего маленькую чашечку кофе, а следовательно – «решившегося решать». Можно, конечно, ещё выкурить сигару, тем дав себе дополнительное время для раздумий. Но это – уже уловки прокрастинации, с точки зрения Виталия Терентьевича Совенко…

– Так что же делать-то?! – устал от его ребусов простоватый Никита Питрав. Было поздно, и он – тоже ведь в годах, хоть и моложе босса, – желал спать. К тому же он сегодня ещё не ужинал. Ему надоело предлагать – и теперь он просто приёмник конечной воли.

– Я вам сказал уже, – не только Никите, всем разъяснил Совенко, – юридическому наезду – найдём юридический ответ.

«Юридическим» – если выражаться фигурально, потому что иначе непонятно, что тут юридического, кроме толстовского «непротивления злу силою», ответом и стал венгерский сахарозаводчик Ласло Омень по прозвищу Омен…

 

***

– Лера, загляни ко мне, детка! – промурлыкал он в мобильник, кое-что по случаю придумав.

– Не вопрос, – говорит эта чертовка. – Эротическое бельё надевать?

– Подождёт до вечера… – глазом не повёл Совенко.

А когда пришла – объяснил, зачем звал. Кратко говоря – «не за этим».

Более развёрнуто:

– Лерочка, Солнышко, у тебя есть такой молодой знакомый, прозванный Кулером…

– Он вам не конкурент, дядя Алик! Кишка тонка, и ниже тоже…

– Он недвижимость коммерческую сдаёт?

– Не знаю, сдаёт ли, но пытается и мечтает…

– Ты можешь у него снять пару этажей под алмазный департамент?

– У него с подходящими условиями хранения ювелирки… У него таких объектов нет…

– А вот и хорошо, что нет… – ласково ворковал «дядя Алик», как будто у него и правда с этой девчонкой романтическое свидание. – И прекрасно, что нет… И не надо, чтобы было… Мы с тобой, лапушка, алмазики-то положим на видное место, беззащитными… И просьба к тебе будет: стань небрежной! Это так идёт к твоей молодости и красоте! Стань небрежной, и выложи графики перемещения алмазных партий на рабочем столе так, чтобы он видел!

– Дядя Алик, Кулер мне не друг, а шапочный знакомый… Просто случалось тусоваться в одних компашках… Кулер играет в гангстера, особенно, когда папа его в расходах урезает! Он накакал кучку отморозков, которая считает себя «крутой бригадой», и смотрит Кулеру в рот…

– Хочешь сказать, попрут они камушки из необорудованного помещения? – хитро лыбился Совенко.

– Да, скорее всего… Скажут… – Лера довольно правдоподобно изобразила пацанские кривляния в узком кругу: – «такой шанс выпадает раз в сто лет» и всё такое…

– Так вот, понимаешь, Лерочка… – Совенко перешёл на интимный шёпот: – Я этого очень хочу. Кулер наведёт, мы его отморозков тёпленькими возьмём, а через них выйдем на Кулера…

– Это легко, – недоумевала Лера, – но на кой чёрт нам Кулер сдался?! Он же говно без палочки!

– А это уж мои дела – зачем мне кулер в офисе…

В тот день они с Лерой обедали вместе, Лера гордилась «близостью к телу», а Совенко нашёл, наконец, умную собеседницу, способную понять его разглагольствования. Разговор с ничтожной личности рэпера Кулера соскочил на паразитизм «элиты» в целом, которая не только умудряется, но, если подумать, то и обречена презирать народ, внутри него колонией глистов паразитируя. Ведь как не презирать то парнокопытное, которое проблемы паразитов в собственном чреве и не понимает, и не решает…

– …А только покорно, бездумно и оглушённо кормит их!

– Народ ведь не сам себя кормит! – запротестовал Виталий Терентьевич Совенко. – Народ кормят энергичные, немногочисленные и, как правило, одинокие интеллектуалы…

И потом он рассказывал Лере Очепловой, по сверкающим глазам её видя, что ей это действительно интересно, потому что девчонка она въедливая, любопытная от природы, как обнаружил в советское время четыре миллиона тонн отходов плодоперерабатывающей промышленности.

– Все эти обрезки, очистки, сердцевины… Когда заводы в промышленных масштабах консервируют овощи и фрукты, у них отсев больше выхода!

Лера увлечённо кивала. Она понимала, что ей открывают тайну денег. Не денежных знаков, которые любой может передать любому просто из прихоти и каприза, а именно денег, исходных, первородных. Тех, которые из земли, суть есть земля, и, по большому счёту – технология превращения отходов в доходы.

Предприимчивый не в меру дядя Алик, вместо того, чтобы в микроскоп смотреть, шатался по городским свалкам и находил там горы клетчатки. Миллионы тонн ежегодно! И до него эти горы просто сгнивали, к тому же отравляя природу.

Сам себя не похвалишь – весь день как оплёванный ходишь, и дядя Алик бесстыдно хвастался молоденькой сотруднице:

– А я придумал кормить ими специальных гусениц. Вроде бы немудрёное дело, но как подступить? Каждая из гусениц ест своё, а ведь всё в куче, говорили мне. И сортировать эти завали слишком дорого. Значит, ответил я, нужны такие гусеницы, чтобы жрали несортированное!

И он таких нашёл, взяв за основу двулётную листовёртку, у которой разные поколения гусениц едят кто бутоны, кто цветки, кто плоды, а кто аж кору может глодать. В итоге у него уже много лет из горы несортированных очистков получается гора мясистых гусениц, а это в итоге гора высококалорийных белковых кормов…

– Но не это главное, – настаивал он, наклоняясь к Лере интимно, с бокалом вина, – поучительным считаю мой общий принцип: любую живую ткань можно преобразить в любую другую живую ткань, либо сразу, либо опосредованно, через несколько переходов.

– Грандиозно! – хлопала она ресницами. И не льстила: переработка миллионов тонн – конечно же, штука грандиозная, даже если речь идёт о гниющем вонючем мусоре свалки…

– Ты, разумеется, не станешь кушать порошок или пюре, натёртые из гусениц, но свинья-то это ест с удовольствием… А в итоге получается свинина. Два перехода – и куча вонючей гниющей ботвы превращается в свинину, понимаешь?

А вот теперь твой вопрос: народ ли эту свинину создал, или я?

– Вы, дядя Алик!

– Вот! – он был удовлетворён её восторженным лучистым взглядом в упор. Что старый, что малый, много ли для счастья надо? И, очень довольный, он продолжил делать себе комплименты: – Народ веками ходил мимо нагромождений очистков и нос зажимал, к этому вся его историческая роль и сводится. А сделал-то я.

– Дядя Алик, я же не спорю! – удивилась Валерия, почуяв в словах покровителя какой-то полемический оттенок, будто кто-то ему активно возражал.

Поскольку Лера с ним спорить отказалась – дядя Алик стал спорить сам с собой:

– С другой стороны – народ сделал меня. То есть народ создал меня, а я его кормлю. Понимаешь?

– Ну, спорный вопрос… – замялась Очеплова.

– Ничего не спорный! Народ взял это писклявое существо в пелёнках, – он указал вывернутым жестом себе на впалую грудь, – кормил, одевал, учил, лечил, воспитывал, в академики вывел – разве не молодец? Для того народ меня и поднимал, чтобы я в итоге его смог накормить. Это правда. Как и то правда, что народ сам себя не кормит…

 

7.

Оставшись один, он рисовал странные схемки золотопёрой Waterman Carene, усыпанной бриллиантовой пылью. Чиркал грубые картинки в ежедневнике «АО Биотех» с обложкой натуральной телячьей кожи и замшевыми вставками, лазерной гравировкой корпоративного логотипа, вощёными страничками премиум-класса, цвета слоновой кости, на каждой из которых был орнамент из всяких извращённо-выпуклых «колосьев-плодов».

Кулер – Кошма – его почерк был неряшливо-докторский, как курица лапой. От Кошмы стрелочка к Панасу Лотереенко, от Панаса – к слову «Украина». Вопросительный знак. Россия. Ещё один знак вопроса. Израиль. Еврейское начальство «мешает мешать» организации еврейских погромов?!

Жизнь – такая странная штука, особенно когда рухнули указатели и бытие свернулось в саможрущую бесцельность агрессивной биомассы постсоветизма. Впрочем, политическая агитация – всегда плоская, пошлая и примитивная – даже когда говорит чистейшую правду: потому что она лишена полноты и всегда перекошена, как флюс, на какую-то сторону. Истина же в том, что есть два понимания государства и народа – и вместе им не сойтись...

Одни говорят, что государство и нация рождены служить великой цели. Они – лишь инструмент высшей миссии. Того, что считаешь идеалом, лично-жизненно-важным. Если так, то оправдание их насилий и перегибов – в итоговом величии того, ради чего они существуют. Так молоток, разбивший плотнику палец, – материм, но не выбрасываем.

А другие говорят, что государство существует само для себя, никакой иной цели, кроме самосохранения, не имеет, а потому для всех, кроме себя, бесполезно и бессмысленно. Раз так, то и государства и нации можно как угодно кроить, делить, или наоборот, сливать, сшивать, потому что речь идёт об игре с нулевой суммой.

Государство такого типа – простейший биологический организм, паразит, присосавшийся к питательной поверхности планеты и методично истощающий донорскую среду. И единственный продукт его бурной биологической деятельности – выделяемые им токсины и испражнения.

За трескотнёй политической пропаганды начинаешь прозревать то, что гораздо важнее и страшнее дрязг «зомбо-ящика». Видишь, как на ладони: вот некие плохие дядьки, печатающие деньги, высосали из пальца Химеру, в которой нет ни одной живой клеточки, ни одной коацерватной капельки реальности. Просто так выдумали нелепицу, очевидный вздор – а потом денежку заплатили…

 И всё завертелось! Химеры, сотканные из одной лишь дешёвой синтетики и трупных кусков Франкенштейна, сшитые грубыми швами, – оживают, двигаются. Химера обнаруживает способность покорять умы! Появляются не только те, кто за неё убивает, – наёмных убийц, этого-то дерьма, хватало во все времена! Но хуже: и те появляются, кто умирать за химеру готов: истерически взведённые, экзальтированные, полностью перепрограммированные, с замещённой экспериментаторами личностью…

Люди – идиоты. Не те, которые заказывают результат и оплачивают счета, – эти называются банкиры. И не те, которые выполняют подряд, зомбируют «под ключ», – эти называются биотехнологи. Идиоты – все остальные, кто верит в естественное происхождение статистов массовки. В индуцированный бред^[70] «теоретиков» из сумасшедшего дома. В «высокую миссию» садизма у тех, кто жаждет душить существа покрупнее кошек^[71].

Они творят химеры – а потом не просто подчиняют им, но ещё и влюбляют, производя какие-то совсем уж жуткие мутации ума и духа, расщеплённое сознание, которое про химеру твёрдо и одновременно помнит две вещи: то, что химеру слепили прямо у него на глазах, и то, что «химера была всегда». Постсоветские химеры лепили с запредельной бесстыдной скоростью и наглостью, присущей тем из банкиров, которые твёрдо убеждены: «пипл схавает».

Но как вообще всё это работает?

Немец рождается в Германии, учит немецкий язык, впитывает в себя германскую жизнь – и потому считает себя немцем. Если его в младенчестве перевезти в Россию, то он будет русским, а если в Бразилию – то он будет лопотать на бразильском наречии португальского. Получается, что исходная чурка, из которой папа Карло строгает украинцев, немцев, русских, – стандартное полено. Кто до него с топором доберётся, тому и решать – за какой диалект португальского языка Буратинке идти на плаху…

Под нарисованным очагом в каморке старого шарманщика – дверца. Дверца в ничего, открываемая таинственными и всемогущими ключами от ничего. С одной стороны, это безбрежный оптимизм всемогущества, ты понимаешь, что ноль, ничто – содержит в себе всё, и нужно только научиться расщеплять ноль, дабы получать какие угодно положительные величины, «всего лишь» уравновешенные отрицательными. Кто это понял – может загадать любое желание…

С другой – это безмерный пессимизм и отчаяние созидателя, вдруг осознавшего, что сумма совокупностей неумолимо и необратимо складывается обратно в ноль. Чем ближе ты к овладению волшебной палочкой, исполняющей желания, – тем меньше смысла и радости ощущаешь в ней. И тогда ты видишь в украинской химере просто очередную гримасу ноля, который ведь и в твоём случае тоже гримасничает, заставляя полено думать, что оно стало «буратиной» само, по своей воле, без топора…

Люди, которые решили не кормить собою химер, в итоге запираются где-то в дальней пу́стыни, окукливаются там в молитве, и совсем не смотрятся психически здоровыми. По крайней мере, на людской стандартный взгляд.

О жизни интересно сказал доктор агрономии Нагав Думаль, когда объяснял социалистический выбор своей партии и республики:

– Социализм – выбор бедных наций. Им нечего терять. Почему бы не попробовать – хуже-то не будет! А капитализм – соблазн богатых народов: им есть, что делить…

Это, в общем-то, складно объясняет, почему одни страны кипят под красными знамёнами, а другие истекают липкой испариной приватизационной похоти.

 

***

«Авторитет» Кошма материл незадачливого налётчика Кулера. Материл изощрённо, истерично, приложив парой крепких затрещин. Кошма вообще убил бы Кулера, если бы не одна деталь: Кошму в миру звали Ян Янкелевич Пржмонский а Кулера – Анатолий Янович Пржмонский…

– Ублюдок! Пидарас! Из-за таких как ты… Ты что о себе возомнил?! Ты хотел Филина трахнуть?! Ну спасибо, сынок, спасибо! Ты отца родного под Филина подложил! Тупой баран, думаешь, он просто так арендовал у тебя помещение? Совершенно не подходящее для хранения бамбриков! Да он тебя вёл, как партнёршу в танце, от первой точки до последней! Ты даже не представляешь, шлимазл^[72], даже не представляешь – на какую сумму он нас поимел!

Кошма кипел от негодования. Снова дал сыну затрещину, приговаривая с интонациями плакальщика на похоронах:

– Камушки он взять решил, где плохо лежат! Налётчик сраный! Да я бы таких ховирок^[73] тебе купил, пидор, десять к одному, если бы только это помогло выйти из ситуёвины! Грязный поц, весь в мать, жирную шлюху, такой же долбанутый, как она…

Ян Кошма бил сына терпкими, пряными пощёчинами, а сам вспоминал, как стоял, выйдя из своего Lincoln Continental под шорохом тополей возле дачной речки, вдали от посторонних глаз, тиская бутылку минералки в руке «от нервов», и ожидая в безлюдном местечке Совенко. А потом слушая от босса «Биотеха» всякие гадости:

– Ваш сын, Ян Янкелевич, хотел меня трахнуть… – воркующим баритоном почти пропел Совенко. – Но для меня он слишком молод. Предпочитаю с его отцом…

Филин – птица ночи. Схватит – не выпустит. Когтя беспомощное астральное тело Кошмы, Филин открыл дорожный автомобильный хумидор и предложил сигару. Пржмонский, из вежливости и чтобы потянуть время, поинтересовался, что за сигары. Неторопливо взял, неторопливо затянул от ритуальной щепы… А мысли в этот момент лихорадочно метались.

– Что за табачок? Приятный…

– Марка сигар называется «Ромео и Джульетта»… – скалился Виталий Терентьевич. – Как раз для нас…

– Виталий Терентьевич, давайте без прелюдий… – капитулировал Ян Яковлевич, недаром в деловых кругах прозванный Яном Кошмой. Кошма – не потому, что кошмарил, хотя и это умел, но больше оттого, что умел, как кошмой, притушить разгорающиеся противоречия, накинуть войлок на пламя взаимного непонимания приватизаторов. И загасить. Скольким он в 90-е годы жизни спас – и не сосчитаешь!

– Что вы имеете мне предъявить за косяк моего Толика?

– Да малую толику…

– Хотелось бы поподробнее…

– Ну, судите сами, Ян Янкелевич, карты на стол! Налётчиков взяли с поличным. Налётчики указывают на организатора: Толю Кулера. Я не думаю, что Толя Кулер – Анатолий Янович Пржмонский. Но всякое бывает, могу и я ошибаться, интуиция уже не та… Не будем мальчика беспокоить, кто в молодости не ошибался?

– Но?

– Все ваши «вето» по АО «Биотех» в сфере госзакупок придётся снять…

– Это само собой.

– Видите! – обрадовался Совенко. – Нам только надо было встретиться! Честно говоря, уже который год мне ваша виза… – Совенко постучал себя ребром ладони под кадык, изображая острую нужду и «край», – вот как нужна была! И я всё думал: надо бы мне лично встретиться с Яном Янкелевичем, лично поговорить, разъяснить всю прискорбность взаимного недопонимания… А всё не получалось – то я в командировке, а чаще, – Совенко игриво погрозил пальцем, – вы бывали заняты… Вот видите, встретились, наконец, и как рукой сняло! Я знаю, что с нашими конкурентами вы давно работаете, привычка, всё такое… Но с нами-то вам выгоднее работать, Ян Янкелевич! Ей-богу! Мы ведь из агрономов, у нас принято уважать Катона-Откатона… Для начала, на двадцать процентов больше ваших старых друзей, а?

– Главное, чтобы с Анатолием всё было нормально… – простонал Пржмонский, картинно закрывая выпуклые глаза ладонью. Сам же прикинул, как положено деловому человеку: «не было бы счастья, да несчастье помогло».

– С Анатолием всё будет нормально! – заверил Совенко, прижимая руку к сердцу. – Ну что я, молодым, что ли, не был? Шалостей их не понимаю? Если бы Анатолий пришёл ко мне, нормально, по-человечески, попросил алмазов – разве бы я, из уважения к вам, не дал бы? Ну зачем это нужно – полумаски какие-то, пистолеты, мы что, в Чикаго?!

– Это их всё фильмы голливудские портят! – промямлил жадно пьющий минералку Пржмонский-старший. – Насмотрятся, и…

– Невоспитанная молодёжь пошла, – участливо накрыл своей рукой ладонь Яна Янкелевича Совенко. – В наше время стариков больше уважали…

 

***

Гроза и ужас банановых агрономов Центральной Америки Никита Александрович Питрав имел свои методы работы с провинциальными отморозками. Его послали в маленький городок чернозёмной зоны, в жару и пыль, узнать, кто ворует масловозы с заводов, принадлежащих корпорации. Точнее сказать – кто «пи…т» цистерны постного масла: иначе в его кругу общения не выражались. «Воруют» – это слово стало означать в деловом языке нечто почтенное, а тут-то именно «пи…ят»!

А он не хотел в городке с говорящим названием Сальск долго слушать тишину почти безлюдных улочек, и потому первым делом нашёл глазами самый дорогой в городке автомобиль. Проверил по номеру – местный, не приезжий. «Геленваген» с золочёным сверкающим покрытием и напылёнными высокохудожественными картинками разного зверья был припаркован под окнами местного отеля.

Питрав, не затягивая, прошёл в соответствующий замыслу номер, не обращая внимания на жильца в полосатых трусах, выдернул из сети кубический, старинных форм телевизор. Прикинул на руке: тяжёленький!

– Кто вы такой?! – пищал гость отеля. – Что вы себе позволяете?!

– Сейчас в этот номер, – объяснил Кит с улыбкой, – придёт местный бандитский «бугор». Начнёт махать волыной, шмальнёт куда попало… Если вам это интересно, то оставайтесь, я не против. Но если опасаетесь – лучше вам покинуть помещение…

– Я оплатил номер на двое суток вперёд… – робко возражал жилец, уже натягивая, однако, брюки. Один из помощников Кита, молчаливый громила в кожанке, сунул ему в руку компенсацию – на пять суток вперёд.

– Есть ещё вопросы? – уже сердился Питрав. Но, хоть спросил, больше на съёмщика номера внимания не обращал. Вышел на небольшую лоджию, которые любили делать в 70-х, для курения трудящихся. И выбросил оттуда чёрный пластиковый куб телевизора прямо на крышу внедорожника…

– Теперь ждём.

«Авторитет» ворвался в номер скандалить, в своей местечковой самоуверенности плохо оберегая тылы. Его и его спутников ткнули сзади стволами в затылки, положили на палас лицами вниз.

Ну, а дальше, кратко говоря, Кит Питрав узнал всё – с помощью доброго слова и ласкового лязга затвором автоматического пистолета.

Цистерны с товарным подсолнечным маслом, идущим на линию розничного розлива, «пи…ят» местные гоп-стопари. Само по себе масло от «Биотеха» им не нужно, они отгоняют цистерну в место засады на фуры с дорогими потрохами. И там выливают на дорожное полотно, чтобы с помощью масляных луж устроить дальнобойщикам аварию…

– Ну, парни, дело так! – разрулил Питрав. – Я мараться о вас не буду, я вас всех ментам сдам…

– Или? – поинтересовался альтернативой главарь «стопарей».

– Что?

– Всегда бывает «или»…

– Ну, наблатыкался, пацан, базовый курс деловой речи знаешь! – одобрил Питрав провинциала в спортивном костюме. – «Или» у нас будет такое. От вас – компенсация за разлитое масло. В двойном размере.

– Почему в двойном?

– Как в библиотеке за утерянную книгу! Любишь библиотеки?

Гопарь библиотек не любил, но чуял, что об этом лучше не распространяться в сложившейся ситуации.

– Это вы оплачиваете масложировому комбинату «Южойл», мне – копию платёжки… Впредь. Цистерны не трогаете, и даже охраняете по мере возможности. Остальное меня не волнует. Те грузы, которые вы на масле разъеложивали, – не наши. За них пусть отправители непокои мают! Но если кто-нибудь из вас ещё хоть раз спи**ит хоть что-нибудь под маркой «Южойл»…

– Вкурили, брат, вкурили!

– Вот и ладушки. Чего мне тут у вас сидеть? Поеду я от вас! Пожилого человека вы заставили через полстраны по жаре ехать… На вашем месте я бы мне хоть отвальный банкетик заказал, загладить…

Ужинал он в провинции, помпезно. Как говорится, «забытый вкус натуральных продуктов». Завтракал уже в столице, скромно, в режиме здорового питания, и совершенно справедливо полагал, что загоняли его на службе. Пора на покой.

Питраву было за пятьдесят, он следил за собой, но как ни следи – всё равно непонятно, зачем в таком возрасте такие приключения? Питрав подготовил целую плеяду молодых «оперов» на роль старшего корпоративного следователя, и когда Совенко, обидно-невнимательно выслушав доклад о проблемах масличного жома на «Южойле», ни с того ни с сего предложил ему ехать в Экваториальную Африку – от изумления рот раскрыл.

– Куда?! Охранять Валерию Дмитриевну? В мои-то годы? Сразу навскидку вам из отдела: Шлумов, 32 года, Лучок, ему меньше сорока, точно не помню, и…

– Какой тебе лучок-чесночок? Говорю же, дело особое, я же просто так тебя дёргать бы не стал…

– Ну, а чего особенного? Директора департамента охранять? У нас департаментов двенадцать, как братьев-месяцев! Мне на двенадцать кусков разорваться?

– Ну… так сказать… – Совенко смутился, и в таком состоянии Питрав его ещё никогда в жизни не видел. Это было очень комично – как волк, зарумянившийся во всю щёку. – Ты человек свой, надеюсь, будешь держать язык за зубами… Кратко выражаясь – она моя дочь.

– Ах, вот оно что! – всплеснул загребущими лапами Питрав. – Так это вы её по-родственному, в самое пекло, в Среднюю Африку?! Интересные у вас в семье традиции…

– Помолчал бы, клоун! – осёк босс. – Я зачем тебе сказал? Чтобы ты понял, почему я хочу видеть возле неё самого надёжного и самого проверенного безопасника… Чтобы безопасник был, а не безобразник… Место лютое, ты прав, ситуации могут быть разные… А она же ещё девушка! – он засмущался сверх прежнего и стал ещё комичнее. – Ну, по крайней мере, как я надеюсь… Скорее всего…

– Я не гинеколог, – осклабился Питрав. – Но проверить могу!

– Я те-е проверю! Я те-е проверю! – Совенко поднял руку в подобие лицехвата из фильма «Чужие», ловя в пятерню наглую харю. – Я тебе сортовой кабачок в зад засуну, а ты знаешь, какие у нас в «Биотехе» кабачки! Твоя задача, Кит, чтобы ни один волос не упал с Лерочки… В том числе и лобковый волос, ты понял? Будь всегда при ней. Ты мне там нужен, Кит. Старая гвардия! Я тем, кто моложе тебя, не доверяю, понимаешь? Как там у Пушкина-то: что-то тра-та-та –

– Что? Кого? Кому? Опять?

– Собираем третью рать!

Время, видимо, приспело

Стариков пускать нам в дело!

 

***

Гостью из первоклассной столицы стиля Москвы Леру Очеплову забавляло своей безвкусицей аляпистое окружение президента Средней Африки господина Пумá. Они, конечно, старались – снисходительно думала Валерия. Они очень серьезно подошли к вопросу внешнего вида перед встречей с русской делегацией.

Супруга лидера выбрала для церемонии свободное, но закрытое белоснежное летящее платье в пол с вышивкой посередине. Образ был дополнен черным клатчем и минималистичным жемчужным ожерельем. Получилась невеста на деревенской свадьбе, а не «первая леди»!

Одежду большинства министров отличало большое количество деталей, которые знаток Африки мог бы назвать «данью уважения африканской культуре». А тусовщик – сравнивал бы скорее с карнавалом в Бразилии. Какие-то пышные юбки, которые Лера раньше могла увидеть разве что в фильме про кабаре «Мулен Руж», сорочьи блестящие аксессуары, которые уже давно вышли из моды во всем остальном мире, вроде массивных сережек в сочетании с сияющими часами на правой руке и не менее выделяющимся браслетом на левой. Расшитые пайетки, и кольца…

Дамы, словно сговорившись, решили сделать свои туфли камерным подобием диско-шара. На галстуке ритуального костюма президента Пумá были заметны вкрапления той же степени нелепого дискотечного сияния…

Министр образования явился в белом костюме, и головном уборе в тон. Туристические порталы заявляют, что в африканской культуре белый цвет «символизирует божественную чистоту и нередко ассоциируется с представителями власти».

Темно-синий юбочный костюм министра здравоохранения, выпускницы второго московского медицинского института, был расшит цветами и украшен стразами. Лере он напомнил училок младших классов, вырядившихся в Москве на День знаний для школьной линейки…

Министр обороны явился в черной шляпе со свободными, но достаточно широкими полями, и тростью с золотым набалдашником. Он, в отличие от академика Совенко, пока умел ходить без всяческой поддержки, так что трость была добавлена исключительно из соображений понтореза. Ассоциаций с карикатурным изображением американского гангстера добавил его темно-синий костюм и блестящие остроносые туфли – таких политиков европейцы видели разве что в кино…

Для всей этой странноватой и даже жутковатой публики – «зелёный взрыв» посреди мёртвых камней – очень большое, может быть, главное в их жизни событие. Над их курчавыми битумными головами трепетал на ветру заветный лозунг, их мечта: «Африка будет зелёной!». И казалось, что сам ветер пустыни уже стал свежее, несёт флюидами больше влажности.

Президенту Пумá неоднократно докладывали про «зелёный взрыв». Показывали фото, и даже видеосъёмку. Но президент оттягивал радостный миг личной встречи. И только теперь впервые лично сблизился с «зелёным взрывом».

А куб, зародыш оазиса, действительно взорвался, разбросав вокруг себя на десятки метров зелёные поползни. Для них, окрепших, пронзивших двадцатиметровый сухой слой особыми корнями, – сам куб, их колыбель, был уже и не нужен. Они ползли и ползли, опираясь теперь сами на себя, прижившись и вполне сносно себя чувствуя в своей экологической нише…

На миг президент Пумá потерял важность напускного достоинства. И вместе с ним – равновесие. Он зашатался, сделал несколько неверных шагов, и вступил на жёсткий, не слишком живописный, но всё же зелёный – понимаете, зелёный! – ковёр тщательно подобранного разнотравья. Но больше всего его умиляли крошечные, как в заполярной тундре, однако уже заметные черенки деревьев.

Модифицированные в «Биотехе» Озирисы Альбы зацепились и начали путь наверх. Их корни питались от корней травы, а сама трава – от глубоких сырых илистых залежей, которые нельзя качать насосом, но можно по капле выбирать корнями. Эта земля – как поверхность яйца: сверху твёрдая и мёртвая скорлупа, но под ней, глубоко, с доисторических времён… Нет, не подземные реки или озёра, а нечто вязкое, студенистое. Если можно так выразиться – глубокие подземные болота. Трясины влажной тины, не находящие под раскалённой коркой-щитом никакого выхода. Точнее будет уже сказать – ранее не находившие…

«Хвалынский бур» – буровые рабочие корни, когда-то изобретённые в СССР для его выгоревших степей и его барханов, – самостоятельно размножаясь по мере успеха, пили из подземных топей, поднимали влагу на поверхность своей зелёной, парящей невысоко, но радостно, надземности. Здесь, как и положено, испаряли её, миллиграмм за миллиграммом меняя климат, влажность воздуха.

У этих крошечных буровых установок было вдоволь подземных вод, им нужно было только Солнце. А Солнца тут было много!

Президент Пумá, стоя в траве, выращенной по его воле на сковородке, без выключения конфорки, пошатнулся и упал на колени.

– Что с вами, господин Пумá? – метнулась к нему Лера Очеплова. – Вам плохо?!

Нет, ему было хорошо.

Утыкаясь выпуклым, галошей, лбом в зелёную землю, плесенью расползавшуюся во все стороны от куба, он плакал. И не стыдился своих слёз.

Слёзы на его иссиня-чёрном лице казались капельками нефти.

– Никто не знает… – начал он с паузами, дрожащим взволнованным голосом. – Никто не знает, сколько тысяч лет эта земля, отверженная Богом, была иссохшей мумией, мёртвой и пустой! Сколько помнят себя наши племена – всегда смерть поедала жизнь, а пустыня – ела зелёные луга! И вот мы удостоились видеть великое чудо русских волшебников, передовой советской науки, – жизнь поедает смерть! Эмбрион оазиса растёт, и чем шире он расползается – тем быстрее будет расти дальше! Многие ли верили в это полгода назад, когда мы закопали здесь этот куб?! Многие ли верили, что трава может побеждать раскалённый щебень и обжигающие пески?

– Чуда тут нет! – сказала, в знак ответной вежливости, быстро учившаяся быть политиком Валерия Дмитриевна Очеплова в пробковом шлеме и костюме «команданте», цвета хаки. – Чуда нет, а есть большая и очень тонкая работа большого коллектива наших учёных…

Она старалась, запоминала термины своего ДОСА/АФа, пыжилась, понимая, что уже не занудам-учителям, а ей самой нужна эта зубрёжка, и позарез нужна… Но пока ещё немножко путалась в деталях, и носила с собой шпаргалку, составленную штатными биоинженерами. По ней и зачитала далее:

– Наши учёные в московских лабораториях подогнали биохимию почвы в эмбрионе оазиса с молекулярной точностью под место высадки! Предусмотрели сверху солнцезащитные фильтры, позволившие первым росткам пережить самые трудные времена первичной адаптации, включили в конструкцию водосберегающие и водозащитные, почвозащитные функции. Батарейки, питающиеся от вашего щедрого Солнца, – обеспечили зародышу оазиса охлаждение грунта под отражательной панелью! Так наши учёные питают холодильные установки от прямых палящих лучей жестокого экваториального дня. И вот результат, большой итог большого пути советской науки: если жизнь зацепилась за камень, сразу не погибнув, приспособившись – она будет только расти и продвигать саму себя, черпая силы в своём первом очаге! – Лера наигранно взмахнула рукой, изображая романтику. – И на камнях растут деревья!

Президент Пумá поднёс Лере сделанные не сверлением, а методом оплётки традиционные африканские бусы. Бусы состояли из алмазов, каждый с черешню величиной, а есть и покрупнее.

– Это дар наших благодарных племён той, которая совершила чудо, невиданное раньше на нашей земле! Примите, о Валерия Дмитриевна!

Лера прикинула стоимость такого набора «камушков» чистой воды и ей чуть дурно не сделалось… Ей, алчной москвичке, хотелось вырвать это ожерелье из рук президента, не дожидаясь, пока он церемонно возложит свой дар. Но… Лера училась быть политиком!

– Я не могу принять такой подарок! – сказала она в микрофон, сама себе внутренне удивляясь, и даже матеря себя изнутри. – Эти алмазы принадлежат народу Средней Африки! Это слишком дорогой подарок, уважаемый президент Пумá…

– И всё же я прошу вас не отталкивать его! – с готовностью отозвался имевшейся у него заготовкой президент, бывший повстанец. – Алмазы всего лишь камни… Их нельзя кушать, их нельзя пить. Ими трудно торговать. Настоящее богатство, сулящее изменение климата, появление источников воды, – эти вот зелёные ростки, первыми из всех растений сумевшие победить Мёртвое Солнце Гунпоки… И если потребуется отдать все алмазы Гунпоки за эти поросли, радующие мне сердце, то я не колеблясь это сделаю!

«Куда ж ты денешься? – цинично подумала Лера. – Отдашь, конечно… Все – не все, но мы с Совенко с тебя не слезем…».

Вслух она, разумеется, улыбчиво несла другое: о неизменной дружбе «наших народов», о ценности социалистического выбора партии p.u.m.á, и о том, что нужно помнить: социализм есть лучшая жизнь для людей. И начинается он с зелёного саженца, с вегетативной энергии жизни, дающей людям и силы, и смысл жить под сенью древесных крон.

За свои алмазы президент Пумá получал не только «зелёные взрывы», продвигавшие зелёный ковёр во все стороны силой инстинкта растительного выживания, но и, бонусом, отличную политическую рекламу. «Биотех» там, учёные, патенты, департамент ОСА/АФ – это всё тонкости, о которых завтра забудут даже те, кто сегодня о них помнит.

В историю среднеафриканских регионов «великим озеленителем», мифом и протяжной песней у племенных костров войдёт президент Пумá! Вот этот человек, смешно сочетающий европейский смокинг с ожерельем из львиных когтей, тюрбаном из адире^[74] и ментиком из шкуры пятнистой антилопы! Человек, который ездит на блиндированном «ролс-ройсе», но умеет с двадцати шагов попасть из лука в плетёную корзину, имеет в своей резиденции ультрасовременные кондиционеры и компьютеры, но спит на циновке. И его прислуга говорит безупречно по-английски, но при этом носит пёстрые саронги с окантовкой на длинной стороне…

– Европейские колонизаторы говорили нам: Африка чёрная, и всегда будет чёрной! Но сегодня мы видим, как наполняется реальным содержанием лозунг нашей партии «Африка будет зелёной!».

Многое может забыть Средняя Африка. Но того, кто зачал зародыши оазисов, теснящих пустыню на Север, остановив победный бросок песков на Юг, – Африка не забудет. И не про Совенку будут рассказывать тут детям сказки у очагов глинобитных печей тростниковых хижин, а про президента Пумá…

– Ничего, – утешилась Лера. – Нам с Совенкой и алмазов хватит, а чеховское «небо в алмазах» пусть себе просматривает на здоровье верхушка партии p.u.m.á!

 

8.

Почтительно, как и положено подчинённому, могучий Кит Питрав постучался в двери отельного номера «шефини». И её мелодичным девичьим голосом пропело изнутри:

– Кто та-ам?!

– Питрав.

– О, класс! Заходи, дядя-Киття…

Он вошёл – и застал её переодевающейся, в одних стрингах, бюстгалтер же небрежно перекинут через плечо, так, что бретельки свисают на правую грудь… На кровати – раскрытый чемодан и беспорядочно разбросанные вещи… Её молочное, стройное, сладкое тело било по глазам, как будто в них пальцем ткнули…

Старый громила отвернулся, как от слепящей дуги электросварки, уткнулся взглядом в угол, будто ничего интереснее этого угла в жизни не видал.

– Ну, чего хотел, дядя Кит? – бесстыдно спросила, упирая руки в бёдра, Валерия.

– Я, Лерок, может, потом зайду?! – попросился жалобно, будто школьник выйти, Никита Александрович.

– Да ладно тебе! – засмеялась питерская оторва. – Чего-ты там не видел-то?! Не ты ль в мои два года мне жопку под краном мыл?!

– Тогда ты была другая…

– Вряд ли более стеснительная! Коли в гостях обосралась…

Снизойдя к стариковским представлениям о приличиях делового общения телохранителя и боссихи, Лера накинула пеньюарчик. Помогло мало, потому что полупрозрачная ткань предательски выдавала аппетитную грудь и магнитами манящие, аккуратно-округлые, налитые ягодки сосков.

Кит решил, что в углу ещё не всё изучено, и продолжил туда таращиться.

– Так чего ты хотел-то, дядя Китя? – задирала Лера, принимая одну соблазнительную позу за другой. – Спокойной ночи мне пожелать?

– Не только, Лерочка, у меня серьёзный разговор! Ты же знаешь, Солнышко, как мы тебя все любим, всей корпорацией…

– Всей корпорацией излишне, это может повредить женскому здоровью… – хихикнула Очеплова. – Согласна на пять-шесть топ-менеджеров…

– Вот у тебя всё шуточки-прибауточки, а я как раз об этом и пришёл поговорить?

– О любви?!

– О шуточках! Понимаешь, Лерочка, мы действительно в Средней Африке, и это не игра. И до экватора тут доплюнуть можно. А до папы с мамой очень далеко. Ты привыкла, что любой твой каприз выполняется по щелчку пальцев…

– Если ты боишься, что я набью тут, кроме шишек, ещё и тату в интимной зоне…

– Я не об этом. Я о жизни и смерти, Лера, а они не игра. Мне кажется – уж прости, это моё личное впечатление… Что этот департамент – очередная твоя забава, и он тебе кажется новым кукольным домиком…

– Ты хочешь сказать, что я веду себя слишком вызывающе? – Лера всегда отличалась сообразительностью.

– Да, если не более того. Постарайся понять то, что я, как твой телохранитель, обличённый доверием твоего отца (какого – Кит не сказал, пусть думает, что Димы Очеплова), обязан до тебя донести. Это Африка, Лерок, и здесь «пули довольно одной». И нельзя будет, как в Питере или Москве, перезагрузить игру. Ты должна это понять. Например, никогда не лезь вперёд меня, как ты это делаешь, я для того и приставлен, такой квадратный, чтобы быть тебе живым щитом…

– А если пальнут сзади? – совершенно справедливо поинтересовалась только с виду легкомысленная девушка.

– А сзади тебя страхует Шлунов.

– И с боков поставил, дядя Китя?

– И с боков…

– А тогда зачем я вообще сюда приехала? Ходили бы вы строем, без начинки сэндвича… Как я могу что-то сделать, Никита Александрович, если нахожусь попросту внутри вас, будто второгодница внутриутробного развития?!

– Просто постарайся быть серьёзнее… – взмолился Питрав.

И она пообещала. Ведь она прекрасно понимала, о чём он говорит, только придуривалась, как привыкла в тусовках золотой молодёжи. Кто не знает, что всё её детство аниматоры развлекали так, будто они реаниматоры и пыхтят над умирающим пациентом?!

Её детство – это «чего изволите»: хоть «кактус-жонглер», хоть «мыши-акробаты» в кукольном спектакле, рассказы о небе в музее космонавтики, пасхальные гулянья в Коломенском и маринованные осьминожки в ресторане…

Это захватывающие дух прогулки на воздушном шаре, с шаткой корзины которого Ингерманландия вокруг родного Питера кажется «гуляй-городом», а ты сама себе – Шалтай-Болтаем, и экскурсии в подземные города. Когда становилось страшно, то вокруг девочки на ферамонах громче раздавался манящий, волшебный аромат парфюмерии последнего сезона. Например, Gucci Flora Gorgeous Gardenia, того, что в коллекционном флаконе лавандовых оттенков, «открывается верхними нотами красных ягод, которые сменяют богатые цветочные аккорды». Бархатистые нотки белой гардении и кремовая теплота франжипани, а в шлейфе аромата – сочетание пачули и коричневого сахара…

Но воздушные шары быстро приедаются: нет скорости – нет и драйва. Немного «вставляют» разве что непредвиденные посадки, если разгуляется ветер, и мама-Алина подаёт вознице сигнал: снижайся!

И ты вдруг оказываешься в незнакомой местности, в совершенно незнакомой таким, как ты, стране, где избяные домики, где припаркована у обочины ржавая «буханка» с экзотическими словами на борту: «Дрова. Навоз».

– Мама, а что это за машина?

– Это УАЗ. Я на таких в твои годы много поездила…

– Разве в таких можно перевозить пассажиров?

– Ну, тогда они были гораздо новее… У, сколько времени! – мама небрежно смотрит на женские часики швейцарского часового Дома Breguet, с инкрустацией из 85 драгоценных камней огранки «багет» на перламутровом циферблате. Безель, корпусное кольцо, ушки и даже застежка ремешка этих ювелирных часов украшены теми же камушками в тон. Для удобства смотрящей на безеле каждый час двенадцатичасовой шкалы отмечен бриллиантом треугольной формы. «Мосты» декорированы вручную узором гильоше, напоминающим корабельную палубу…

А в детстве её действительно изрядно потрясло на жёстких прямых скамьях (дерматин поверх фанеры) гологодских «буханок», пробиравшихся по разбитым просёлкам. Пока не попала в «Биотех»…

– Мам, а что такое «Биотех»? – спросила маленькая дочка, борясь с головокружением после воздухоплавания возле «УАЗика» кирпичной формы.

– Ну, доча… Вот видишь, написано – «Дрова. Навоз»?

– Я ещё понимаю – дрова, они нужны для бань… Но кто и зачем возит навоз?!

– Это удобрение для огородов…

– Да? Это же какашки коровок… Неужели мы это едим?!

– Вот смотри, что такое «Биотех», – ушла мама от прямого ответа на неудобный детский вопрос. – От хорошей жизни возить навоз и дрова не станешь… И принимать их, разгружать собственными руками – тоже… Почему же, сгрузив навоз и дрова, дачник даёт хозяину этой машинки деньги? Почему вместо этого не ударит поленом? Или наоборот?

– А разве так можно?!

– Немцы говорят: «нужда не знает законов». Задумайся, почему навозник не отнимет у дачника денег силой? И что заставляет дачника с ним рассчитаться, как договаривались?

– А при чём тут АО «Биотех»?

– А при том, что ответ один: среди них, навозника и огородника, есть кто-то третий, страшный, который запретил им обоим наиболее экономически-выгодное поведение. Совершенно очевидно, что грабёж выгоднее труда – но кто-то страшный заставляет их трудиться, а не воровать и грабить!

– А почему он страшный? Он же, получается, хороший!

– Снова подумай, доча: если он будет предельно корректным, если он будет не страшным, а будет пушист и безобиден – кто станет его слушаться? Кто станет в страхе перед ним отдавать товар или оплату, вместо того, чтобы вломить поленом по лбу?

Этот разговор на тему навоза, дров и ненасилия в 7-м классе средней школы решил для Леры вопрос о демократии, очень популярный в кругах её взросления. Всей чуткостью своего детского пластичного разума она сразу же ухватила главное. Человек в ржавой «буханке», невкусно провонявшей коровьими лепёшками, – не хочет возить навоз. Дрова, в общем-то, тоже, но главным образом – навоз. И он его не будет возить, если не будет напуган. Он возьмёт из бывшего салона своего УАЗика полено, и вышибет свои деньги другим способом, который не будет пахнуть навозом. И возникает весьма важный вопрос: а кто тогда будет развозить навоз, пока этот возчик поленом размахивает?

А потому обсуждать демократию – всё равно, что обсуждать пользу единорогов или красоту эльфов. Хороша она или плоха – она невозможна, и точка. И тот, кто говорит, что демократии не может быть – хороший, честный человек. Он не пытается вас обмануть. А тот, кто её обещает с три короба, – нехороший и лживый мошенник, задумавший вас надуть. Почему?

Потому что всякий хочет пахнуть Gucci Flora, как Валерия Очеплова, и никто не хочет навозом смердеть. Ну, а как без навоза-то? Взрослея, Лера всё больше и больше понимала пользу органических удобрений.

Обустроить жизнь тому, кто возит по садовым товариществам навоз и дрова на старой колымаге, можно только его напугамши (от мамы в её речь попало это гологодское «амши-шимши», которое, как уверяла мама, разит мужчин наповал). Тогда будет он «дрова доставимши и денежки получимши». А без всеобщего страха перед некоей довлеющей силой – этот мужичок в штопаном ватнике или дров не довезёт, или денег не дождётся. Одно из двух: или он наговнит, или ему наговнят…

Мама свела разговор к тому, что АО «Биотех» – помогает людям и пугает их в одном флаконе, потому как иначе-то и нельзя. Ну, то есть пугать-то, не помогая, конечно, можно, сколько угодно, а вот помочь, не напугамши, – не получится.

Леру, впрочем, никто не пугал – её с пелёнок только услаждали и баловали на все манеры. Одно время она увлекалась соколиной охотой. Не столько охотой – сколько эффектными позами, когда ты на прядущем разгорячённом жеребце, вся в мехах, с соколиной крагой на правой руке, снимаешь с хищной птицы колпачок, как фокусник цилиндр… При её положении в обществе – всё остальное делают орнитологи, давая возможность «селфиться», не покидая Москвы: в зоне тренировочных полётов на территории парка «Сокольники». Только знай, денежки плати: услужливые дядьки принесут тебе ловчую птицу, и крагу оденут, как малышу бабушка бережно надевает рукавичку, предоставят всю амуницию соколиной охоты, сами покормят, возьмут на себя и прочие тонкости взаимодействия с пернатым хищником…

Это ей быстро надоело, и она увлеклась авиационным спортом, следуя буклету авиаклуба, что «опытный инструктор подберет вам оптимальный набор маневров высшего пилотажа». И снова Лера почувствовала себя куклой, потому что обслуга всё делает за неё: говоря научным языком (а она как раз протирала обтягивающие, рваные на коленках по последней моде джинсы на лекциях в МГУ) – «не субъектом, а объектом».

Потому, как только нарисовалась подходящая студенческая компания, – махнула с приятелями рыбачить на Эгейское море. Среди – как обещала реклама-завлекуха, «самых крупных марин Средиземноморья, в самых живописных бухтах». Компашка алкашей и нюхачей, прожигателей жизни, попала на ежегодное международное первенство MOST (Mediterranean Offshore Sportfishing Tournament). То есть снова: другие рыбачили, другие готовили пойманную рыбу – а москвичам оставалось только смотреть на это, да жрать…

Со скучного Эгейского моря Лера организовала себе виндсерфинг на Мальдивах. Островитяне называют эту забаву пресыщенных туристов LUX Break. Надоест скользить по волнам – можешь провалиться с аквалангом под воду, правда, это снова подлог, потому что дайвинг – серьёзное и опасное дело профессионалов. А новичкам, не слишком знакомым с его дисциплиной и не слишком послушным, – подсовывают отельный «домашний риф» с искусственной флорой и фауной, где оборудованы такие же рукотворные подводные пещеры для куклы Барби и её домика. Предлагаются дневные и ночные погружения, естественно «с опытным инструктором»…

И конечно, все, кто в корпорации постарше, думают, что Лера снова нашла себе приключение, а не занялась делом. Не такой, мол, это человек, чтобы понимать трёхмерность жизни, необратимость времени. Привыкший, что кто-то отвечает за него, и совсем не привыкший к собственной ответственности.

На такие «гордость и предубеждение» словами отвечать глупо, да и без толку. Сказать Никите Питраву, что с утра проснулась серьёзной и повзрослела до невозможности, – и самой смешно, и он не поверит. На такие предрассудки старшего поколения надо ответить делом. Просто показать себя в деле, и тогда вопросы отпадут сами собой…

А пока до большого дела не дошло – она занималась бытовым устройством в непростых для неё обстоятельствах. Отель «Bvana Resort 4*», сулил четырёхзвёздный уровень, но сулить – не значит, гарантировать. По сути, это казарма неприхотливых и бывалых колониальных солдат, таких, как Кит Питрав.

Лера Очеплова, как особый гость, гость самого президента, – получила лучший номер в лучшей гостинице. С нарастающим раздражением она добиралась до него очень долго, блуждая по узким и темным коридорам, и побывав на двух лифтах.

В итоге оказалось, что номер готовили к заселению весьма специфическим образом: Лера не нашла в нём ни одного полотенца, не было мусорного ведра, если не считать здоровенной пепельницы, соседствовавшей с табличкой, запрещающей курение. Поскольку это был среднеафриканский «люкс», то кондиционер работал. Но… воздух не охлаждал!

Столешница, нужная Валерии Дмитриевне для деловых бумаг, оказалась под импозантным, но нелепым зеркалом, была крепко привинчена к стене, под наклоном в 30 градусов! Под таким углом у нас писали только на школьных партах, и то очень давно…

Над головой светила одинокая и голая лампочка. Вскоре выявились перебои с водой. Питание в номерах скудное, фрукты несвежие, десерты – заветренные. При обмене валюты на ресепшене «гостью президента» бесстрашно обманывали, обсчитывали. А на её претензии отвечали:

– Я не понимай русски… английски… – и прочие, доступные Очепловой, перечисляемые ею языки.

– Ну, Огги-Погги! – кипела Лера злостью на принимающую сторону. – Разве так тебя в Москве потчевали?!

И готова была растерзать Огюста Мбаву.

Но…

Снова напомним: она уже становилась политиком. И потому все претензии выразила в безлико-отстранённой форме:

– Огюсту советуем ответственнее относиться к своей работе...

– Огюст ответственно относится, – обиделся младший Мбава. – Огюст не лампочками и столиками занимается, белая бвана, а собирает информацию. В Мали высадились ребята Фокки Фреша. Это куда важнее степени проварки овощей «аль денте» нашими криворукими поварами, у которых руки растут из ж…ы!

Он говорил сочным языком русской образности, наотмашь выдавая в себе московского студента-славистики.

– А кто такой Фокки Фреш?

– Смесь Фокке Вульфа^[75] и свежеевыжитого сока!

– А серьёзно?

– А серьёзно, в Фокки Фреше, в том, что он появился в Мали, нет ничего хорошего для Мали. Пока он там… А если перейдёт к нам, то нам тоже ничего хорошего не будет.

– А может, он просто в Мали отпуск проводит? – игриво предположила Валерия.

– Как можно проводить отпуск в Мали?! – искренне недоумевал Огюст. – Это всё равно, что ехать в Сахару кататься на горных лыжах…

 

***

Панас Лотереенко не всегда был Панасом. До отвала Украины он был безо всякой племенной экзотики – заурядным Афанасием. Пронырливо, на перестроечных дрожжах за«SHIT»ил^[76] докторскую диссертацию. Хапнул кресло директора института генного редактирования и биотрансформаций УССР, на посту, как водится, крупно заворовался на подрядах. И на этой почве сросся с криминальным миром. Тогда эта комбинация называлась «кооперативным движением».

В итоге получилась корпорация «ЭКОнерия» – маленькое и уродливое, карикатурно-местечковое подобие великоросской корпорации «Биотех». Если про дьявола святые отцы говорили, что он «обезьяна Господа Бога», то про детище Афанасия Лотереенко можно сказать: «обезьяна АО «БТ»». Так из расщеплённого, разрубленного корня порой вырастают основной ствол – и вкривь, вкось идущая боковая ветвь-пасынок…

Подлаживаясь под «стрёмную стремнину» реки истории Афанасий стал Опанасом. И уже после майданных игрищ – сжался до брендового Панас. Многие годы возни с майданными идиотами облекли Лотереенко в обманчивую форму внешнего идиотизма, выраженного в хрущевской улыбке и хрущевской вышитой рубашонке.

Не только Совенко, но и Ян Пржимонский принимал Панаса за дурачка – да и трудно принять иначе человека, вросшего в роль клоуна до корней «козацким горшком» остриженных волос. Для Кошмы Лотереенко сам по себе был не важен и не интересен. Кошма, в силу связей, «почвы и судьбы», продвигал американский проект украинской химеры, и по мере сил, как и все ему подобные, эту химеру подкармливал. Но если бы Пржимонскому сказали, что Панас Лотереенко – его деловой партнёр, то Ян Янкелевич поморщился бы презрительно неподражаемой мимикой одессита. Дело же не в этом дураке! Сегодня Панас, завтра Понос, инструменты приходят и уходят по мере надобности делу.

Потому, умея проигрывать, и, кстати сказать, получив неплохие отступные, – Пржимонский без особых чувств или рыданий, объятий или покаяний, сообщил Лотереенке, что им придётся расстаться. Две-три фразы, и вопрос для Яна Янкелевича закрыт.

– Обстоятельства изменились… Так что ваши, эти… – взгляд в шпаргалку, – э-э… изотонические растворы и флуоросферы контроля… Больше не нужны. – Кошме тем легче было это говорить, что он понятия не имел – какие они такие, эти изотоники и флуоросферики. Да и попросту считал такое знание излишним.

– Вы думаете… – угрожающим тоном спросил покрасневший, как буряк, брылястый Лотереенко, – что от меня можно вот так легко избавиться?! Тем более, взяв у меня столько, сколько я вам откатил!

– Ну будет, будет… – утешал Панаса Кошма, не имевший, в силу возраста и разных недомоганий, бодрости скандалить. – Баксы не ваши, пан Лотереенко, баксы американские, вы только почтовый ящик, так что не надо, не надо…

– Просто так, без неустойки, Ян Янкелевич, корпорация «ЭКОнерия» с вами расстаться не сможет…

– Панас Миртович, не бежите так шустро, а то догоните свой инфаркт!

– Вы вгоняете меня в гроб и даже глубже! – не остался в долгу Лотереенко, никем не принятый в серьёзный расчёт. – Это вам даром не сойдёт!

– Хотите доплатить на прощание – не откажусь! – скалился матёрый юрист. И припомнил родную для его профессии латынь: «Pecunia est ancilla, si scis uti; si nescis, domina^[77]».

– Ну я вам покажу домину! – кипел малоросской заполошностью Лотереенко. – Не обрадуетесь! Ещё пожалеете!

 

***

Фокки Фреш в Африке казался моложе, чем в доме престарелых по имени Дания. Грубо вытесанный бур, здесь он в полной мере «забурился» в свою хватку английского бульдога и односолодовую, выдержанную в дубильне, выносливость африканьеров. Фреш носил широкополую шляпу, по обручу украшенную клыками львов и зубами крокодилов. Прекрасно владел всеми видами огнестрельного оружия, но – если получалось – предпочитал им свой тесак.

Посмотрев в малийском лагере тот сброд, которым его группе бывалых наёмников предлагали обрасти, Фокки сплюнул на пол крытого тростниковыми фашинами бара жёлтой и тягучей, прогоркло-табачной слюной:

– Я принимаю ниггеров только в одной роли: в роли носильщиков!

– Теперь будет иначе, – поджал губы руководителя Бобби Гуллис-четвёртый. – Учитесь демократии и толерантности! С вашими взглядами мы демократию в Среднюю Африку не принесём!

– Послушайте, мистер… – осклабился Фокки Фреш, и более явно проступили грубые рубцы, перечёркивавшие его обветренные губы. – Если вы насчёт демократии, то в этой проклятой духовке нет ни нефти, ни платины…

Фокки Фреш был не силён в теории, но в общих чертах соображал – всё понимал. Без красивых слов, скорее звериным чутьём и глазами, чем умом и записью. Демократия – это искусство, которому учат таких парфюмных, гламурных команданте, вроде Гуллиса, в их элитных колледжах. Сложное и тонкое искусство – сделать всякую легальную власть жалкой, бессильной, запуганной и беспомощной. Так, чтобы легальный начальник боялся слово сказать и шаг ступить, окружённый хищными папарацци.

Но поскольку общий вес власти, по законам сохранения вещества и энергии, уменьшаться не может, – всё, что выдавили у легального начальства, переходит в руки нелегальному. Криминальной мафии, у которой «красавчик Гулли» четвёртый в роду, если верить их нумерации, – пофигу все условности легитимизма. Криминальный клан одной рукой придерживает яйца политиков-болтунов, а другой – мошонку молчаливого народа. И когда нужно – мафия сама вынесет приговор, сама приведёт его в исполнение, и сама проследит, чтобы о дельце помалкивали. А большинство так и вовсе поверит в «апоплексический удар» устранённой, чем-то ставшей неудобной для мафии фигуры…

Криминальной Ложе, правящей в странах Запада, не требуются услуги легальных прокуратур и полицейских участков, как миллионеру не требуются услуги бесплатного врача в больнице для бедных. Или, например, бесплатного адвоката. Свой имеется! Всякая официальная власть на Западе парализована этими адвокатами, обложена ими, как зверь псами в берлоге. Отсюда вывод: хочешь действовать, не будь официальным! Корпоративные возможности, корпоративные специалисты, корпоративные связи, корпоративная иерархия… Обычно этого хватает!

Кратко говоря, Фокки Фреш понимал, что демократия – это не власть народа. Это власть криминала, «теневиков». И все ограничения, которые они накладывают на официальную власть, нудно и мелочно регламентируя её во всём, – нужны им, чтобы всякие «народные избранники-изгнанники» не мешали корпоративному самоуправству…

Сегодня ты вякнешь против семейки «красавчика Гулли», а завтра у тебя в постели найдут задушенную малолетку со следами твоей спермы во рту. Очень может быть, что это совсем не сперма, и не твоя. Очень может быть, что это йогурт оттенка слоновой кости… Но эксперт скажет, что это твоя сперма, потому что не хочет, чтобы в глотке следующей малолетки нашли уже его собственные «семечки»…

Фокки не мог взять в толк только одного: чего нужно Гуллису-четвёртому в мёртвой пустыне, и нет ли тут какой накладки, недоразумения? Он лучше этих одеколоновых янки знает места, и… ну, блин, нету там нефти, хоть режьте, хоть трупик в кровать подкладывайте!

А раз нет нефти, то на кой чёрт насаждать там демократию?! Черномазые перетопчутся, хватит им их традиционных племенных собраний! Зачем тратить на ниггеров такую дорогостоящую роскошь, как многопартийная свобода слова?

– Я надеюсь на конфедент, Фокки…

– Я – могила! – поклялся Фреш, мысленно добавив: «И я – даже много могил!».

– Вы, как руководитель авангарда, должны знать… Это часть нашей корпоративной культуры: каждый должен знать не больше положенного. Но и не меньше. Там нашли алмазы.

– А! Ну тогда понятно!

Всё становилось ясным: и «пиэйчи» в отряде из ниггеров, и тракеры из ниггеров, вырезавших шрамами на мордах свои имена и происхождение! И неожиданно-высокое правосознание племени бороро^[78], внезапно осознавшего всю меру и степень коррумпированности и несвободы в республике…

Вдоль всего берега ухают гонги,

А за ними воющий кровожадный хор

От самого устья черного Конго

Вплоть до истоков у Лунных гор^[79].

Кто постарше, тот помнит, что так звучала и «перестройка» в СССР: только там гонги ухали от батумской бухты до заполярных отрогов Рифейского хребта... Но ни Бобби Гуллис, прозванный тёртым людом «диких гусей» Гулливером, ни даже Фокки Фреш, хоть он и постарше, «перестройки» уже не помнили. Это было до них. Впрочем, то, что при них, – ни на йоту не изменилось: если машинка работает, то зачем в неё лезть с какими-то усовершенствованиями? Люди по-прежнему, как токсичные сухие соки, легко разводятся на вопли про коррупцию и несвободу. Ведь, по сути, баламуты и смутьяны говорят площадной сволочи чистейшую, как горный хрусталь, правду:

– Вы не власть. Власть в других руках, ребята!

Охломоны на площади шкурой чуют: не обманывают. И власть, и деньги, и возможности, и перспективы сделать карьеру – всё в других руках, не в ихних. Правда, так всегда и будет, так навеки и останется, но сброд на майданах в такие тонкости футуризма стараются не посвящать. Ну ведь правда же, ну ведь очевидно же для оборванцев: другие живут вместо нас!

«А мы сейчас помитингуем маленько, и сами будем жить вместо других!».

И хотя, конечно, брутальный, обожженный в африканской печи Фокки Фреш презирал содомского, с тату-макияжем, подводкой глаз и бровей, Гулливера – он, по широте натуры, ещё и восхищался.

Казалось бы, такие как красавчик Гулли – годны только для борделя извращенцам, а вот поди ж ты… Как они умеют манипулировать майданной сволотой, захочешь – не повторишь своим огрубевшим керамическим голосом «сугубого практика»…

 

***

В подпространстве нет трёх измерений привычного нам протяжения, и потому земные материальные представления о далёком и близком там недействительны. Здесь действует иной принцип: если о чём-то вспомнил, то увидел, а если увидел – то близко. Отдаляется в подпространстве только забытое.

Поскольку Панас Лотереенко думал о Кошме гораздо больше, чем Кошма о Панасе, то сумел застать Пржимонского врасплох, среди этих размытых, странных и проточных паров и туманов сумрачного мира низших сновидений…

– Однако! – только и смог сказать во сне Совенко, в полуночный час не выпускавший из мыслей Яна Янкелевича, как пастух новообретённую овечку. Среди бесшумных фиолетовых молний расплывчатой, будто сепия в воде, нустической фауны подпространства, ветвящейся не листвой, а асимметрией мыслей, – возник ночной охотник. Нет, это был не свиноголовый Карнокорп, а огненный демон Сури.

Огромная хищная птица, дочь огня, с раскалённым докрасна клювом, наносящим противнику ожоги, Сури пришла из тёмных веков языческого древнего мрака, архаичным чудовищем многократно поминаемым в народных сказках. Сури – пекло, жар-птица, легендарная птица-людоед Рух^[80], откуда, видимо, выходят корни украинского «Руха». А ещё в народном фольклоре это несгорающая птица феникс и прообраз демона пожаров, «красного петуха»…

– Однако! – побледнел и отшатнутся Совенко, когда Сури, разъярённая и безумная, растравленная для ночной охоты, заметила его и бросилась расклевать в гуляш. Пусть у неё другая цель – но у неё есть и собственные инстинкты, один из которых – убивать всё, что поперёк пути встало.

Два жеводана выдвинулись вперёд и зарычали угрожающе, припадая на огромные мускулистые передние лапы. Сури на длинных чешуйчатых ногах страуса попятилась, вернулась на маршрут – потому что драться с двумя жеводанами ни с того ни с сего даже в её кураж-задоре было уже чересчур.

Возможно, это и спасло спящего Яна Янкелевича Пржимонского – несколько отвлечённых мыслей Сури-убийцы, заменяющих в подпространстве секунды времени. Виталий Терентьевич, удерживая за вздыбившиеся шерстистые пятнистые холки своих лютолалов, имел прекрасную точку обзора на битву признанного чемпиона Кошмы и «тёмной лошадки», а точнее, «вылетевшей птички» Лотереенко. Точку обзора в сонном подпространстве заменяет понимание ситуации, и поскольку Совенко понимал всё отлично, то все детали действа были перед ним, как на сцене.

Демон Сури атаковал поднимающегося на дыбы Карнокорпа, отчего сразу же повисло коромысло дыма и вони, запах жжёной шерсти и пригоревшего мяса. Могучий крюк раскалённого клюва проломил свиноглаву череп – как раз в тот самый момент, когда обезумевший от боли ожогов Карнокорп дробящими камни челюстями с невероятно широким створом перекусил тонкую страусиную шею птицы Рух…

– Сиди спокойно на берегу реки, и мимо проплывёт труп твоего врага, учил Конфуций… – меланхолично и философски сообщил рычащим жеводанам Совенко. – Правда, Конфуций этому не учил… Сукин сын, толмач с китайского, перевёл иероглиф «прошлое» как «труп»… Ну, да ведь это не моя проблема, а Конфуция… А я вам говорю: ждите – и труп действительно проплывёт мимо вас…

Хищный кабан с мускулистым человеческим торсом трепал в мощных клыках плотоядного монстра демона-Сури, ставшего похожим на гуся в зубах охотничьей собаки. Карнокорп победил – но был залит собственной чёрной кровью, ноги его не держали, его шатало от нахлынувшей слабости. Он ещё сумел оторвать птице Рух голову, и выбросил её, как футболист мяч, пинком подальше. Потом в остервенении боя – рвал и кромсал тело птицедемона, расчленял на мелкие куски, повсюду рассеивая слизь и капли внутренностей…

– Ну что, вышиваночный? Ночь на Ивана Купала…– хихикал Совенко во сне. – Слаб ты против песчаника Мёртвого моря?

Но у песчаника, прямо посреди его непробиваемого лба вепря, – зияла пробоина. Дыра с вытекающим мозговым веществом. Сури дорого продала свою жизнь, если, конечно, можно назвать жизнью дикие охоты в подпространственных астральных мирах…

Утром Виталий Терентьевич проснулся, с аппетитом позавтракал, и уже в лимузине не удержался, позвонил в приёмную:

– Дарья Петровна, уточните, что у нас с Пржимонским? И что с Лотереенко?

Вскоре на ноутбук в машине пришла вполне ожидаемая информация. Панас Лотереенко скоропостижно скончался в своём номере в отеле «Хилтон», напугав охрану дикими воплями перед смертью. Его обнаружили в постели скрюченным, вывернутым, с широко раскрытым ртом и выпученными глазами. Будто бы он перед смертью увидел что-то невообразимо-ужасное… Но врачи пресекли суеверные глупые разговоры: совершенно очевидно, что пан Лотереенко скончался во сне от разрыва сердца. Да, внезапный обширный инфаркт мог перед гибелью вызвать у спящего какие-то жуткие видения, но это не больше, чем галлюцинация.

– Мы обильно с таким сталкиваемся, – объяснила бригада патологоанатомов. – Особенно у бизнесменов. Работа нервная, ночные инфаркты случаются частенько, ну, естественно, кровяной удар и миражи… Так что антинаучные слухи пресекайте: чисто органический процесс!

– А что у нас с Яном Янкелевичем Пржимонским? – поинтересовался у референта Филин.

В телефонной трубке был слышен стук клавишного набора, который не разочаровал:

– У Яна Янкелевича сегодня ночью случился инсульт. Он жив, и уже пришёл в себя в палате реанимации… Но ниже пояса парализован…

– Добро пожаловать в мир большого бизнеса, – сказал никому Виталий Терентьевич. – Мир, в котором переплелись до неразличимости высокие технологии и первобытность, последнее слово науки – и древние демоны. Этот мир ценит силу, откуда бы сила не извлекалась, и потому берёт её повсюду, от пещерных сект до новейших лабораторий.

 

9.

Два лика «двуликого Ануса» американского империализма: Фокки Фреш с его мачете в волосатой лапище питекантропа… И утончённый пидорок, купающийся в мировой философии, как в бассейне у собственной виллы… Когда они вдвоём, то попадание в чёрный безысходный анус колониальной безнадёги для жертв практически гарантировано!

Бобби Гуллис-четвёртый, американская пародия на английских лордов, стопроцентный янки с «Мейфлауэра», которого наниматели сперва охарактеризовали Фокки Фрешу, как «специалиста, интересующегося камнями».

– H'a jeweler? – как и всякий нормальный человек, поинтересовался Фокки c его невообразимым бурским глотающим акцентом.

– Jewelers are processing stones, – со смущённой улыбкой, чего-то не договаривая, отвечали наниматели-темнилы. – He' sarockhunter^[81].

С таким же успехом про охотников на антилоп можно сказать, что они – «охотники на мясо»: им же ничего от антилоп, кроме мяса, не нужно! Бобби Гуллис-четвёртый был не столько «охотником на камни», сколько «ловцом человеков», специалистом по манипуляции сознанием примитивных дикарей. Камни – как мясо антилоп – конечный итог его работы. Чтобы взять камни, нужно сперва убедительно изобразить, что в местах их залегания обитает племя бороро.

А потом доказать, что оно восстало против деспотизма и коррупции партии p.u.m.á. Потом поддержать это восстание, ввести «миротворцев», разделить страну на две половины, оставив буш^[82] с его тощими козьими коралями неграм, а мёртвые раскалённые камни с кимберлитовыми трубками – забрать «молодой демократии» свободолюбивого народа бороро, до наших дней вместо паспорта или иного удостоверения личности использующего систему шрамов на лицах…

Вот так их учили в Принстоне: чтобы решить большую сложную задачу – её нужно разделить на последовательность малых и простых задач. Им война – нам алмазы. Утром война – вечером алмазы. Вечером война – утром алмазы. Но утром следующего дня!

А Фокки Фреш сказал своим людям:

– He's too «mommu»'nal ... To be the daddy of Africa^[83]...

Бобби привёз с собой пробковый шлем с электронными охладителями, питающимися от солнечной батарейки на удлиненном козырьке, френч-комбинзон, смесь одежды Сталина и космического пирата из детских фантастических фильмов. Он всегда держал «в комплекте с собой» набор инсектицидов, тюбик кейптаунской горчицы, рвотные порошки в длинных облатках, песчаный фильтр и мепакрин^[84]. Отправители оснастили своего эмиссара особой обувью, на пробковой основе, обтянутой в Каире подделкой под кожу зебу. Бобби никуда не выезжал без москитной сетки и походного тента, он боялся укусов москитов, клопов, мух обыкновенных и мух цеце, скорпионов, змей. Его преследовал страх желтой лихорадки, слоновой болезни, черной воды, сонного недуга, африканского анкилостомоза.

– Blackmeared's should be in the first place... – укоризненно покачал головой Фокки Фреш, всю жизнь неразлучный с Африкой. – And you, sir, haven't even listed them among the others^[85]…

Вначале всё шло именно «так». Ну, в смысле, как нужно экспедиции. А потом всё пошло «не так». Вначале Фокки презентовал Гуллису-четвёртому уникальные способности племени бороро. Они безошибочно пролагали маршруты, читали все следы, даже те, которые европеец не разглядит и под микроскопом. Стало казаться, что они могут обнаружить даже след рыбы, проплывшей вчера в воде. Если, конечно, вы предоставите им проточную воду, которой у них отродясь не водилось!

– Бороро с колыбели приучены пасти и охранять в буше скот, охотиться… – рассказывал Фреш. – Все, кто мог в детстве там потеряться, – потерялись. А кто вырос – тот уже ни в каком буше не потеряется никогда в жизни!

Когда отряд Гуллиса углубился в мёртвые камни Гунпоки, и с горизонта пропали глинобитные, под тростниковыми крышами тукули – негритянские хижины, Бобби вдруг чувствовал себя плохо, а негры бороро – хорошо. И так было до первого «зелёного взрыва» проклятых русских колдунов. В сердце мёртвой пустыни возник небольшой пока, но агрессивно поедающий камни оазис, Бобби немного успокоил нервы в более привычной обстановке. Нервы же трапперов бороро напротив, пришли в великое смятение, и они очень бурно, по-детски, выражали свои восторги от самой заурядной, к тому же выгорающей на Солнце почти до белизны, травушки-муравушки.

В их возбуждённом сумасшедшем лопотании Бобби не понимал совсем ничего, а Фокки Фреш – кое-что улавливал, через слово.

– Проклятые черномазые ублюдки! – плевался он своей фирменной жёлтой табачной слюной. – В их башке нет ничего чудеснее этой травки, а ведь это даже не каннабис, чтобы так тащиться…

И предназначенные для «демократического волеизъявления» бороро стали потихоньку разбегаться. Как правило, прихватывали с собой выданные им для «мирного протеста» против коррупции и несвободы автоматы Калашникова и прочие припасы из лагеря, всё, что можно поднять и утащить.

– Надо поймать одного из воров и отрубить ему руку! – махал мачете гнева Фокки Фреш, и был по-своему прав: без этого в сердцевине Африки воровства не остановить. Да и с этим-то вряд ли, но всё же…

Но Бобби Гуллис-четвёртый был тоже прав, со своей, политической стороны.

– Если мы применим к бороро такие меры, то они вообще все от нас откочуют…

– Ну и на кой нужны эти дармоеды? – ярился Фреш.

– Ну, а кто будет выступать перед камерами СNN насчёт независимости от коррумпированного режима? Твои mercenary^[86]?

Старина Фокки Фреш не особо разбирался в политике вещания мировых каналов, но даже и его знаний хватало, чтобы понять: подобного рода интервью покажутся зрителям «фейк-ньюс».

Фокки принял свои меры: сгрудил тюки и бочки, имеющие хоть какую-то ценность, под один тент, поставил там самых проверенных ребят, с которыми прошёл максимальное количество войн: Мюллера, Тони Сизоту и Хорхе.

– Какого дьявола мы вообще тут торчим на солнцепёке?!

– Имейте терпение, Фреш, подготовленная мной группа бороро должна уничтожить русских оккупантов в Шакишасе. Они пришлют нам приглашение и официальное прошение прийти на помощь…

– Когда вы их замажете кровью президентских гостей?

– Не раньше, Фокки, не раньше… Вы же видите, как эти номады склонны мiss the boat^[87] в самый неподходящий момент. Вначале они мне принесут головы русских оккупантов, и только потом я соизволю рассмотреть призыв их республики о помощи!

– Достаточно и ушей! – хмыкнул Фокки Фреш.

– Что?!

– Говорю, кочаны эти, арбузы по жаре таскать тяжело, надо было требовать срезать каждому правое ухо, быстрее бы дошли…

– Вы правы, Фокки, я не подумал… Они же не смогли бы подменить уши белых людей на уши своих соплеменников, так ведь? А белых ушей тут, кроме как с русских, срезать не с кого…

– Ну, ещё с вас…

– What-you-say?! – истерически взвизгнул Бобби, так что получилось скорее междометие, чем осмысленный вопрос.

– Уверен, что до такого не дойдёт! – сомнительно утешил Фокки Фреш. Он только что схомячил с завидным аппетитом большой красный плод манго и теперь беззаботно вытирал сочные пальцы о поля своей охотничьей, зубастой по ободу, шляпы.

– Так когда придут вестники свободы африканских наций?

– С часу на час… С минуты на минуту…

«Вестников» пришло только двое. И они вернулись без русских голов, а с собственными повинными.

– Какого чёрта?! Что у вас там случилось? – орал Фокки Фреш, чувствуя, насколько политика тяжелее войны. – Вашу группу перебили?!

– Нет, бвана… Они увидели зелень, бвана… Они решили, что русские – великие волшебники, и часть ушла на юг, в буши, чтобы не связываться с такими могущественными колдунами…

– Часть?! А другая часть?

– Другая часть пошла поклониться великим колдунам!

– Проклятье, они же выдадут группе Очепловой все наши планы!

– Непременно выдадут, бвана! Они совершенно сошли с ума из-за зелени. Они говорили: такого не помнили в пустыне ни наши деды, ни деды их дедов! Они собираются служить этим волшебникам, думают, что смогут выслужить у них кусок земли с деревьями!

– А как же независимость бороро? – осторожно поинтересовался политик Бобби Гуллис.

– Какая может быть независимость, если зелень?! – недоумевали самые стойкие борцы за демократию. – Они знают, что независимость – хорошо, с ваших слов. Но то, что зелень – хорошо, они знают с собственных слов…

– Послушайте, Фокки, – гипсово отвердел Гуллис, и лошадиная сила зубатой республиканской патентовано рекламирующей обладателя улыбки у него моментально сменилась клыкастым оскалом. – Это плохие новости.

– Я уж понял, масса Роберт! – скривился саркастически Фреш. – Нет, нет, не утруждайте свои уста, дайте я сам угадаю, что вы сейчас скажете… Фокки, скажете вы, старина Фокки, тебе придётся пойти и самому сделать работу за черномазых. А за это – хотите вы сказать – фирма удвоит суточные и квартирные выплаты…

– Послушайте, какие ещё квартирные? Мы тут ночуем в палатках…

– Так это и есть самая дорогостоящая ночёвка! Я имею в виду, для нанимателя…

– Хорошо, Фреш, я вас услышал. Но вы сделаете то, что сказали? Вы ведь не блефуете?

– Мистер Гуллис, сэр, если бы я вызвался сделать за вас контрольную по тригонометрии, вы могли бы подозревать меня в попытке блефа! Но какого дьявола вы сомневаетесь в том, что я делаю, практически всю жизнь?! Я схожу в урочище Шакишасы, и принесу вам оттуда ожерелье из белых ушей, чтобы вы посчитали для самоуспокоения, все ли «Russi» ушли на поля обильной лунной охоты, и не потерялся ли кто по дороге… Но, Бобби, пока вы будете пересчитывать уши, я буду пересчитывать доллары – и я не хочу там сюрпризов, как и вы – в своих ушах!

– Есть хорошая новость и плохая, Фреш. С какой начать?

– Ну, давайте с плохой…

– Мне придётся пойти в Шакишасу с вами…

– Ну, это ради Бога! Ваша потёртая промежность будет на моей совести, но я это как-нибудь переживу! А хорошая?

– Хорошая, Фокки, в том, что там мы можем встретиться с алмазами. Прямо на земле. Прямо в этих вот марсианских кратерах… И те, которые найду я, – будут мои. А те, которые найдёте вы, будут ваши, сверх гонорара… И здесь снова две новости, хорошая и плохая…

– Плохая?

– Я гораздо лучше вас разбираюсь в кимберлитовых породах, быстрее на глазок определю экструзивную фацию, даже под слоем песка найду дайки и силлы. Скорее всего, я соберу алмазов больше вашего…

– А хорошая?

– Вы будете смотреть, как я это делаю, и учиться у меня. Бесплатно – а у нас очень мало что дают бесплатно, особенно в такой взрывоопасной сфере, как образование… Так что несколько средних алмазиков вы непременно подберёте на нашей дороге… Так уж я буду пролагать маршрут, что не проглядите!

– Да… – начинал соображать Фреш. – Но ведь, мистер Гуллис, наши камушки могут подобрать эти русские…

– Именно это они и намерены сделать! Конечно, их больше интересует карьерная разработка породы, но сливки с пенками поверху, они, конечно, первым делом сдуют…

– Тогда, Бобби, чего мы ждём?!

– Нам нужны хоть какие-то ниггеры, чтобы объявить посреди Шакишасы независимую республику бороро!

– Да найдём на месте, босс! Какие проблемы?! Это алмазы могут все разобрать, а ниггеров вывозили отсюда несколько веков, и их стало только больше!

 

***

Здесь живут только алмазы… Кроме их игры на солнце ослепляющими бликами в выходах иссушенной слоистой породы, тут больше никто и ни во что не играл много веков. Правда, ещё песчаные дюны иногда поют, и жутко слушать эту неземную песню, этот хорал раскалённой Смерти. Лере приходилось слышать, что эти красноватые окаменевшие останки живой планеты отложились в их нынешнем виде ещё во времена динозавров, и с тех пор неизменны: шевелятся лишь жабры дюн, когда впитывают ветер.

Шакишаса – куда стремилась попасть экспедиционная группа АО «БТ» – это не посёлок, и даже не хутор. Это глиняное растрескавшееся плато, мертвой долиной лежащее куда хватает глаз. Кто бы тут ни пытался прижиться – он ещё в доисторические времена проиграл жаре и засухе битву. Тут «дарра» – то есть места, от которых отреклись даже туземцы, как от земель, во всём для человека бесполезных…

Хотя постоянно тут никто не живёт – лучше сюда не соваться. Забредает сюда временно или спасаясь от погони много кто. Путешествовать в этой области очень опасно: тут сказывается и бедность страны, и бездорожье, и бандитизм на караванных тропах, который в Африке – «хронический». То есть иногда слабеет, но никогда не излечивается полностью…

Лера Очеплова видела, как тысячелетиями методичного усердия разломы земной коры, океанские воды, извержения вулканов, землетрясения, эрозия и солнечные лучи слоями накладывались друг на друга словно пирог и что процесс этот все еще продолжается сегодня, на её глазах…

А их итог – возникновение причудливых, как видение наркомана, странных, невероятных фигур из песчаника, встречающих вас скальными столбами и сотнями арок самой разной формы. Если ребёнок здесь слепит куличик из песка, то куличик может простоять век: его некому пнуть и нечему размочить. Тут есть районы, где никогда не шел дождь. Представляете – никогда! Ни раз в сто лет, ни даже до рождества Христова! Ни травинки, ни кустика, одни камни, мелкие солончаки и тишина. Долина Шакишасы кажется лунной поверхностью, особенно ночами.

Её грибы – каменные. Когда-то были обычными горными породами, но с течением времени их основания стерлись ветром и песком. Так встали сами собой монументы, вопреки всем законам тяжести: издалека это купола, замки, башни, минареты. Шакишаса напоминает воронку, на дне которой мерно покачиваются ярко-красные волны и брызжут всплески. В лучах заката пейзаж похож на пламя.

Бороро всю жизнь бегают босиком. Их подошвы, кстати, мелькающие забавно, потому что светлее основных частей тела, – загрубели, отвердели. Но всё же в копыта не превратились. Да, бороро привычны бегать босыми, но по бушам и аридным саваннам. Сюда они бежали по камням, по керамической, выжженной как в печи, поверхности, и разбили себе ноги в кровь. Чего не замечали – потому что каждый сжимал что-то в кулаке, как ребёнок – желанную конфетку.

– Нас послали сюда убить вас! – тараторили они переводчику группы, а тот всё переводил Валерии Дмитриевне.

– Убить? Кто?! – выступил вперёд Кит Питрав.

– Люди белой Мамбы, зонтичный человек, и другой, приезжий человек, у которого много волшебных бумаг…

– Бред какой-то!

– Никакой не бред, Валерия Дмитриевна, это люди Фокки Фреша, Огюст предупреждал… И обратите внимание – у них «калаши» у каждого…

– Ну и что? Это же Африка! Тут у каждого корова и у каждого автомат Калашникова…

– Коровы, положим, далеко не у всех… А «калаши» здесь обычно старенькие, битые, тёртые… У этих же – все из одной партии, видите? Ящик разбили и раздали, прямо в промасленной бумаге… Скорее всего, китайского производства…

– Итак, – обратилась Лера к кучке бороро, – вас послали нас убить, а вы… что?

Они стали показывать листики, которые сорвали, пока шли, в зонах «зелёных взрывов». Они пронесли эти стебельки и листочки многие километры, от одержимости и восторга не обращая внимание, что ноги в крови и пригорают к земле, как к раскалённой сковороде…

– Это вы принесли в Шакишасу?! – наперебой галдели негры. – Это вы принесли? Это вы смогли?! Это ваше дело?! Нам сказали, что вы можете на камнях вырастить деревья!

– Ну да… Делаем и можем… И что?

– Мы хотим служить вам и быть с вами, великая русская волшебница! – гомонили бороро, потрясая своим хилым уловом зеленхоза. – Зелёная земля! Зелёная земля! Там будут ручьи! Там будут реки!

– Ну, будут, и что?! – поморщилась этому варварству Лера.

– Что нам нужно, чтобы служить вам, великая русская волшебница?

– Ищите вот такие камни! – Очеплова показала неграм образец алмаза. – Приносите мне. Чем больше таких камней – тем больше травы.

– И ручьёв?

– Потом и ручьёв…

– И рек? Рек, полных водой?!

– Да, и рек тоже! Несите мне такие камни, где бы их ни нашли, и я дам вам деревья, способные жить на вашей земле!

– Тенистые кроны! – бесновались бороро. – Тенистые кроны! Там будет зелёная листва! Зелёные ветви! Зелёные побеги из земли!

– Твою мать! – сердито сказала Киту Валерия. – Кто в сказку попал, я или они? Что за маразм! Озеленителей они, что ли, никогда в жизни не видели?

– Мы найдём много таких камней, русская колдунья! – обещали чернокожие великовозрастные дети. – Но ты же вдохнёшь жизнь в деревья? Чтобы тут росли деревья, как там, много дальше к югу? Мы найдём много камней, но пока тебе нужно уходить! Люди белой Мамбы хотят убить зелёных людей! В людях белой Мамбы так много яда, что если они никого не ужалят – то сами отравятся собственным ядом…

Никита Питрав оценил эту фразу: вся американская политэкономия кризисов, великих депрессий, а потом «перекладывания проблем» – как на ладони!

Никита хотел внять мудрому совету, и уходить к населённым землям, но…

Чёрные вертолёты пронеслись у него над головой, перекрывая единственную дорогу, по которой могли пройти джипы экспедиции, наглухо. Путь отрезан! Фокки Фреш знает своё дело!

– Валерия Дмитриевна! – прицокнул языком Питрав. – Если выживем, обязательно напомните нанять этого парня, Фокки Фреша, к нам, в «Биотех»…

– На кой хрен он там нужен? – сердилась Лера, понимая, что значат вертолёты, ушедшие за спину.

– А он – смотрите, что сделал! Он вместо того, чтобы штурмовать наши позиции заставляет нас штурмовать его позиции… А оборону держать в три раза легче, чем наступать! Если мы захотим вернуться в столицу, то он нас встретит огнём на ровном блине…

– А если мы рванём отсюда в сторону Мали?

– Я думаю, то же самое… Два десанта, спереди и сзади, закупорил нас, как бутылку, молодец…

– Кит, а ведь он по твою душу прилетел…

– За это, Валерия Дмитриевна, я его, конечно, убью. Но тактически он грамотный, сукин сын… Он бы нам здесь очень помог, если бы был на нашей стороне…

– Я вызывают по спутниковой связи подмогу! – пыталась Очеплова остаться оптимисткой. – Их больше и они лучше вооружены… Штурмовать их позиции мы не будем… Спроси у местного населения, где можно засесть, залечь, ну, типа как в крепости? И кто из них хочет защищать русскую волшебницу?

Захотели все. Те, кто побаивался, – разбрелись, сюда не дойдя. Тут были только бороро – фанатики озеленительской секты.

Лера, хоть и нехорошо это, не очень понимала этого местного пафоса. В её стране листья каждую осень застилали всю землю ковром. Ей было трудно представить – как это бежать десять километров босиком по камням, сжимая в розовой ладошке зелёный листик. К её стыду, она всё ещё в речи путала «бороро» и «бонобо» ^[88], что было чревато дипломатическим скандалом…

Леру мало интересовали зелёные насаждения. Она считала эту сделку «Биотеха» чем-то вроде обмена стеклянных бус на ведро золотого песка. Её корпорация привозила кубические шматы дёрна, а взамен получала увесистые драгоценности!

Очеплову куда больше кустов и травы манили подобные кратерам овальные провалы кимберлитовых выходов. Те, в которых, как мусор, разбросаны алмазы. Но у местных другой, может быть, более здоровый и разумный взгляд на жизнь. Алмазы для них интересны как прозрачные камушки с режущими свойствами. Больше – ничем.

А вот росток самой заурядной люцерны, прижившийся между камнями, – приводит их буквально в буйное помешательство.

– Созидание – штука тяжёлая и сложная, – напомнил верный паладин Кит Питрав из-за правого плеча. – Даже тогда, когда все ему помогают и поддерживают, – оно идёт тяжело, медленно, спотыкаясь и сбиваясь с пути. А уж тем более там всё пойдёт наперекосяк, если ему вредить, мешать и зубоскалить над его неудачами...

 

10.

Парализованного Яна Янкелевича Пржимонского, по совокупности недуга и возраста, отправили на покой. Его сменил на высоком посту обличаемый доверием новой моды ядрёный сибирский мужик, будто только что из крещенской проруби вынырнувший, головою лёд проломив, Сила Серафимович Початьев.

Сила Серафимович носил весовой крест под итальянской сорочкой, подогнанной индивидуально под его кряжистую фигуру русского богатыря, говорил «приокивая» в псевдонародном стиле. Он стал своеобразным живым аргументом против антисемитизма: быстро доказал, что кондовый Початьев умеет подличать поболе кошерного Пржимонского. Несмотря на своё поповское обличье, а в чём-то и благодаря оному.

– Теперь вы убедились, что мерзавцы бывают и домоткаными? – поинтересовался, отпивая вино из бокала, уже бывший помощник руководителя Аарон Еноп, предпочитавший зваться на американский манер Эроном. Так у него и на визитке, где теперь была зачёркнутая должность, значилось…

– Лично для меня это ни разу не сенсация! – покачал головой Яков Шумлов.

Они встречались тайно, неформально, пока просто как частные лица, случайно пересекшиеся в ресторане на воде. Насыпной искусственный островок был надёжно изолирован от посторонних, одинокий столик, забронированный Яковом Шумловым, возвышался над самой волнистой гладью ветровым упругим экраном озёрной поверхности. Вдоль пирса расположилась плетеная мебель из натурального ротанга.

Концепцией ресторанчика был «венецианский стиль». Хозяева делали всё, чтобы москвич ощутил себя в Венеции: много воды и её плеска, талантливо исполненная кухня и пара стилизованных гондол, стоящих у пирса. Венецианский навес создавал тенёк и скрывал от дождя.

– Я хочу сразу честно обозначить свою позицию, – решительным тоном сказал Еноп, наливая себе воду из графина со льдом и огуречными колечками в толстостенный, но тонкогранный бокал голубого стекла, дискотечно сверкающий бликами. – Чтобы вы понимали мою систему координат… Я еврей, и знаю, что существует еврейский заговор. Но именно как «еврейский» – то есть один из множества ему подобных, мальтийских, шотландских… да, в общем-то, ведь и «русский орден» наверняка есть… Ну, это вам, Яков Витальевич, лучше знать… Но, кроме всего этого существует и бытие, само по себе, в исходнике, как у нас, юристов, говорят! И оно само по себе важнее всех этих шакальих страстей и сабантуевых скачек. Я очень сочувствую моим соплеменникам, но я не буду ради их мелочной слюнявой кружковщины разрушать основополагающие базовые нормы мироздания, несущего в себе принцип всеединства.

– И в этом, Аарон Семёнович, вы разошлись с вашим бывшим шефом, Пржимонским? Вряд ли он знал о ваших встречах с Максимом Сухановым…

– Кратко говоря, да. И тем более разошёлся я с новым начальником, господином Початьевым. Он совсем уж некошерно положил ноги на стол, за который посажен! Подобно животному, которое в моей семье кушать брезгуют…

– С этого места поподробнее, – улыбнулся Яков.

– Почему евреи не едят свинину?! – изумился Аарон.

– Нет, это я знаю… Я про Силу Серафимовича Початьева и пук его инициатив… Пучок, которым он пукнул…

Еноп рассказал подробно, так сказать, из первых рук…

Началось с того, что федеральный закон «358» запретил выращивание и разведение всех форм генномодифицированных растений и животных. На это эксперты возразили, что любой культурный сорт или порода – отличаются от дичка-исходника, взятого из природы. Под закон подпали все виды традиционной селекции.

Тогда, «приводя в соответствие» со здравым смыслом, власти внесли в закон слово «инженерно». И тем вывели – точнее, думали, что вывели, – из-под уголовной статьи хотя бы работы Мичурина. Вроде бы всем понятно, какие генные модификации «инженерны», а какие нет… Но «вроде» – для юриста слово ничтожное! Такие, как Сила Серафимович Початьев, пользовались законом 358 так же, как их деревенские кулацкие хитрозадые предки-мироеды – дойной коровой.

Инженерный он или не инженерный, новый-то сорт, это всё как экспертизе глянется, а эксперты в штате у Силы Серафимовича. Глядят на один клубень – и всё им что-то блазится, в пробирке рощен! А другой, хоть с виду и пробирочный, однако ж сердце-то подсказывает, что его традиционно-мичуринскими методами отбирали… Причём добросовестные селекционеры…

Где точная грань между винтажной «генной инженерией» и архаичным, старше египетских пирамид, отбором в полевых условиях? Факт-то ведь только один, абсолютно достоверный и абсолютно доказуемый: мичуринские яблоки весьма отличаются от своего дикого предка… А уж как их там выводили из дикоросов, в какой пробирке, какими спринцовками – дело тёмное, прошлое! Яблоко или груша – не видеокассета, назад не отмотаешь…

Доись, коровка, большая и маленькая! Сила Серафимович попросту взял список всех культурных пород и сортов животных и растений, и обложил их использование штрафами. Видимо, с расчётом, сперва напугав – потом договориться о выкупе в его бездонный личный карманище:

…Пусть нам лешие попляшут, попоют,

А не то я, матерь вашу, всех сгною^[89]…

– А чё?! – скалил крупные плоские бобровые зубы Сила Серафимович. – Закон на нашей стороне! Будут ерепехаться – мы им экспертизку сварганим… Всё одно контрольные почины в нашем подчине!

И господин Початьев ликовал, как злой ребёнок, оторвавший ножку жуку для потехи, полагая, что это он чертовски неплохо придумал.

– Договори встречку представителю «Биотеха»! – даже не сказал, а кинул словесами «наследию старого режима» Аарону Енопу. – Объясню им с этим реестром в руках, кавойный хлебушек вкушают…

– Вы действительно, собираетесь говорить с ними в таком тоне?! – брезгливо поинтересовался у нового шефа дорабатывающий свои предувольнительные две недели помощник.

 В идеально сидевшем тёмном матовом костюме «от Jenny-итальяно» он смотрелся рядом с Силой Серафимовичем как холёный лорд возле косомордого, брылястого, бородавчатого и потного ямщика.

– Вы вот так и будете говорить с Филином?!

– Да хоть с Филином, хоть с Сычом! – хлопал кукольно-славянскими бледными глазами Сила Серафимович. – Начнут быковать – врёшь, не возьмёшь, – крутил он «бублы» пудовыми ручищами. – Чать, не девяностые! Они свои бандитские штучки, а мы им: шалишь, паря, закон есть закон, плетью обуха не переборщишь!

– Сила Серафимович, – сказал золотистый галстук вышиванке-распашонке из лучших побуждений, – видите ли, вы человек новый… АО «Биотех» – это такая китайская шкатулка^[90]…

– Знаю, знаю… – устал, загрустил, залапал пышно взошедшую опару круглой рожи Початьев ладонями. – Все они китайские…

И явил простоту, до которой прежний босс никогда бы ни снизошёл:

– У меня ведь тоже нету времени на раскачку… Сколько кому на должности сидеть, нонче никто не знает… Станешь медлить – опасаешь не поспеть! Вдруг завтра вышибут? Какой отсюдова вывод?

– И какой? – невольно отстранился Аарон.

– Если вышибут завтра, деньги надо взять сегодня! – захохотал Сила Серафимович.

– Я с этим к Филину не пойду! – возроптал Еноп, привыкший к более деликатным методам хищений.

– Тогда пойдёшь вон! – парировал Сила Початьев, и так уже задумавший избавиться «на должности» от старого коллектива, набранного Пржимонским. Чего не умел Початьев – так это облекать своё хамство в воздушную форму вычурного одесситского наречия, что виртуозно делал незабвенной памяти Ян Янкелевич Пржимонский…

И Аарон Еноп пошёл, куда послали. Говоря точнее – трудоустраиваться в АО «Биотех», уже и прежде ему не чужой…

– Советник Президента может сказать Президенту… – попытался Эрон подвести итог, но Яков перебил:

– Советник Президента не может сказать Президенту ничего из области своих коммерческих интересов! Президент решит, что он лоббирует свою корпорацию, и советник потеряет доверие… Вы, наверное, слышали о позиции моего отца…

– О том, что частной собственности не существует? – улыбнулся Еноп.

– Ну как не существует?! Странно было бы отрицать очевидное… Она существует. Но неотделима от власти. И в этом смысле даже противоположна личной собственности. Личное – то, что лично моё, а частное – то, что мне отвалила от щедрот победившая в борьбе за власть группировка. При такой концепции доверие Президента – важнейший из активов, который отец не разменяет ни на какой другой.

Аарон Еноп стал развивать собственные взгляды на этот предмет, подчёркивая, что именно в этом и разошёлся со множеством прытких соплеменников. Постепенно распаляясь, доказывал, что частная собственность противоречит основному закону логики, закону тождества^[91] – и потому в буквальном смысле владение собственностью сводит людей с ума, лишает их чистого Разума.

– Есть такая поговорка – «своя рубашка ближе к телу», все, наверное, слышали… Так вот: если мы, по условию задачи, представим две абсолютно одинаковых рубашки, но одна из них своя, а другая чужая, то наш разум перекосит! С точки зрения формальной логики предметы тождественны. Но с точки зрения восприятия собственника – «моё» – конечно же, не тождественно «чужому»...

Он говорил, что через призму собственничества большое воспринимается малым, мелкое – крупным, важное – пустяками, пустяки – важными! Распиленный идеей «моё» и «чужое», человек утрачивает абстрактное мышление, психическую основу нашей цивилизации. Он разучается обобщать. Он не может заниматься, например, наукой: он предпочтёт выгодное истинному. А наук без истины нет. Он не может заниматься искусством. Он предпочтёт востребованное возвышенному. Искусство же создано поднимать человека, а не опускаться к животному.

Всё это было нелепо в контексте встречи, то ли шпионской, то ли по трудоустройству, всё это было странно, и – как думал Яков – очень по-еврейски. У каждой нации есть своя смыслообразующая идея, у русских – справедливость, у немцев – порядок, у евреев – парадокс. И если кто-то доходит до изуверства – то тоже через свою национальную идею.

– Всё так, Арон Семёнович, всё так… – кивал Яков. – Но вы рассматриваете логику как царицу животного, а что если она его заложница? Когда медведь пожирает – он ведь не пытается определить, кто из вас двоих умнее, а следовательно ценнее для царства разума! Для него нет разницы, умна его пища или глупа, куда важнее для него сама возможность загрызть мозгляка!

Еноп заверил, что очень хорошо это понимает. Он ведь «парадоксов друг». Нельзя ценить собственности, если не ценишь захвата, а захват – отрицание собственности, в итоге поклонники частной собственности отрицают собственность.

– Личную? Да, безусловно. Частная собственность безлика, она – делёжка захваченной добычи.

На это Аарон заговорил почти что языком Яковлева отца, просто немного в другом стиле. О том, что само существование таких, как Пржимонский или Початьев, невозможно без явления самозакапывания или самозамуровывания народов.

– Тупые не могут жить в разумном мире. Разумная обстановка и разумные процессы слишком сложны для них. Тупые соскальзывают. Они разрушают цивилизацию, конечно же, несознательно. Они не хотят её разрушать. Им нравятся её конечные блага, и чем тупее человек, тем больше ему нравится почивать на лаврах созидательных предков, пользуясь конечными благами цивилизации. Тупые никогда не проголосуют за одичание, за деградацию – но ведь никто и не будет перед ними так ставить вопрос. Те, кто манипулируют сознанием тупых людей, – всегда обещают им золотые горы и высшую справедливость, что бы ни делали.

У глупого человека нет желания жить в глупом мире – страшном, нищем и неуютном. Но и возможности выйти оттуда у глупого человека тоже нет. Хотеть-то он хочет, а не может! Почему? Потому что глуп!

Ни одна корпорация в мире не приняла бы на работу такого болтуна, тем более шизофренически-отвлечённого. Казалось, что Аарон, единожды раскрыв рот, уже не в состоянии сам его закрыть. Настрадавшись молчанием на вторых ролях, в должности помощника министра, где самой длинной фразой является «Да», – он словно бы отыгрывался над рябью венецианских вод за это.

– Конечно, я очень рассчитываю на вас… – сознался болтун, наконец. – Куда мне, кроме как к вам, с моим послужным списком идти, коли уволили?!

Единственная корпорация, которая могла взять такого пламенного оратора с философским уклоном, называлась АО «Биотех». Здесь, если подумать, все такие. Ну, почти.

– И я ведь приду с приданным… – заверил Еноп. – Для начала, ну, как бы испытательный срок, дайте мне удалить Силу Серафимовича… Кому, как ни мне, вернуть ему волчий билетик?!

Яков вспомнил, что отец уже проверял Початьева в подпространстве.

– Там, в снах, у него берлога и астральный медведь-шатун. Не пещерный, но… Серьёзный, в общем, зверь… Я на него жеводанов тратить не хочу, не ровён час, поранит, покалечит, а где я теперь таких жеводанов возьму?! Сейчас таких больше не делают! Ну, если совсем уж сильно присписчит, можно лютолалов спустить, порвать во сне инфарктом, но это крайний вариант…

Еноп, конечно, при этом разговоре не присутствовал, но как будто бы отвечал новому начальству в тон и в лад:

– Никакой уголовщины не нужно. Я ученик Яна Янкелевича Пржимонского, и я знаю, как чисто юридически прищучить…

– Хорошая дорога! – одобрил Яков, постепенно втягиваясь в роль топ-менеджера. – И как же, по-вашему, это возможно?

Еноп протянул через стол ежедневник в твёрдом переплёте. Яков открыл, полистал, ничего не понял: какие-то шифры, цифры, закорючки, стрелочки…

– Это что?

– Моё приданное! – засмеялся Еноп. – Без меня не работает, никто не прочитает… Дело в том, что законность – тоже своего рода магия, и в ней тоже есть свои заклинания, черные книги, колдовские приёмы… В этот дневник я несколько лет кодировал приёмы Яна Янкелевича. Как, не прибегая к насилию, человека юридически взять в тиски!

– Ну, если мы возьмём конкретно Силу Початьева?!

– В моём магическом блокноте, страница 6 и 7… Видите, ромбы и вычислительные логарифмы?

– Видеть-то вижу, но не больно понимаю, к чему сия цифирь?

– Ну, смотрите внимательнее! Там только общий алгоритм, в который, как в алгебре, можно внести любое число, то есть имя! Мы берём анкету Силы Серафимовича Початьева, и очень внимательно смотрим: дату рождения, годы назначений, должности и учреждения… Из его возраста и скорости карьеры в 90-х мы делаем вывод, что, скорее всего, Сила Початьев не мог закончить очный институт, как у него в анкете! Это же пять лет, если верить поданным документам, а он в эти годы – видно из самой биографии – был в бизнесе… Кто учебники учил – а он недругов мочил… Если у Силы Серафимовича поддельный диплом, то и его кандидатская, биологических наук, тоже, выходит, незаконная… Я пробил её через сервис «антиплагиат», и оказалось, что она к тому же вся банально списанная…

– Он списывал кандидатскую?!

– Не он. Он заплатил и купил. А списал тот халтурщик, который ему «кирпич» продал. Сила Серафимович, поди, доселе не знает, думает, что у него всё чисто… Вуз у Початьева казахский, а зачем сибиряку казахский вуз? Скорее всего, потому что за границей, проверить труднее… Но Сила Серафимович забыл, что Казахстан – не другая планета! Я отправил запрос… – Еноп протянул справку. – И вот: липовый диплом у него, никогда он в Казахстане не то что не учился, вообще не был! Далее я, колдуя над годами и зная 90-е, стал думать: а может, у Силы Серафимовича и школьный аттестат фуфло? Понимаете, логика анкеты подсказывает, что в старших классах он уже где-то в «бригаде» должен был ошиваться… Я посылаю запрос – и действительно! О неполном среднем мне подтвердили. А о полном среднем общеобразовательном, после 11 класса – нет. В итоге мы имеем карьерного чиновника, который не закончил средней школы, не закончил института, не имел права защищать кандидатскую, но защитил её, полностью списав с чужой. К тому же этот карьерный чиновник, научившийся покупать ступеньку за ступенькой, набил отдел кадров правительства фальшивыми документами!

– Очень интересно!

– Ну, что скажете?

– Скажу, Эрон Семёнович, вы маг и волшебник! – восхитился Шумлов, радуясь за отца, что лютолалов на сонного медведя стравливать уже не нужно будет.

– Это конкретная игра, – рекламировал себя Еноп, – а важны сами принципы игры! Эта вот рукописная книжица, у вас в руках, – вся полна такими юридическими приёмами, позволяющими, кого нужно, стереть с пути и лица земли. Без ножа и кастета. Одной бумагой.

– Любимый метод моего отца, – кивнул Шумлов. – Думаю, мы сработаемся…

 

***

В распоряжении «Свободной Африки», твёрдо решившей освободить алмазные копи от русских, а заодно – чтобы ЧВК два раза не гонять – и от архаичного до смеха периферийного «социализма p.u.m.a.», были американские военные вертолёты. Несколько моложе старичков-БТРов, подаренных с помойки партии p.u.m.a. на бедность, но тоже устаревшие. Африка вообще – «секонд хенд» планеты.

Крупные летающие хищники в небе пустыни по старинке пороли пески пулемётными очередями из распахнутых дверей кабины. На страже стояли среднекалиберные пулеметы-ветераны, с насмешкой именуемые «миниганами» (то есть «маленькими пистолетами») Dillon Aero.

В летающей крепости, главной вертушке Бобби Гуллиса-четвёртого, «охотника на камни», размещались три стрелка. Двое крепились у роликовых раздвижных дверей, третий засел в кормовой аппарели.

Экспедиция была вооружена очками ночного видения в комбинации с лазерными прицелами для точной наводки. Совершенно гарантированно, на открытой местности две «вертушки» стёрли бы русских с лица земли, и быстро, барражируя неуязвимо над головами Леры Очепловой и Кита Питрава…

На это и уповал самоуверенно технический руководитель всей операции Фокки Фреш. Но даже такой опытный наёмник, как Фокки, не смог просчитать длинной цепочки нежданных следствий!

Что полоумные негры-бороро, безмозглые черномазые свиньи, увидят ростки «зелёных взрывов» в ранее мёртвой пустыне. Что они на этой почве свихнутся и с листочками в руках, как с талисманами, прибегут служить русским оккупантам. И чёрт бы с ними, порешили бы их там же, где и русских, пулемёту без разницы, сколько скосить…

Но изменники делу свободы и демократии хорошо знали пустыню, были не просто следопытами с детства, но следопытами именно этой местности. В кратчайший срок, пока летели «вертушки» Бобби, – ниггеры сумели отыскать и укрыть оккупантов в неглубокой, но достаточно массивной сводами пещерке, о которой чужак в Шакишасе сроду бы не догадался…

И простой план сразу стал сложным. Фокки Фрешу это совсем не нравилось, но Бобби настаивал: поскольку с вертолётов порезать русню не получалось, надо спешиться, открутить с турелей съёмные пулеметы M240H и использовать их в качестве ручного вооружения… Осадив проклятую пещерку, укрывшую с воздуха русню будто бомбоубежище…

Бой на земле – для англосаксов традиционно их ахиллесова пята, слабое уязвимое место. В воздухе – за милую душу! На море – пожалуйста! На земле? Обычно всем ребятам вроде Фокки там мошонка жмёт…

Наёмники Фреша после первых ответных выстрелов из грота залегли: убивать они готовы, умирать нет, как и все наёмники. Сколько ни орал и не угрожал Гуллис-четвёртый, «мерчи» идти во весь рост на автоматные очереди не хотели. Их первый командир – инстинкт самосохранения…

Перешли к осаде каменного распадка, и Фокки понял, что проиграли. Бобби, может быть, ещё не «въехал», а Фрешу уже всё ясно: потерян темп, потеряна рентабельность!

Да, русня в спешке укрылась в грот. Да, у них там нет запасов воды, пищи, они там долго не продержатся. Но главный вопрос: а нужно ли им держаться долго?! Фреш сильно сомневался. Сомневаясь, порекомендовал Бобби срочно прыгать по вертушкам и свалить: сегодня не последний день, ещё шансы будут!

Но Бобби озверел, осатанел, уже не говорил, а рычал и бешенствовал. Его тоже можно понять: у него и начальство своё в США, и международные осложнения за вторжение на территорию суверенной республики, к тому же бессмысленное! Создали международный скандал, засветились – а дела-то не сделали, улетели, поджав хвосты!

Именно из-за пещерного грота осада Лериной группы в Шакишасе задержалась, потеряла темп, превратилась в вялую, взаимно-безобидную перестрелку. Вертолёты ждали, уныло свесив заглушенные лопасти. Уронив темп блицкрига, Бобби Гуллис-четвёртый, амбициозный, но молодой и потому неопытный выпускник школы менеджмента, потерял всё…

 

11.

– Эй, послушай-ка, скрайб-гёрлз (девочка-шпаргалка), это ты? – сменил стрельбу знакомый голос.

– Конечно, я! – стараясь, чтобы голос звучал задорно, отозвалась Лера Очеплова из-за выбеленного солянистого утёса, меняя обойму в своём «глоке». – А ты, чёртов янки, думал встретить тут своего папу? Я его затрахала до смерти, у него было слабое сердце!        

– Девочка-шпаргалка, зачем ты хочешь украсть у меня мои алмазы? Выходи, поговорим, как в старые добрые годы, лучшие из моих алмазов я тебе подарю! Я же джентльмен!

– Иди в анус, Бобби, ты выбрал плохое время и место для флирта!

– Лера, мы же были приятелями в Принстоне! Я ничего не имею против тебя! Просто я не люблю, когда заморские шлюшки без спроса лапают мои алмазы… Это моя эрогенная зона!

– Ну так иди сюда, Бобби, и мы поиграем с тобой в эротическую игру! Сколько алмазов я тебе в задницу засуну, столько ты и унесёшь в свои гребаные Штаты!

– Я очень тепло вспоминаю наши студенческие шалости, скрайб-гёрлз! – взял Бобби на тон пониже. – Ты всегда мне нравилась!

– Тогда зачем ты пытаешься убить меня и моих людей?

– Извини, Лера, ничего личного, только бизнес!

– Разговоры бесполезны, Валерия Дмитриевна! – шепнул Очепловой на ухо телохранитель Питрав. – Это «Вайтвотерз», они не оставляют живых. У них инструкция. Даже если он вам симпатизирует, он не сможет обойти правила… Ему не дадут!

– Я знаю, – невозмутимо ответила Лера. – Я тяну время…

– А почему он зовёт вас «скрайб-гёрлз»?

– Мы с ним в Принстоне сидели за одной партой… Я по дружбе показала ему, куда русские девушки прячут перед экзаменом шпаргалки… Он решил, что это очень сексуально… Пришлось объяснить ему, туфлёй по яйцам, что это бесполый славянский «лайфхак»…

Как быстро кончается беззаботное детство с его беззубыми приколами! Бобби не забыл Принстон, русскую группу, не забыл и того, какими прочными казались когда-то узы однокашников. Но теперь всё иначе. Никто не смеет воровать его алмазы! Может быть, один или два он и вправду подарил бы чёртовой «скрайб-гёрлз», если бы они встретились под звон бокалов в чистом месте… Но теперь сучка выдумала, что американские кимберлитовые трубки – её собственность! Славня никогда не умела уважать частного владения!

Бобби видел своими глазами, как далеко всё зашло.

По дороге то и дело попадались кубы-эмбрионы оазисов, воткнутые посреди лунного пейзажа, как угловатые яйца инопланетян. Бобби чувствовал, как в груди клокочет знаменитая, бульдожья, англосаксонская ярость. Русские искалечили землю, отняли у неё первозданный вид. Русские отравили стерильную чистоту пустыни грязью гумуса, зелёными угрями трав, сально въедающимися в камень…

Первый встреченный куб «московской орды» «вайтвотеры» взорвали гранатой. Специально приземлились и сделали дело. Зародыш оазиса живописно разлетелся, как тарный ящик, в который малолетки на Хеллуин вложили мощную праздничную петарду…

– Но какой толк? – старался быть реалистом Фокки Фреш. – Посмотрите, он уже распустил щупальца корней во все стороны… Вы, мистер, взорвали не яйцо, а пустую скорлупу того яйца, из которого уже вылупилась, вырвалась жизнь…

Второй куб они стали поливать бензином из канистры, чтобы отравить грунт, убить корни. Но бензина было у них мало, а корней вокруг – разрослось слишком много.

И Бобби бормотал полубезумно:

– Проклятые русские пускают тут свои корни…

– Мы не можем больше тратить бензин! – взмолился крытый живописными шрамами профи из «Вайтвотер» Тони Сизый. – Нам самим на обратную дорогу не хватит… Послушайте, мистер, как вас там! Вы все, бизнесмены из «Лиги плюща», думаете, что сможете поссать в канистру, и там возникнет топливо!

– Проклятые русские повсюду пускают корни… – словно завороженный повторял Бобби.

– Когда победим, мистер… мы запустим фермерские самолётики с ядохимикатами… И вернём земле её изначальный лик! Но это будет потом, а сейчас полетели, мы не можем сейчас отвлекаться на эти дурацкие зелёные лишаи…

Ненасытные сосущие щупальца далёкой империи продвигались всё дальше и дальше, как сверхдлинные модифицированные корни под землёй, и наконец столкнулись, сплелись со щупальцами другой империи. Первая реакция, инстинктивная, воспитанная полутысячелетием англосаксонского колониализма, – обвить и удушить. Кто смеет охотиться на этом участке, кроме доминирующего льва?!

Орлы «Вайтвотера», частной военной компании, – прошагали с «зелёным вездеходом» доллара полмира, как преторианская гвардия Рима, свергая и ставя императоров. То, что могут быть и другие частные военные компании – для соколов «Вайта» было и непостижимостью, и бешенством:

Профессионалам – судья криминалом

Ни бокс не считает, ни злой мордобой, –

И с ними лет двадцать кто мог потягаться?!

…Как школьнику драться с отборной шпаной…^[92]

– Слушай, девочка-шпаргалка, ну ты же наша! – заныл в мегафон Бобби. – Ты же английскую словесность знаешь лучше среднего американца… Неужели ты до сих пор не усвоила, что Америка всегда побеждает? Если ляжешь под Америку, получишь удовольствие. А попытаешься залезть сверху – сядешь на кол…

– Бобби! – не менее чувственно кричала Лера. – Мы росли на одних фильмах, на одних улицах, на одних приколах… Неужели ты думаешь, что я уступлю, когда речь идёт об алмазах?!

Разговор на этом был окончен. Два представителя «лиги плюща» не станут тратить слова попусту, сказав главное. Этим и отличаются от основной массы людей, про которых Совенко насмешливо рассказывал Лере в Москве:

– Люди-то наши ведь как думают? Что тысячи лет их предки, по причине простой глупости, занимались кровавым, а главное бессмысленным карательством. А они теперь умные, они теперь будут гулять как кошка, каждый сам по себе, – тут-то и жизнь хорошая начнётся… Запишут в конституцию, что нельзя вредить другому человеку и, вооружившись брошюрой, пойдут по жизни смело.

Встретят льва – конституцию ему в нос: не имеешь права нас скушать! Встретят медведя – то же самое! А предки дураки какую-то бойню устраивали! Но ведь гораздо легче и проще конституцию предъявить бандиту, чем драться с ним. И «брать его за космы и поражать его и умерщвлять его, и льва и медведя»^[93]. Зачем такие драмы, когда так просто и безболезненно зачитать льву и медведю главу из конституции о твоих неотъемлемых правах и свободах?!

В самом деле, по ту сторону каменной гряды рычал алчущий крови лев. И говорить с ним на тему конституционных прав, суверенитета Средней Африки, пригласившей к себе русских и не приглашавшей американцев, – бесполезно.

Знаете, чем американец отличается от вампира? Только одним: вампиру, чтобы войти в дом, требуется приглашение…

 

***

Огюст Мбава сидел с автоматом Калашникова на броне старого, списанного русского бронетранспортёра, который после списания попросту… подарили народной африканской власти! Сказали: платить вам всё равно нечем, а дарёному коню в зубы не смотрят…

Никакой русский не высидел бы на этой сковороде – но Мбава даже не замечал, как печёт снизу, через штаны-хаки. Все его мысли пучком сошлись, слились, сконцентрировались на урочище Шакишаса, где погибала окружённая боевиками малочисленная экспедиционная группа «Биотеха»…

Спутниковый сигнал сработал безупречно – доказывая, какой маленькой стала планета.

Старый, изработанный, измученный бронетранспортёр правительственных сил Средней Африки доказывал обратное: как она всё-таки велика, если смотреть не с орбиты, а с пошарпанной усталой брони…

Стальной гроб встал. То ли песок ему набился, куда не следует, то ли просто металл утомился за десятилетия безупречной службы. Но машина-чудовище не хотела идти дальше…

Вторая заглохла следом за ней, и вообще вся колонна встала. Карающий меч правительственных сил переломился, безвольно, в пыли и в жаре, колонна превратилась в накаляющуюся на солнцепёке груду металлолома. Какой, в сущности, изначально и была: хороший годный БТР в Африку не подарят. В лучшем случае – продадут. А если подарили – считай, он облезлая мишень на полигоне для начинающих гранатомётчиков…

Огюст молился по-своему, по-африкански, так, как никогда не стал бы молиться европеец. Он молился и плакал, и обильно, и слёзы, падая на искорёженную кору бронетранспортёра, шипели, испаряясь. От них оставались лишь маленькие белые точки: слёзы были солёными.

– О великие русские боги! – молился лиловый человек на своём агглютинирующем, почти птичьем наречии. – Я знаю, что вы старые, что вы устали и уснули… И покинули суетный мир людей… Но не было никого в мире сильнее вас… Вы поднимались на небо, как по лестнице, вы поворачивали реки и наливали целые моря! От сотворения мира никто не умел быть могущественнее вас, о старые русские боги… Я вас прошу, услышьте моё моление, снизойдите ко мне из верхней долины вечного сна… Вы, великие русские боги, некогда вложили жизнь в эту огромную и страшную машину… Дайте ей ещё дыхание, мне это очень нужно… Если Африка не станет зелёной – зачем жить клану Мбавы? И если погибнет эта девушка – зачем жить Огюсту? Молю вас, грозные русские боги, верните этой машине сердце…

Бог его знает, как это функционирует в тонком мире… Но орошённый слезами и обласканный розовыми ладошками лилового человека изработанный усталый металл, казалось бы, намертво заглохший, вдруг заурчал изнутри, дёрнулся, ожил…

– Послушай, ниггер! – задорно крикнул веснушчатый рязанский механик-водитель из люка. – Перестань лапать мою черепашку! Она брезгует! Она поедет, только не гладь её, ей кажется, что ты её испачкаешь гудроном! Она у меня чистюля!

Бронентранспортёр-отставник дёрнул на тросе, «с толкача» заводя, своего стального брата-близнеца… А потом пошёл, и пошёл ходко, и больше уже не глох до самой Шакишасы, где, наконец, выпустил давно в его металлической душе накопившееся раздражение очередями крупнокалиберного пулемёта Владимирова…

Лучше никогда в жизни не слышать, как «работает» крупнокалиберный пулемёт Владимирова. И ещё лучше, никогда в жизни не увидеть его «работы». Считайте себя счастливчиком, если не видели и не слышали его никогда!

 

***

Про КПВТ всегда трудно сказать – то ли это очень крупный пулемёт, то ли очень скорострельная пушка. Жутко весомый аргумент – если разговаривать с циником, плюющим на любые аргументы. Развернувшийся бой напоминал битвы астральных монстров в подпространстве, в царстве снов, да ведь и был, по сути, такой битвой! Когда химеры, обитающие в разуме, столкнулись, и перемалывают друг друга. Карнокорп убивает птицу Сури. Русский пулемёт не даёт никаких шансов американским переносным «матушкам-вертушкам», снятым с геликоптеров…

При всей мобильности банды-призрака, у неё никогда нет шансов против правительственной армии, пусть даже самого бедного и неказистого государства. Старичок КПВТ, приехавший в Африку со свалки вооружений, давно уж списанный, – перед тем, как начать стрельбу, почихал и прокашлялся. И Огюст Мбава думал уже, что старичок не плюнет…

Но военный пенсионер из госпитальной реанимации, КПВТ, покапризничав для виду, набивая себе цену, – потом метнул горстями стального гороха прицельную стрельбу на два километра….

Он всегда так делает. Когда ему дают, разрешают. Град крупнокалиберных пуль просто рвёт в клочья бронеавтомобили и любые легкобронированные цели вместе со всем содержимым! Местность накрыло веером бpонебойно-зажигательных – нет, даже не пуль, а скорее, маленьких артиллерийских снарядов…

Что ему какие-то два километра, роковые для американских стрелков, непреодолимые для их автоматических жал, – если он по праву считается самым мощным в мире? Для него это не предел, для его веера маленьких всесокрушающих снарядов убойная сила сохраняется до семи километров!

Вертолёты наёмников Бобби Гуллиса-четвёртого превратились в решето, опаляемое огнём, как на конфорке плиты.

– Конченное дело, – посетовал хозяйственный рязанец Огюсту Мбаве. – Пропала техника, починке не подлежит… Скока денег коту под хвост… Это теперь не вертолёты, а дуршлаг, через них только лапшу хорошо откидывать…

На открытой пустынной местности погибли не только вертолёты, но и все их грозные всадники. Если «пуля» – адский шершень, из КПВТ, попадёт человеку в руку или в ногу, – он всё равно умрёт, потому что любую конечность даже касательное попадание отрывает с бумажной лёгкостью. А если адский шершень со стальной головкой попадёт даже не в конечность, а просто рядом – камушки в месте удара превращаются в разящую шрапнель и накрывают минеральным покровом смерти…

Зря Гуллис не послушал Фреша и не улетел в Мали, пока был шанс: теперь у группы Гулливера никаких шансов уже не было…

 

***

Бобби валялся весь в крови, с оторванным боком, но ещё живой. Пуля из КПВТ застигла его касательным, ласковым жестом, по сути, пролетев мимо, лишь чиркнула. На миллиметр ближе к осевой – и она разорвала бы ему тело пополам… А так «всего лишь» вырвала примерно с килограмм мяса под рёбрами, и, кажется, парочку нижних рёбер…

Бобби являл мечту художника на тему гражданской войны: красное, очень красное. И белое, очень белое. Красным был торс, белым, белее простыни, до, казалось, свечения лампы дневного света, – интеллигентное, привычное к очкам в золотой оправе, аристократичное лицо.

– Лера… Помоги мне… Помоги мне, скрайб-гёрл, мы же вместе учились… Ты же помнишь, как… как…

– Это было давно, Бобби! А пятнадцать минут назад ты в меня стрелял… – говорила Очеплова через губу, заносчиво и выпукло. – На поражение…

И передёрнула короткий затвор длинного ствола своего пистолета.

– Девочка-шпаргалка, ты же не сможешь этого…

Она поднесла «глок» к его искажённому болью лицу:

– Извини, Бобби, ничего личного… только бизнес…

И грохнул выстрел, став ответом на вопрос Питрава, смущённо заданный в отеле: не игра ли всё это? Нет, дядя Кит, не игра!

 

***

В эйфории победы и спасения, в запале своей бурной молодости, Лера металась среди военнослужащих, спрашивая-вскрикивая:

– Где он? Где он?

«Люди боя» сторонились от неё, не понимая, чего она ищет.

Впрочем, она и без них быстро нашла…

Огюста, в камуфляже и с автоматом, верхом на броне, в очень волнующей позе силы и могущества…

Налетела на чернокожего друга, стащила его в охапку со стального «пьедестала мужества» и стала яростно целовать, куда попало, норовя попасть в пухлые африканские губы и повиснуть на них в страстном укусе…

– Погоди-ка, девочка! – отстранил он Леру, мстительно припомнив её московские насмешки. – Мне кажется, что ты меня испачкаешь белой ваксой…

– Разве бывает белая вакса?

– Разумеется, бывает… Для белой обуви… И у меня такое ощущение, – Огюст показал, как его дёргает тиком брезгливости, – что ты ей вымазана с головы до ног…

– Потерпишь! – снова, и властно обняла она Мбаву-младшего. – Белая вакса чёрной кожи не испортит, а вот блеск и лоск придаст…

Огюст пошёл вдоль трупов, демонстративно не оглядываясь. Заставив гордячку бежать за собой… Нашёл, чего искал:

– Мне кажется, что с этим парнем, – Огюст пнул труп Бобби в выгодно отличавшейся галунами, хоть и окровавленной, униформе, – у тебя гораздо больше общего, чем со мной…

– Может быть, может быть… – обворожительно оскалилась белая стерва. – Но мы с ним разошлись во взглядах… Он считал, что планета – часть Америки. А я считаю, что планета – часть России…

– Слово против слова… А кто же прав?

– А вот кто выжил, Огги-Погги, тот и прав…

 

***

Криса Пятоо пуля из КПВТ разорвала пополам, на две, примерно равные по весу, части. Верхняя часть расчленёнки на большой скорости врезалась в Фокки Фреша, стоявшего на линии огня, и уронила его наземь. Точнее – на камни. Фреш здорово треснулся затылком об острый кремень и потерял сознание на всё время боя.

Очнулся уже в плену. Попытался свалить с себя верхнюю часть человеческой туши, сам, по слабости и головокружению, не смог. Помогли русские.

– Привет, товарищи! – сказал им Фокки по-русски.

Они удивились.

– Этот вот парень научил… – улыбнулся Фреш, положив ещё слабую, дрожащую руку на плечо половины Криса Пятоо. – Не подвела его чуйка, как в воду глядел…

– О чём вы?

– Он мне сказал: если со мной в Африку вернётся, то меня не убьют, он, дескать, изменит ход событий… И как в воду глядел… Только, бедняга, не про себя…

– Фокки! – вступил в дело Никита Питрав. – Будем считать всё это презентацией твоих возможностей! Предлагаю оплату на 20% выше, если переходишь к нам. Нам такие, как ты, позарез нужны!

– Хорошенькое дело! Только вот умирал, а теперь гадаю: за что же? За собственную упущенную прибыль?

– С нами ты прибыли не упустишь!

– А я слышал, что русские не берут наёмников, предпочитают идейных…

– Ну, бро, это когда было! Хватился! Мы за такое давно раскаялись… Понимаешь, Фокки, старина, – идейный фанатик, как ни странно прозвучит, очень ненадёжен. Он фундаментально неуправляем, потому что у него в голове – непредсказуемые бродильные процессы. В самый ответственный момент он вдруг выдумает, что ты предал двоеперстие, – и выстрелит тебе в спину… Уж мы-то в России на этом обожглись, не дай кому Боже!

– Учитесь, значит, на горьком опыте…

– Учимся. Наёмник – конечно, костьми не ляжет, как фанатик. Но зато он предсказуем. Его не напрягают ни двоеперстие, ни измена двоеперстию. Он считает, что два перста слагать, засовывая в задницу, или три – личное интимное дело каждого шалунишки… В общем, Фреш, моей корпорации с наёмниками как бы… эта… спокойнее…

– Думаете, американцы вас не сломают?

– А ты как думаешь?

– Думаю, сломают. Я из буров, тоже храбрые были, но их сломали…

– И нас, как их?

– Думаю, да…

– Ну уж это, Фокки… Как говорят в новой России – «битами по body писано»!

Из всего каламбура Фреш понял только слово «боди».

– Когда янки вас раздавят, я от вас уйду! – честно сознался Фокки.

– Не раньше?

– Раньше резону нет уходить…

«Прямо как в старой задорной советской комедии, – подумал Питрав ностальгически:

– Малый ты боевой, мне как раз вот такой,

Расторопный такой слуга и нужен.

– Это дело по мне, нынче слуги в цене,

Коль сойдемся в цене, так мы послужим».^[94]

В цене они сошлись. Деловитый Фокки оставил думы о горечи поражения, и стал думать деловито совсем о другом: кого и где нанять в новый отряд сторожевых псов русских алмазных копей…

Что касается негров, то их волновало одно: растения. Несколько бороро, с открытым ртом слушали агронома-озеленителя Мишу Толчеева. Миша раздавал неграм какие-то листочки, и те благоговейно, как в церкви, принимали этот нелепый дар в сложенные лодочкой ладони.

– А всё-таки они люди… – задумчиво сказал Фокки Фреш Питраву, к которому чувствовал всё больше расположения.

– Кто? – удивился Никита Александрович.

– Негры… – Фреш показал ладонью, обмотанной кровящим через марлю бинтом, перед собой.

– Ну брат! – засмеялся Питрав. – Тоже мне, сделал открытие! Это давно известно…

– Что негры – люди?

– Да.

– И где?

– У нас в России…

– Так у вас их там нет. Когда ты вне досягаемости зверя – легко восхищаться его шкурой и грацией… А вот я, африканьер Эрасмус, жил среди ниггеров всю жизнь – и всегда считал их животными. И они давали мне много оснований так считать. А всё-таки они люди…

– Обращение Савла в Павла! – хихикал Никита Александрович. – Ну и с чего же ты сделал такой потрясающий вывод?

– Когда приходится выбирать между свободой и озеленением пустынь – зверь выберет свободу, а человек озеленение. Зверь всегда выбирает свободу – даже ценой проживания в пустыне! Звери иногда, случайно, разносят семена на шерсти или в дерьме, но никогда не делают этого сознательно. Только человеку доступно сознательно разменять свою свободу на озеленение мёртвых земель…

Он снова указал на группу бороро, опекающих Михаила-озеленителя.

– Мы предлагали им свободу, и для этого раздали новенькие китайские автоматы! Мы предлагали им многопартийность взамен деспотичной, вождистской партии-террористки p.u.m.a. Они могли бы отобрать власть у других – себе, любимым. Все животные делают так, если могут! И только человек может выдумать в своём дырявом котелке, что общее выше частного. И личная свобода, личная значимость – не так уж важны по сравнению с великим делом…

– Фокки, старина, да ты просто философ! – восхитился Питрав.

– Попробуй пожить с моё в Африке – и не стать философом! – парировал Фреш, улыбаясь страшной, рассечённой шрамом улыбкой.

 

***

– …Ты мне зубы–то не заговаривай! – рассердилась Валерия. – Я сюда не за тем приехала, чтобы стать богиней каменного века, палеолитической Венерой! Меня устроит скромная роль владелицы алмазных россыпей…

– Но разве это не приятный бонус? – скалился Огюст Мбава. – Посмотри, как они восхищаются тобой и как пинают тела твоих врагов!

– Политика – дело волчье, – кусала его словами Лера. – И если ты думаешь, что мы чем-то лучше бригады Фокки Фреша, – то ты сильно ошибаешься. Другое дело, что мы вам – полезнее. У нас есть, что вам дать, а ребята Фреша – жадные. Они хотят все ваши сокровища отнять даром.

– А мы заставим заплатить! По рыночным ценам!

– Ты, небось, думаешь, – ёрничала Лера, – что в рыночной экономике всем за всё приходится платить?

– Ну, а как иначе?

– Нет, Огги-Фрогги, это был бы социализм… Рыночная экономика – это место, где слабым не платят.

Пока Лера нравоучительствовала, восстанавливая власть женских чар над Огюстом, – Фокки Фреш своим тесаком разделывал, бегло перекрестившись, тело бывшего друга и, как выяснилось, – телохранителя, Криса Пятоо. Он уверенными сильными движениями отрубил ему правую руку с основанием под съёмный протез.

– Что за глумление над трупами, Фокки? – возмутился Питрав.

– Никакое не глумление, сэр! У него есть отличная штука, с виду протез руки, а на самом деле ружьё… И, главное, никто не подумает, что это ружьё! Ему-то больше не нужно, а мне ещё очень пригодится!

 

 

III. БИТВА РЕБУСОВ

 

1.

Одноклассники давно минувшего школьного выпуска, и далеко разошедшиеся по жизни, Блефе и Вихров – встречались не в первый раз после выпускного, но впервые задолго. На каждом лежал, что называется, неконвертируемый груз пережитого и переосмысленного, который другому было бы сложно не только принять, но даже и просто понять. За плечами каждого из них незримо стояла тень человека-проблемы.

Осип Германович Блефе, скромный чиновник президентского финнадзора, никак не мог избавиться от липкого образа, глянувшего на него с фотографии досье: зловещего, как маньяк, Роба Шакапивова. Худощавый и гадко-вытянутый, мосластого телосложения монстр с бесцветными глазами трупа, оттопыренными ушами нетопыря, темноволосый с проседью, неизвестных кровей проходимец стригся коротко, имел искривлённый, видимо, ранее ломаный, острый и длинный нос стервятника.

Глубоко, как рана, входила в скальп лобная залысина. Тонкие, змеистые губы маньяка, квадратные, резко очерченные скулы людоеда с сильными челюстями, глубокие глазные впадины. Фотография была чёрно-белой, но и на ней заметно, что костюм и узкий галстук не из дешёвых, и на всём лежит влажная, маслянистая прилизанность образа, как будто Роб перед фотографированием пролез через слой вазелина…

Блефе, обладая тонким чутьём на людей, усиленным серыми, скучными и волчьими в своей серости годами службы в аппарате Президента, не хотел бы ни только дел иметь с Шакапивовым, но даже и случайно оказаться с ним где-нибудь в кабинке лифта или на тёмной лестнице… Но каким-то образом грандиозное операционными объёмами страховое общество «КордНацСтрах» посчитало, судя по ксерокопиям договоров, Роба Ламовича превосходным партнёром. И это очень странно, очень неправдоподобно, учитывая, по какому предмету и на какие суммы застраховался у них Роб Ламович Шакапивов, костистый, рыбно-холодный и вазелиновый на зрительную ощупь…

Иногда Блефе думал, что никакого Шакапивова нет, это лишь стоковое фото, а страховщики мошенничают внутри себя, попросту выдумав «козла отпущения»! Но Шакапивов был: договор аренды коттеджного загородного комплекса под хоспис для неимущих стариков Яков Шумлов подписал именно с Шакапивовым, а не со страховщиками…

Подумав, Блефе пригласил в уютное и неожиданно-демократичное ценами кафе на Арбате старого приятеля, с которым несколько лет даже за одной партой довелось отсидеть. «Отмотать», как они шутили…

Здесь обедалось тихо и спокойно, интерьер в стиле итальянского ренессанса, играла тихо, не мешая разговору, но препятствуя прослушке, приятная музыка. Официанты вежливые, но ненавязчивые – оценил Блефе, – они всегда рядом, но никогда не лезут ухом между собеседниками.

Осип Германович по-студенчески заказал «радость молодёжи»: пиццу с ростбифом и коктейли детокс, легкий и вкусный обед, к тому же недорогой, так что Блефе решил не делить счет на двоих. В годы их с Вихровым молодости делить счета было не принято – до смертных обид.

– Имелось и в прошлом хорошее! – ностальгически улыбнулся Блефе.

Было хорошее и в настоящем: что вы скажете о флорентийском культовом салате «Руккола» за 360 рублей, с охапкой свежей зелени, полдюжиной тучных креветок, дольками апельсина, слайсами редиса и огурца, чуть сладким соусом из выпаренного апельсинового фреша? Речь, напомним, идёт о старом Арбате, о самом-пресамом яблочке мишени дороговизны!

Бывают на свете такие чудесные уголки, где не веришь ценнику, читая меню: моцарелла, оливки, артишоки, трюфельная паста, утка по-пекински, палтус северный, телячьи щечки… Волшебный мир ценовой демократии драгоценных тартаров, пицц и панакотт, муссов и базиликов с малиновым соусом!

Конечно, человеку, объехавшему за Президентом полмира, пусть и в третьей шеренге свиты, немного странно, что тартар подают в чугунной сковородке, что столько сливочного соуса на телячьих щеках, что лепёшка пиццы не имеет характерного привкуса печного дровяного дымка… Но, если подумать, это такие мелочи! Особенно коли встречаешь человека с «земли», замурзанного вечными перегрузками и звериными интригами майора полиции Вихрова. Вот уж на кого можно смело делать ставку – что он не в курсе, каким ритуалом во Флоренции подают тартар!

Вихров был коренной русак, на Блефе ничем не похожий, как и бывает у взаимно притягивающихся противоположностей. Был он с лицом лошадино-вытянутым, припухлым, с неумеренными, до скупости, узкими пропорциями пуговичного носа. Серые, стальные, отливающие жестью, ментовские глаза сидели слегка навыкате, а сам Вихров – раскостый и плечистый, и – по общему интуитивному ощущению – опасный.

Чуть поёживаясь от этого неуловимого, как тонкая вонь, чутья, блекло-рыжий конопатый Блефе попросил вынести заказ на летнюю веранду, где почти не было посетителей. Зато – чисто и комфортно. Обстановка без претензий, но стиль «патио» держит. А что ещё нужно, чтобы нормально поесть и поговорить в атмосфере былого доверия?

Майор Вихров извиняющимся тоном спросил себе суп. Блефе порекомендовал фирменный здешний, томатный, но Вихров, ещё более смутившись, выбрал в меню «суп гороховый с копчёностями».

– Сам не понимаю! – ответил полицай на незаданный вопрос. – В детстве я на этот суп и взглянуть без тошноты не мог… Казалось, Оська, страшней баланды в мире нет! А теперь мне его хочется! И не в первый раз! Как такое может быть?

– Меняется обмен веществ, – пожал плечами Блефе. – Меняется клеточная структура и гормональный фон…

– Видимо, да…

Как перед президентским финансовым контролёром маячил маньяк Шакапивов, так и перед майором Константином Вихровым столь же неотвязчиво маячил свиной розовокожей и жирной головой подполковник Фаршев. Посредственный как человек, но непосредственный начальник Вихрова. Зоологический типаж, страшный в своей кабаньей тупости и упёртости, в силе своего звериного щетинистого упрямства. Именно этот подполковник Фаршев разлучил одноклассников, потому что полгода назад Вихров просил Осипа Германовича «помочь со свиньёй», а Осип Германович, как и положено скользкому карьеристу, уклонился.

Может быть, своему однокласснику Вихру Блефе и казался всемогущим, на том основании, что место работы – Кремль. Но – то, чего люди «с земли», из районных управ никогда не поймут, увы, – и в Кремле разные люди работают. Есть и уборщицы, если что. И сантехники. И тоже через ту же калитку в крепостных вратах входят – ну, а как иначе? И что, думаете, каждый водопроводчик «с пропуском» – горы может своротить?

А теперь, из-за проделок этого Фаршева разговор не очень клеялся. Чувствовалось взаимное обиженное отстранение друзей детства, из которых один попросил некрасиво, а другой не сделал бездушно.

– Что скажет небожитель из финнадзора такому прозаическому неоперённому оперу, как я? – со «смирением паче гордости» унижался перед другом детства майор Вихров.

– Как у тебя с Фаршевым? – участливо поинтересовался Блефе.

– Ну, а как у меня с Фаршевым? Плохо… – развёл руками Вихров. – И никто не помогает, в частности из финансового надзора…

– Ты же знаешь, Костик, мои возможности влиять ограничены…

– Зато осторожность за своё седло у тебя безграничная… Как бы чего не вышло!

Майор Вихров, и вот «так уж вышло», служил заместителем начальника полицейской следственной части. Подполковник Фаршев над ним сидел, свесив ноги, и постоянно пытался уничтожить Вихрова, видимо, кого-то своего чая на должность, взамен этого ничейного неудачника.

Вначале Фаршев действовал скрытно, а потом, когда его кляузы во все верхи всплыли, – к ужасу подчинённых их старшие офицеры перестали разговаривать, проводить сообща оперативки по утрам, и всё управление в следственной части развалилось, превратившись в «двоевластие».

Фарш стучал наверх, что майор Вихров уговаривает невменяемых подследственных переписать на его имя квартиры, а за смягчение режима или приговора вымогает деньги. Вихор докладывал, что подполковник Фаршев берёт взятки с крытых оптовых рынков, морально разлагается в кутежах со стриптизёршами, ворует на «темках», связанных с госзакупками.

Трудно сказать, что думал об этой войне Фаршев, но для Вихрова она была отражением и отпечатком общего глубокого отчаяния, сломанной судьбы. Философствуя по ночам, сигаретным дымом в потолок, майор Вихров думал, что возрастающая нетерпимость и жестокость людей – естественная их реакция на капкан, на тот тупик, в который очевидным образом упёрлась, ломая рога и стирая копыта, постсоветская реальность. А раз так, то люди будут убивать друг друга только страшнее и больше, и «завтра» полно тьмой…

– Есть у меня один знакомый… Точнее сын хорошего знакомого, Яков Витальевич Шумлов… Задумал он доброе дело сделать, открыть благотворительный хоспис для пожилых неимущих…

– Ночлежку для бомжей? – переводил на язык простоты майор.

– Ну, вроде того! Ну, знаешь, такой дом престарелых для бедных… И для этой цели этот вот Яков Витальевич снял по договору аренды коттеджный загородный комплекс у некоего Роба Ламовича Шакапивова…

– Погоди, погоди, Оська! – изумился Вихров. – Это какой же нации имечко?! Вроде не азиатское, не кавказское… Еврейское? Тоже, вроде, не еврейское…

– Ну, понимаешь… Графу в паспортах убрали, от большого ума! Не знаем теперь… Роб Ламович Шакапивов – вот и гадай, какого он роду-племени и с какой из Лун упал… Но я не об этом! Вышеуказанный Роб Ламович, перед тем, как свои постройки под бомжей сдавать, хорошо их застраховал… Знаешь, так – по максималке!

– Кого, постройки или бомжей? – улыбался Вихров.

– И тех и других… – сказал Блефе, и улыбка сбежала с лица Вихрова.

– То есть страхование имущества и страхование жизни?

– Так точно, товарищ майор!

– А кто получатель страховой суммы?

– Понимаешь, тот же самый господин Шакапивов…

– Как такое возможно?!

– Страхуется он, кстати, я проверил, не в первый раз, в страховой компании «КордНацСтрах». Компания колоссальная, обороты всемирные, принадлежит заграничным акционерам… И, думаю я, на уровне среднего звена есть там у Шакапивова очень хорошие друзья…

– Получается, если дом сгорит, и старые бомжи в нём сгорят, то…

– Я тоже так подумал, когда документы по авантюре Яши Шумлова легли мне на стол… Я ещё подумал, что владелец, перед тем, как впустить арендатора в собственный дом, имеет там возможность разные «закладки» сделать, так ведь? Подготовить помещение, чтобы сгорело сразу и никто не вырвался…

– Значит, Шакапивов получает страховки, а вся ответственность на арендаторе? Ведь владельца в момент страхового случая даже и близко не было!

– Но как на такое мог пойти «КордНацСтрах»?!

– Это у него спросить надо… Но, думаю, лучше спрашивать, когда шайку эту уликами прижмёшь! Если сейчас спросишь, они с крючка сорвутся…

– А как так получилось, Оська, что ты из тысяч и тысяч разных финансовых операций отслеживал плотно именно операции вокруг Якова Шумлова?

– Ну, так вот получилось…

– Я не праздно спрашиваю… Что там такого у тебя по арендатору?

– Спасая сыновей глав крупнейших корпораций, мы получаем дружбу глав крупнейших корпораций, – немного таинственно сказал Блефе. – А дружба с главами крупнейших корпораций всегда очень полезна…

Быть подробнее, внятнее – Осип Германович не хотел. Для того, чтобы объяснить однокласснику, зачем из гигантского потока финансовых сделок он выдернул к себе под личную лупу дела Якова Витальевича Шумлова, – пришлось бы начинать очень уж издалека. О том, как увяли, будто цветы по осени, радужные надежды после попадания задницей в Кремль. О том, как не сразу, но неумолимо, восторг метавшего свою задницу, как баскетбольный мяч, в кольцо всевластия, сменялся разочарованиями.

И зарплата, оказывается, не «такая уж», и начальство над головой многоэтажное, кататься-то ездит, а делиться не думает! Пришлось бы говорить о серьёзной ограниченности в действиях, приводящей к серьёзной ограниченности в средствах. Денежных. Проще говоря – пасли так, что особо не украдёшь… Те, кто выше, – другое дело, но они же выше! У настоящих чиновников «зарплата только на чай», а Блефе так неудобно сел враскоряку меж столоначальниками, что почти на неё и жил…

И стали посещать несвоевременные думы о пенсии, что вот выйдет он – и что? Совсем никто станет?! Так он и без пенсии, до которой не близко, но страшно, и тут-то не скважины нефтяные распределяет! Что у Блефе, собственно, кроме ручек, блокнотов и юбилейных календарей со значками всякими в подчинении?

Блефе работал в Аппарате Президента хоть и неудачно, но давно. И лучше других знал возможности, ограничения, пределы этого механизма, многократно латанного и перелатанного, так, что от изначальных византийских лат-доспехов едва ль заклёпка осталась… Иллюзий о великом будущем взлёте Блефе не строил.

Историкам, которые будут ломать голову над этой эпохой, если, конечно, цивилизация сохранится, Осип Германович мог бы помочь лаконичными и смачными мазками кисти очевидца.

– Я своими глазами видел, – сказал бы им Блефе, – как этот Президент, проявляя чудеса конструкторской смекалки, сделал почти невозможное. Превратил кучу дерьма в подобие бронепоезда. Но талант конструктора не отменяет качеств материала, из которого на скорую руку слепили локомотив сопротивления.

И теперь эта «машина возмездия», слепленная в буквальном смысле из кала человеческого, не только едет в атаку и даже пердит из говённой пушки во врага, но ещё и разваливается на ходу. А умные люди радуются, что у врага пушки не лучше! И что добить это «чудо лепнины» бурого, медвежьего и фекального оттенка, Запад не может по причине глубокого и запущенного сифилиса собственных костных, несущих опорных тканей…

Такая вот битва двух тяжко больных, хлещущих друг друга капельницами из инвалидных кресел! С врагом повезло, не Наполеон, не Гитлер, спору нет. Но если посмотреть, из чего и из кого мы сами состоим, и насколько шатка, зыбка, гниловата изнутри вся эта mania grandiosa якобы государственных якобы служащих…

Трещины тлена и вырождения пронизывали снизу доверху госаппарат, лишённый какой-то внятной цели, кроме самосохранения у кормушек. У Президента была – в некотором смысле романтическая, мечта – сохранение и расширение России, которую он с годами всё меньше отделял от себя, и в хорошем, и в плохом смысле слияния. Но у всякой кирпичной кладки, кроме эскиза архитектора, есть ведь ещё и качество слагающих кирпичей…

Под Президентом, удушаемом неистовым фимиамокурением, которое вредит как трезвости, так и здравому смыслу, находились толстые слои чиновников, жертв пьяного зачатья в свальном грехе 90-х. И то, что их там зачали фигурально, а не буквально, – только хуже. Понятно, чего от таких можно ждать. И понятно – чего нельзя от них добиться, даже угрозой расстрела…

Власть, лишённая большого смысла, сколько-нибудь удалённой и возвышенной цели, в сущности, жрала саму себя и тот сук, на котором сидела. Что будет дальше – не знал не только Блефе, но и его начальники. Корпорации, вроде совенковской, – выступали не столько опорами режима, сколько высокими скалами в океане-фекалиане, противостоящие вонючим волнам, но и подтачиваемые постоянным прибоем…

Потому даже призрачный шанс зацепиться за скалу «Биотеха» – дороже всяких денег! Но зачем эту длиннейшую исповедь выслушивать майору Вихрову, когда у него собственная ничуть не короче? Тоже там все эти стандартные проблемы с зарплатой, ипотекой, карьерой, коллегами-«заминалами», общей тревожностью обстановки… И этим, ставшим притчей во языцах, полицейским мордоломным беззаконием, которым полицаи занимаются не столько даже по собственному желанию, сколько по невозможности вести себя иначе в сложившейся среде…Чтобы хоть чего-то добиться в деле охраны общества и элементарного выживания граждан!

– Я тебе скажу кратко, Костян! – торопился закруглиться Блефе. – Мне надо явиться к отцу Якова Витальевича Шумлова с хорошим подарком… Подарить ему то, что купить мне не по карману! Теперь по тебе: лучший ответ твоему Фаршеву – блестяще раскрытое громкое дело, предотвращение массового убийства! Возьмёшь с поличным Шакапивова – сам понимаешь, мимо кадровых инстанций это не пройдёт!

– Судя по всему, Шакапивов твой в этом деле – топтунок и сосунок! Это надо страховую компанию копать, потому что просто так такие вот договора, – Вихров потряс в щепоти ксерокопиями, подарком одноклассника, – не могут быть подписаны вбелую!

– Ну, Костян… – поморщился Осип Германович. – Я тебе дал след, раскрыл карты, зачем мне это нужно… А дальше ты уж подсекай, когда клюнет, я в твою рыбалку не лезу…

 

***

Вихров действовал. Вместе с давно знакомым, почти другом, инспектором пожарной охраны Гарькой Имуновым они посетили «для внеплановой проверки» хоспис господина Шумлова. Игорёк, колоритный малоросс, в пожарах четверть века, в зелёном мундире как влитой! Он только одним глазом заглянул в копии договоров страхования, на сумму и на условия, и сразу выдал Костяну:

– На окнах решётки, на дверях «бульдожки»…

– Какие ещё «бульдожки»? – досадовал на свою пожарную малограмотность Вихров.

– «Бульдожки» – блокираторы дверей с пульта охранной сигнализации. Це таки устройства, коли на кнопочку натиснешь, и двери не открываются... Ну-ось, допустим, сидишь ты в машине, в руке брелок ... Натиснул на кнопочку – и двери блокованы... Дюже удобно – при таком типе страхового шахрайства…

– Чего? Какого ещё шахрайства?

– Мошенничества...

– А у нас автор конституции был – Шахрай!

– При ком?

– При Ельцине.

– А чего ты тогда удивляешься?!

– Слушай, Гарька, – взмолился Вихров, – ты мне объясни: если тебе это сразу видно, то как в страховой компании не разглядели? У них же там тоже есть специалисты по пожарному делу…

– Ну, мне подобных нет! – кривлялся Имунов.

– Это понятно, но всё же есть и у них специалисты, корпоративные следователи…

– Воны идиоты.

– Ты думаешь?!

– Или в доле. Так тож часто бывает. Сумма дюже велика, максимальна ставка по страхованию життя ... Если, як тыговоришь, речь идёт про бомжей, яких никто не хватится... Как тоби в руки-то вообще попало цее дело?

– Очень странным и экзотическим образом…

– Добре заливать-то! Ни с того ни с сего, без ордера, без официальной выемки ты получаешь внутреннюю закрытую инфу из громадской страховой? Такое может сробить только финнадзор… А зачем ему это надоть? Из миллионов сделок выбрать одну – и «вывести в отдельное производство»? Ты разумеешь, это как в осеннем парке выбрать один листочек среди опавшей листвы… Если тебе сливает финнадзор, то ты сперва подумай, Костян, зачем это потрибно финнадзору до тебя снисходить?

– Ну, Гарька, это моё дело, а ты мне другое расскажи. Вот это, – Вихров выложил фотографии странного предмета с нескольких ракурсов, – может быть как-то связано с имитацией несчастного случая?

– А шо це таке? – спросил Имунов, разглядывая фото.

– Ну вроде как газонное украшение… В палисадничке коттеджа господина Шакапивова, сданного в аренду господину Шумлову, лежит посреди газона. По виду – аммонит, с кулак величиной, но больно уж странно оформлен… К нему концентрически сходятся декоративные галечные дорожки… Если это ландшафтный дизайн, то очень странный ландшафтный дизайн! Ни красоты, ни пользы, ни вида, масштабы искажены…

– Слухай, Костян, ты говоришь про делянку чоловика, якой собирается заживо спалити толпу стариков! Корыстливый мотив до меня, як до пожарного инспектора, понятен, и всё ж считать таку людину психично здоровым ... Ну, Костян, я не лекарь, а все ж я не стал бы ...

– К пожарной провокации это может иметь отношение?

– Каким боком?

– Ну, как антенна, например?

Имунов захохотал.

– Вам бы романы писати, гражданин начальник! Давай пойдем до них в сий «дедовский сад» с инспекцией, и я тоби всё покажу: и как антенна выглядит, и как «бульдожки» с дистанционки действуют, и как решётки не открываются в нужный момент. И скорее всего, легко-горючи материалы, обильные в отделке… Це мой хлеб, Костян, я всю жизнь этим занимаюсь, меня и зовут даже Гарька, потому что четверть века я лазаю по разным гарям. В том числе прекрасно знамой мне породы недобросовестных страхователей… Но николи – слышишь, николи! – даже краем уха я ничего не слухал о пользе аммонитов для поджигателей…

Они снова съездили, уже знакомые персоналу хосписа, и Гарька Имунов «на раз» отыскал для майора Вихрова все «закладки».

– Вот видишь кружочки? – показывал торцы дверей главного, а после и пожарного выходов из коттеджа. – Воны превращаются в цилиндрики и блокируют двери намертву…

– С пульта?

– С пульта.

– Снаружи?

– Та откуда хошь! Хошь снутри, хошь снаружи. Ну ты же ездишь на машине, у тебя же есть брелок автомобильной сигнализации? И вот ты идёшь в магазин… шобы купить вино… – процитировал Цоя Имунов. – Вышел, небрежно за спину брелочком пикнул… Машину закрив! Було таке?

– Ну, было…

– Тогда тута тоби що изумляет?

– Что скажешь о потолках?

– Я вже тоби сказав, еще при першей встрече... Теперь пидтверджую. Потолки коттеджа господина Шакапивова отделаны листами полипропилена В3, что на нашем пожарном языке означает: «дюже легко возгораемый». Этим же материалом отделаны укосы оконных окладов, и щё кое-что в интерьере… Горит, як керосин, уж поверь моему опыту… Девятиэтажка два года назад сгорела, сверху донизу весь подъезд… Потому что они балконы стеклили, именно такой полипропилен для экономии заказували… В одной и той же фирме! Огонь как пошёл с первого этажа, так и до девятого без останову… Со скоростью, Костян, лифтового оборудования…

– А что касается аммонита на газоне?

– Знаешь, як говорил Фрейд? Иногда банан – тильки лишь банан, а сигара – тильки лишь сигара… Я ценю твою пидозру, Костик, но будь я психоаналитиком, то я заметил бы в тебе профессиональну деформацию и признаки выгорания… Чего ты причепився до аммонита?

– Не знаю. Интуиция. У тебя же есть интуиция на поджоги?

– Исти. Я тоби хоч зараз покажу, где у пана Шакапивова в потребный час перегорит проводка, створивши наиболее частую и привычную причину возгораний в жилых, б…дь, помещениях… Готов головой поручиться, шо именно с проводки у него всё и отпланировано! Це и технически наилегче, и следы потом сховать проще. Проводка та несчастная, вона ж як тёща, вали всё на неё, не ошибёшься!

– Ну вот, – подвёл итог майор Вихров, – а у меня тоже есть интуиция. У тебя на поджоги, а у меня на улики. Я как только увидел эту композицию на газоне – сразу понял: тут нечисто!

– Я кажу тебе, чого ты понял, Костя! Хочь я и не психиатр, але балуюсь на досуге литературкой! Ты нормальный чоловик, ты даже хороший чоловик…

– Спасибо!

– Не за шо! Ты глянул на газон и сразу просёк, що хозяин сей делянки – псих. От эстетического, так казати, формления газону за версту смердит творческими потугами психопата! А поскольку он таку гнусь задумав, ось твоя интуиция и завязала эстетику с прогностикой... Прости на слове! Ще раз тебе кажу: Шакапивов – больной ублюдок, хитрый, як некоторые из них, но на всю голову больной. Некоторые вещи вин робит для делу: например, где-то найшов панели з полипропилена B3, которы давно уже запрещены в качестве отделочных материалин… А некоторые вещи, як оформление газона пид окном, – вин робит просто так, самовыражаясь…

 

2.

Никакие уговоры Гарьки Имунова не подействовали: у него ведь тоже свой профессиональный перекос, ничего, кроме возгораний, не видит. Аммонит, приворожив взгляд Вихрова, уже не отпускал.

Майор замучил интернет и всех в экспертизе своими запросами, узнал про раковины аммонитов всё, что можно про них узнать, пока однажды девочка из лаборатории вещдоков, чернявая, с виду «очень южанка», лейтенант с амбициями, не сказала ему, с виду легкомысленно:

– В старину аммониты использовались чёрными магами как «блеккумуляторы».

– Что?

– «Блеккумулятор». От слов «блек», «чёрный», и «аккумулятор», понятно без перевода…

– Ты откуда это знаешь, Наири? Чернокнижием балуешься?

– Нет, товарищ майор. Рабочий день долгий, дисциплина строгая, не уйдёшь… Почитываю лабораторный архив, старые дела… В старые годы, помните, когда расстреляли всяких Ежовых…

– Не застал! – улыбнулся Вихров.

– Ну, в тридцатые годы! Вначале они расстреливали, а потом товарищ Сталин их… На суд не попало, советская власть мистики чуралась, но в отчётах экспертиз по делу проходили эти аммониты… Не как раковины, правда, а как рога египетского бога Аммона! Так вот: эти ловкачи-расстрельщики подкладывали аммониты в места массовых расстрелов. Классика торга с бесом: ты ему жертву, он тебе помогает в карьере… «Помог», как видите, до расстрельной стеночки! Но, с другой стороны – видимо, вёл, потому что черти эти до уровня наркомов как-то поднялись ведь… Когда ежовщину судили, хотели сперва им пришить «разложившийся мистицизм», но потом передумали. Так и не стали их аммониты к делу прикладывать… Может быть, ваш аммонит – один из тех?

– Очень может быть… Я не знаю его происхождения… – похолодело прошелестел майор Вихров.

– А на языке чёрной магии это называется «блеккумулятор». Особый ритуальный предмет, который насыщается жертвоприношениями… Сила «блеккумулятора» зависит от того, сколько жизней рядом с ним заклали. Хочешь, чтобы он на тебя работал, – принеси ему жертву. Больше жертв – мощнее и могущественнее оракул.

– А что он даёт в обмен на кровь?

– Ну, этого я не знаю, так глубоко не копала… Но в общих чертах догадаться нетрудно… Что обычно тёмному человеку нужно? Деньги, карьеру, влияние… Может быть, места залегания кладов указывает, или что-то типа того… Может, волю собеседников подавляет, или действует в переговорах, как «сыворотка правды»… Но это, товарищ майор, всё только мои домыслы! Чтобы в точности узнать, надо лезть в чернокнижие, а я не хочу. Протоколы же экспертиз насчёт целей блеккумуляторов ничего не говорят…

– Спасибо тебе, Наири! – от души поблагодарил майор. – Ты же мне горяченьким мотив преступления выдала!

– Да не за что! – улыбнулась южанка в погонах. – Обращайтесь! Кстати, имейте в виду, что в ваших непонятках с Фаршем я на вашей стороне…

– Очень это ценю, Наири!

Теперь, имея ниточку Ариадны, Вихров, подобно Тесею, легко нашёл в лабиринтах интернета кучу сведений про блеккамуляторы. Действительно, самая распространённая их форма – в виде спиральной раковины, хотя есть и «колпаки» в виде белемнитов. Тех, ископаемые останки которых в народе издревле называли «чёртовыми пальцами»…

«И вот, кто-то видимо задумал подпитать блеккумулятор в месте массового убийства стариков…» – с мурашками по коже осознавал Вихров.

Но чем больше он размышлял перед раскрытыми сайтами, зловеще мерцавшими с экрана его служебного монитора, тем больше понимал, что блеккумулятор заряжает не Шакапивов!

«Если бы этот подонок хотел зарядить тёмными энергиями убийства невинных свой аммонит… То он бы не устраивал страхового мошенничества! На кой чёрт ему подставляться с этими страховыми полисами, по которым на него могут выйти? Будь у него целью подпитка бесовского рога – он как раз избегал бы любых наводящих «сопуток»! Шакапивов, – уверялся всё плотнее майор, – вертит мутки с полисами для денег… За Робом Ламовичем стоит кто-то другой, который использует Роба Ламовича, прикрывается им, уводит возможное расследование на Шакапивова с его очевидным мотивом, и не менее очевидным участием…».

В самом деле: поверхностное следствие, каким оно бывает в 99% случаев, свалит вину на директора хосписа, по статье «преступная халатность». Потому что очевидная картина: пожар в социальном заведении, виноват руководитель! В тех редчайших случаях, когда следствие окажется не скучающим, не зевающим, не заваленным тридцатью параллельными делами на одного следователя, а почему-то заинтересованным… В тех исключительных случаях следствие выйдет на Шакапивова. И такому следствию пинкертонов останется только рукоплескать, дарить им лавры Шерлока и Эркюля!

Но есть и третья фигура. Та, которая вообще недоступна криминальному расследованию, каким бы тщательным то ни было! Третья фигура позволяет Робу Ламовичу спрятаться за Якова Витальевича в банальной фабуле страхового мошенничества… Сама же третья фигура делает только одно: размещает странный предмет на странной лужайке с концентрическими дорожками из галечного камня… Даже если неопровержимо доказать, что это сделало третье лицо, не Шумлов и не Шакапивов, то по какой статье пойдёт третье, таинственное лицо?

«Давно не читал УК, – иронизировал над собой Вихров. – Но вряд ли в УК есть статья за уродливый ландшафтный дизайн!».

Однако третье лицо как-то связано с Шакапивовым. Не может совсем уж чужой человек выкладывать камушками композицию на участке, принадлежащем Робу Ламовичу! Как минимум, Роб Ламович или арендатор должны это третье лицо пустить через ворота!

Вторая зацепка: третье лицо обязательно явится за своим блеккумулятором после пожара. Для него это – дороже десятков жизней, пусть и старых бомжей, но всё же человеческих! Третье лицо положило аммонит на линию сбора тёмной энергии… Третье лицо его и заберёт. Когда будет забирать – можно взять из засады, правда, непонятно, с какой, так сказать, процессуальной целью? Конечно, есть в Кодексе кое-какой махонький срочок за мародёрство на местах стихийных бедствий, но большего-то третьему лицу не пришить! Да и примет ли судья за факт мародёрства похищение камня с газона?

Вихров чем больше думал, тем отчётливее осознавал: Шакапивов подставляет арендатора, надеясь из одного коттеджа сделать десять… Но в то же время кто-то использует Роба Ламовича, и даже… И даже… Что?! Деньги – это бумага, говорите? Для тех, кто их печатает, или в ближнем доступе – да, бумага! Это для проходимца Шакапивова они, деньги-то, высшая ценность и главный приоритет! Потому что ему, подонку, никто не даст их множить просто под копирку…

Но если Некто обладает частичкой магического кристалла власти, и думает нарастить кристалл, то для него дензнаки – не больше, чем макулатура. Вряд ли тот, кто обклеивал газетами стены под обои, думал о ценности газетных текстов! Вряд ли тот, кто обклеивает магией мир под личную власть, – думает о ценности денежных номиналов, нолей на купюрах…

Для такого существа Шакапивов – находка. Идеальный технический исполнитель, который даже не знает, что он исполнитель! Ни под какими пытками Роб Ламович не сможет выдать заказчика, потому что понятия не имеет ни о каком заказчике… Роб Ламович Шакапивов убеждён до самой глубины и фибров чёрной душонки, что осуществляет мошенничество по собственной инициативе, в личные ворота. Он думает, как и все подонки, что хитрее всех: застраховал мертвецов, которых никто не хватится, подставил дурачка Шумлова… Развёл на бабки страховую компанию «КордНацСтрах»…

«Стоп! Вот с этого места поподробнее!» – попросил Вихров сам себя.

Шакапивов разводит страховщиков в восторге, что они разводятся… Его мотив вполне понятен… Но с чего вдруг разводятся матёрые крысы в компании, которая отнюдь не новичок и не аутсайдер на рынке страхования?! Легко так, одним движением разводятся, словно бы подонку Робу дорогу расчищают?

Так вот ты где, скрылось под маской «терпилы», «жертвы мошенничества», третье лицо с бесовским рогом Амона! Действительно, что тебе предъявишь? Не ты же деньги украл, у тебя украли! Точнее, ты как бы заплатил… Не торгуясь, стоимость десяти пригородных коттеджей… Потому что хочешь получить что-то гораздо более дорогое, правда? Ты осторожно, третье лицо, ты не воруешь детей и не режешь их розницей в тёмных подвалах… Ты хочешь сделать дело оптом, и чужими руками. Как это и принято у умных демонов приватизации, ты предпочло платёжку маранию рук… И теперь кто бы тебя ни вычислил – никакой уголовной статьи на тебя не приклеишь, так ведь? А Шакапивов тебя не сдаст. Он про тебя не знает.

Точнее, знает, конечно. Но не в том качестве. Сколько бы галлонов «сыворотки правды» не вкачали в Роба Ламовича под детектором лжи – Роб Ламович будет бормотать про тебя только одно: лох, которого я на бабло развёл…

И поняв это, поняв где искать «третье лицо», подложившее под будущее жертвоприношение античным методом гекатомбы чёртов рог, – майор Вихров впервые в жизни задумался, как работает чёрная магия, и какое искажающее воздействие она оказывает на жизнь человечества…

 

***

– …Таким образом, – отчитывался, потея перед пристальным взглядом академика Совенко «друг из администрации» Осип Германович Блефе, – аналитической группой под руководством майора полиции Вихрова был раскрыт преступный замысел массового убийства питомцев ночлежки с целью страхового мошенничества… Предотвращена смерть десятков, может быть, не самых полезных и нужных, но всё же людей. В настоящее время, Виталий Терентьевич, «бульдожки» на дверях обезврежены, замки на оконных решётках заменены, узел «минирования» в электропроводке ликвидирован… Ситуация полностью под контролем, но… О чём просит Вихров… – Блефе смутился, опустил глаза.

Совенко подбодрил:

– Говорите. Я не барышня, чтобы ждать эвфемизмов, Осип Германович…

– Чтобы взять всю шайку с поличным… надо ломать комедию дальше… То есть ваш сын, чтобы он вёл себя естественно, ничего не должен знать… До самого момента поджога…

– И они ему ничего не сказали? – нахмурил седую бровь Совенко.

– Менты! – смутился Блефе. – Полицаи! Не владеют пониманием тонкости ситуации… Будь он, конечно… Тогда понятно… А он ведь ваш сын… Но они же легавые, Виталий Терентьевич, путают цель со средством… Им бы дельце раскрыть и звёзды обмыть с медалями-педалями… Я же политик, Виталий Терентьевич, я же понимаю, что думать надо не о каких-то там аферистах, а об одном из крупнейших налогоплательщиков страны… Они, легашня, могут далеко зайти! Они могут – как они считают, для пользы дела – не только подыграть с пожаром, имитировать вынос мешков под видом трупов, но и сына вашего… извиняюсь… в предвариловку закрыть… То есть предъявить обвинение в халатности… Чтобы, значит, те думали – всё по-ихнему пошло… И дооформили страховую операцию…

– Яшка, значит, будет в КПЗ сидеть, безвинно… А менты себе имя делать?!

– Ну, говорю же, полицаи, одна извилина в башке, да и та рубец от фуражки… – засуетился, даже заёрзал Блефе. – Но я-то, Виталий Терентьевич, зоркий на посту! Я как узнал, я прямо сразу к вам… Думаю, ну мы столько лет знакомы, то да сё… Могу ли я умолчать перед Виталием Терентьевичем, этично ли будет о таком молчать?! Они же, семя крапивное, ярыжное, совершенно даже не подумали о возможных нравственных страданиях Якова Витальевича в этой ситуации! Они ведь как думают, суки борзые? Они ведь думают: мы потом перед ним извинимся, объясним ему роль в операции по задержанию опасных преступников, может, даже сувенирно наградим… И типа, шито-крыто… А я их спрашиваю: кто ж Якову Витальевичу нервные клетки-то вернёт, кои сгорят на этой ихней провокации?!

– Точнее, меня?

– Что?

– Вы не их спрашиваете, Осип Германович, а меня. Их-то вы ведь не спросили…

– Помилуйте, Виталий Терентьевич, как же я их спрошу?! Я финнадзор, сошка мелкая, в одном ведомстве… Они криминальная полиция, совсем в другом ведомстве… Оно, конешна, одно дело делаем, всё так, но спроса они не потерпят… Совет дружеский – да… А как начну спрашивать по всей строгости, они моему начальству настучат! Я поэтому к вам, Виталий Терентьевич!

– Гражданский ваш поступок Родина не забудет! – утешил Совенко вертуна. – А что касается нервных клеток Якова Витальевича… Может быть… – Совенко тяжело и глубоко задумался, а потом выдохнул созревшее в новых обстоятельствах: – Может быть, ему и стоит их потратить… Именно озвученным вами способом…

– Вы думаете?!

– Я отец. И я думаю. О нём. И потому попрошу вас, Осип Германович, держать всё это в строжайшем секрете. А ментам – если случится им советовать – советуйте действовать так, как они задумали… Отныне вы, Блефе, мой друг, и это – дружеская просьба…

– Виталий Терентьевич, – Блефе вскочил с кресла, чуть не опрокинув пепельницу с дымящейся забытой сигарой, по-бабьи приложил ладошки к сердцу. – Но как же? За что же?! Яков Витальевич такой светлый человек…

– Он не светлый, – осёк Совенко. – Он наивный.

– Но какая…

– Большая.

А далее, снова демонстрируя свою высокую общую культуру, вдруг процитировал на память, без шпаргалки, давние и прочно забытые всеми стихи Коржавина из былой эпохи:

Наивность! Хватит умиленья!

Она совсем не благодать.

Наивность может быть от лени,

От нежеланья понимать…

Блефе, по правде сказать, обалдел как от стихов, так и от контекста их декламации. Он не знал уже не только, что сказать, – не знал, что и думать. Отец своими руками толкает единственного сына в камеру предварительного заключения – ради чего?! Ведь преступление уже предотвращено! Всё ради удобства ухватки ментам, которым, конечно, проще, если Шакапивов явится в силки оформлять страховую выплату, а не скроется в неизвестном направлении…

– То есть… Ваш сын… Послужит подсадной уткой?!

– Да. Не для полицаев, конечно. Сам для себя. Я уже перепробовал все средства воспитания, Осип Германович, и другого не вижу…

 

***

– Марксистский исторический оптимизм, – развивал он тему дальше перед всё более обалдевающим собеседником, – предусматривает неисчерпаемые резервуары братушек-добротушек, какие-то гомерические толпы пусть угнетённых и униженных, пусть наивных и растерянных, но в основе своей чистых и справедливых людей.

Игравшая роль кависты^[95] сервираторша Ирина, словно призрак, соткалась из стены с бутылкой коньяка королевских домов, Bernard Boutinet. Разлила «по таре» с точностью и тщанием ювелира. И Осип Германович, сидевший на плебейском уровне попсового Henessy, созданного для понтов и даров средней руки предпринимателей, на любимом нуворишами Johnnie Walker Blue Label, – смотрел на герблёный золочёный лейбл, как коза на новые ворота.

Тот, кто в винных бутиках не ходил дальше «элитной» полки с Macallan, выбирая «интересный винтаж» на вкус слуги, кто не знает ароматов сильнее массовых односолодовых вискарей и не посещал на экскурсиях ничего, кроме показательных вискикурен Шотландии, вряд ли кушал коньяк дороже Maison Guerbe, а потому Bernard Boutinet ставит такого потребителя миллионных тиражей «спиртного эксклюзива» в недоумение…

– А вот когда весёлые марксисты, – пригубил коньячный стакан-линзу Совенко, – сталкиваются с очевидным фактом, с тем, что освобождённые ими «жертвы режима» такие же говнюки, какими были их угнетатели… Все, как на подбор, за редкими исключениями… Тут кончается их искусство и опускаются руки, и жухнет марксова борода…

Тема этой беседы совсем не волновала сердца Осипа Германовича Блефе, но вот её тон, некоторая интимность искреннего признания – льстили. Осип Германович всем корпусом подался вперёд, накреняясь из кожаного кресла ближе к Совенко. Показывая выпуклыми, излучающими внимание глазами профессионального прихлебателя – будто всю жизнь страдал об увядании марксизма…

– Закусывайте! – с радушием предложил Виталий Терентьевич, хотя закусывать было особенно нечего. Беседа вошла в узкий деловой формат бизнес-встречи, с правилом четырех «С» – кофе (cafe), коньяк (cognac), сигара (cigare) и шоколад (chocolat). Собственно, только последнее «С» подходило под предложение закусить, да и то с натяжкой.

Блефе с мольбой глянул на красавицу-Ирину, но она была, словно стюардесса у Высоцкого, «надёжна, как весь гражданский флот», холодна и каменна, без подсказок.

– Я не верю в человечность подавленных народных масс, – сознался, пригорюнившись, Совенко, – как не верю в то, что подавленный чеснок станет сладким! Есть не классы, а человеческая природа, склонная жрать ближних и себе подобных! Когда появляется возможность стать буржуем – у нас буржуем становится почти любой.

Ощущая себя смердом, сервом и вилланом, Блефе смущённо шуршал фольгой из серебра, в которую был обёрнут особый коньячный сорт шоколада Frey. Того, в котором курага, мед, миндаль, орехи и нуга. Открыть аккуратно не получилось, в итоге Блефе порвал всю обвертку. Как любой нормальный человек, едва смог удержаться, чтобы не скатать тонкое серебро в шарик, и не унести в кармане. Мед и миндаль придавали шоколаду изысканный и неповторимый вкус. Нуга чувствовалась при таянии шоколада во рту.

– И я давно бы застрелился, – мрачно сообщил Осипу Германовичу олигарх, ставший другом, – если бы не это волшебное слово «почти»… В каждой тысяче, смешанной из богатых и бедных, составленной из законченных, вполне сформировавшихся подонков и изуверов… я всякий раз нахожу одного человечка с книгой в руке и любовью в сердце… Он редок, как альбинос в крысиной стае, но он берётся откуда-то, снова и снова, один на тысячу, и ради него, одного из тысячи, только и имеет смысл жить и бороться! Конечно, ни о какой «демократии» или «большинстве» речи не идёт, вы уже поняли, из кого составляется большинство человеческое…

 

***

Что-то, отдалённо напоминающее совесть, кольнуло в сердце майора Константина Вихрова. Доселе оно, с совестью смутно схожее, не беспокоило – потому что перекрывалось азартом прущей, будто в казино, удачи. Главк МВД вцепился в тему, подаренную Оськой Блефе, вцепился с собачьим урчанием, упоённо и азартно. Что же касается Вихрова, то его более чем устраивал наведённый, как порча, режим секретности. Для Главка такой режим – гарантия успешного отлова по громкому, сулящему славу и повышения, делу, а для Вихрова – шанс обойти кабана Фаршева. Ведь до Фаршева ничего не довели, что Вихрова очень устраивало.

Фаршев не знал, что пожар в хосписе для пожилых малоимущих был заранее предсказан, что стариков тихо эвакуировали, а после пожара в пластиковых мешках под видом их трупов выносили муляжи. Фаршева поставили перед голым фактом в зоне его ответственности: есть десятки мертвецов, за которых по головке не погладят, и есть руководитель хосписа, на которого легко всё свалить!

Фаршев всей своей свиной тушей, массивно пёр в ловушку, которую заранее на него расставил, а теперь стеснялся хитрый заместитель.

– Надо немедленно арестовать Якова Шумлова! – требовал Фаршев. – Чтобы не сбежал…

– Может, под залог? – робко предложил Вихров, прекрасно зная, что Шумлова брать совершенно не за что. – Куда он денется?!

– Нет, сбежать может! – орал Фаршев, думая, что прикрывает себе задницу, а на самом деле оголяя её. – Ищи потом по всему миру! Это ж случай-то какой, массовое убийство! Да мы мундир вовек не отмоем, если главный виновный смоется!

«По идее, всё идёт мне в руку, – думал Вихров. – Только этого Шумлова жалко… Вот уж воистину, ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным… Человек хотел пожилым бомжам старость обустроить, и вот тебе: посадят в СИЗО!».

– А там и Фаршу конец! – советовала с левого боку подлость. – А кто сделал – молодец! Не мешай ему в петлю лезть, Костя, он бы тебе не помешал…

– А Шумлов?

– Шумлов посидит, да выйдет. Делов-то! Как только господин Шакапивов оформит страховые выплаты, берём того, кто утвердит закрытие контракта, и вся шайка в руках… Тогда нет дальше смысла ломать комедию с пожаром в доме престарелых!

Половинчатое, робкое и неустойчивое сопротивление немедленному аресту Якова Шумлова Фаршев истолковал, как попытку своего ненавистного зама покровительствовать сынку знатного человека. И в этом напоре было уже что-то личное.

– Санкция есть! – размахивал подполковник бумажкой. – Санкция от прокурора на арест!

Санкция была, правда, не от районного прокурора, осторожного в защите закона, и неосторожного в личной жизни, господина Супольева, а всего лишь времянка от его помощника, Осыпашина. И Вихров сомневался, что помощник прокурора, не заместитель, вообще имеет право такие бумаги подписывать. Зато Осыпашин сам в себе не сомневался, и показывал ту главу закона, в которой сказано, что помощник может заменять прокурора в суде на правах прокурора.

– Так-то в суде… – оттягивал Вихров, сам не зная чего.

Осыпашин каким-то чёрным и параноидальным энтузиазмом лишил Фаршева сомнений и естественных для погрязшего во взятках полицая опасений. Фаршев прикрывался Осыпашиным, а тот себя вёл так, как будто личные счёты с Шумловым сводит.

Началось всё сразу после регистрации происшествия в дежурной части. Уголовно-процессуальный кодекс России не содержит каких-то запретов по поводу выезда на место происшествия помощника прокурора, однако всякий нормальный человек понимает, что помощнику там не место.

Но там сразу начался дурдом. Фаршев понагнал и зазвал множество самых разных лиц, которые мешают работе следственно-оперативной группы: и руководство полиции, и чины прокуратуры, и городские опера в прибавку к местным, и «запасные» городские криминалисты. Все они дружно затаптывали следы преступления и отвлекали следователя.

Что касается Осыпашина, то он заявил: я закреплён за вашими следователями, я проверяю их дела, пишу им замечания, чтобы быть вправе поддерживать потом обвинение в суде! Я начну контроль за действиями следователя с самого первого шага: с осмотра места преступления!

И – закусил удила. Подтолкнул Фаршева не робеть, и брать Шумлова тёпленьким…

 

***

А что ему, вправду, сделал этот Шумлов?

Ничего. Он не знал Шумлова ни с какой стороны. Его просто достали и допекли «мажорики» с их неизменной безнаказанностью. Десятки трупов, а тот сейчас улетит куда-нибудь на Мальдивы, бросив залог за себя, как кость, и не достанешь!

Оглянувшись вокруг, Осыпашин чаще всего видел свой незавидный кабинет в прокуратуре: фикус на обшарпанном сейфе, на металлическом борту которого наклеена зелёная жанровая картинка бегущего человека: аляпистая схема эвакуации при пожаре.

Узкие коридоры, оббитые гулкой на простук, кое-где проломленной фанерой на рейках. Пластиковое окно, забранное белокрашеной решёткой, которая, чтобы не походить на тюремную, была выполнена в форме мишени или паутины. Красивая синяя форма с золотыми (из натурального золота) майорскими звёздами младшего советника юстиции.

– Это не прокуратура, а какое-то древнерусское аграрное царство, – хихикали про них. – Прокурор Супольев, помощник прокурора Осыпашин, все в честь «нивы золотой» поименованы!

И действительно, до поры до времени прокурор со своим помощником жили душа в душу, пока их, как ни странно прозвучит, не рассорили выборы.

И не потому, что они за разные партии голосовали. А за ту суровость, которую Супольев не преминул – лично – проявить к мужичонке, нахулиганившем на избирательном участке.

– Что бы ты с ним сделал? – полушутя спросил Супольев у Осыпашина.

– Отпустил бы, и протокол порвал…

– Эх, брат! Нет у тебя правосознания! Закрыть глаза на преступление?

– Велико ли преступление? Кефиром окропил избирательную комиссию… Чать не кислотой…

– В следующий раз, Дементий, будет уже кислота. Бить их надо. Давить. Сволочь недобитую, тоталитарную…

Осыпашин так не считал. Он, невольно присутствуя при диалоге правонарушителя с районным прокурором, как-то проникся идеями, звучащими от траченного жизнью мужичонки в шоферской каракулевой кепке. Как это бывает иной раз у русских людей – малограмотный водила из заштатного автопарка, пустившийся на мелкое хулиганство, объявленное крупным, оказался вдруг былинно-красноречив и совершенно неожиданно убедительным. То ли это советское образование сказывается в этих скуластых, щетинистых владимиро-суздальских залесских типажах, то ли родовая непрерывная и прямая связь с эпической традицией, но иной раз такой вот, по гаражу одежонку собравший, говорит вдруг складнее академиков:

– Понимаешь, – втирал мужичонка прокурорским работникам, глядя в упор и не мигая, ворожа на Супольева, – в своей квартире я есть. И за столом я тоже есть – со шпротами или без шпротов, но это я. Я есть у себя в гараже, а ещё я есть на своём рабочем месте. Меня могут забрать в полицию, понятым или подозреваемым…

– Да вот уже и забрали, добился! – ерничал Супольев.

– Всё это моя жизнь – а на твоих выборах-перевыборах меня нет. Не потому, что я туда не хожу, а потому что я там микроскопически невидим. Возможность выбрать профессию для меня гораздо важнее, чем возможность якобы выбирать якобы президента!

– Не хочешь, не ходи, ты свободный человек! Тебя освободили от советского рабства! А ты пошёл и такое там сделал – а теперь весь кругом обиженный сидишь…

– Я хочу, – настойчиво скрипел иконописного вида мужичок, – иметь выбор из нескольких профессий, как при несменяемом Брежневе, а не ехать в чужую страну сезонным рабочим! Вы мне презиков менять предлагаете – а мне работать негде!

– Ну, знаешь… – всплескивал руками в золотых перстнях, болтами, от служебной скромности, повёрнутыми вовнутрь ладони, прокурор Супольев. – Тобой одним мир не исчерпывается! Есть и другие люди, и у них есть работа…

– У них есть, а у меня нет. А я хочу, чтобы у меня была. Почему я должен думать про чужих, которым очень хорошо, и не думать о себе, которому очень плохо?! Ты со своими уличными манифестациями и выборами на альтернативной основе – мне-то никакой альтернативы не оставляешь! Ты зовёшь меня из мира, в котором я наделён, я есть, в котором запланировано для меня место, зарезервирован рабочий стол и столик… в столовке, в мир, в котором меня нет! Твой мир и все эти проблемы, которые ты считаешь важными – для меня по ту сторону телевизионного экрана. А я живу по эту сторону! Мне от тебя не свобода нужна, потому что я и был вполне свободен, пока вы не пришли! Мне от тебя нужна моя доля, которую ты отнял, сделав меня обездоленным! Вот я и говорю тебе: не суй мне своих клоунов в избирательном бюллетене! Надели меня обратно: работой, заработком, колбасой, квадратными метрами жилья и погонными метрами ткани…

– Как это пошло… – вдруг превращался районный прокурор в либерального интеллигента. – Мелко, примитивно, приземлённо!

– Может быть… – упрямствовал шофер, оторванный от баранки, и оторвавшийся в хулиганской выходке. – Меркантильно, забыл добавить! Эгоистично! Но я хочу, чтобы у меня был свой надел, а не за чужие латифундии драться! Объясни, в какие сроки и какую квартиру мне выдаст твоя власть! Выдаст по ордеру, а не «позволит купить», как вы любите уходить от темы!

«Дебил!» – подумал Осыпашин. И не про мужичонку, баловавшего с кефиром на избирательном участке, а про своего начальника.

Дело в том, что младший советник юстиции Дементий Осыпашин давно, тайно и убеждённо, но трусовато недолюбливал ту власть, которой служил. И которую наивно думал исправить участием. Ненависть к хозяевам жизни очень легко использовать этим самым хозяевам жизни, если найти нужный подход к ненавистнику. Что хозяева жизни обычно и делают, не пытаясь добиться от легавой своры любви.

Помощник прокурора Осыпашин был тем ясноглазым, узколобо-правильным служакой, каких легко и постоянно вербуют чёрные маги, экономя на них деньги: цепляя на основе их искренних убеждений.

Маг подсунет такому одну, две, три «улики» – и вот уже очередной «синий мундир» лихо и со знанием дела начинает преследовать того, кого магу нужно уничтожить. Он делает напрашивающийся из улик, как бы естественный выбор – что называется, «в желаньи правды и добра», не догадываясь, как искусно подогнаны «реакции чистой совести».

 

***

Одноклассник Оська Блефе, со своей стороны внимательно следивший за ходом дела, поздравил Вихрова, что кабан-подполковник и идиот-помпрокурора верной дорогой движутся к тому обрыву, с которого и попадают, сломав шеи.

– Ты не представляешь, что такое Совенко! – восторженно щебетал Блефе. – И что значит ему дорогу перейти! Он, Костян, взглядом убить может!

– Ладно тебе сказки рассказывать…

– Не сказки, а чудеса. Чудеса реальны…

– А помнишь, Ося, вы меня в школе Вирховым^[96] дразнили?

– Вот к чему ты это сейчас вспомнил? – опешил Блефе.

– К тому, что ведь это очень много нужно было нам знать, чтобы смеяться, когда Вихрова называют Вирховым… Современный человек вообще не въедет, где тут юмор…

– Ну и к чему ты это всё?

– Мы очень изменились, Осип. Очень.

– Тоже мне, открытие сделал! Кстати, Совенко бы оценил…

– Что?

– Ну это. Он знает, кто такой Вирхов.

Трудно сказать, мог ли Виталий Терентьевич Совенко убить взглядом, но зато хорошо известно, что совсем не это почитал он настоящим чудом. Настоящим чудом он с гордостью за себя считал «котлеты кабачковые», в советские годы пошедшие в массовую продажу в забавной картонной упаковке наивного стиля, со вкусными рисунками художников-примитивистов. Про эти котлеты никто, если заранее не предупредить, не догадывался, по вкусу, что они без мяса. Их даже кошки ели, хотя кошка не станет есть вегетарианский продукт!

Он хитрил, обманывая вкус специальной панировкой, добавляя мотивы фарша магией кориандра и других специй. А обхитрив, с детским восторгом объявлял дегустаторам, что это его личный вклад в «Продовольственную программу» Советского Союза, что кабачков гораздо больше мяса, и они куда дешевле, и доступнее, и… и…

После распада СССР кабачковые котлеты авторства «Биотеха» неожиданным образом стали популярны у интернационала… жуликов! Наивная коробка исчезла, котлеты, благодаря кориандровой хитрости, стали впрямую выдавать за мясные. И уже не кошкам – покупателям!

В итоге АО «Биотех» судился с пищевиками из десятка постсоветских бантустанов, от Прибалтики до Кушки, за незаконное использование его патентованной разработки и невыплате «авторских» большими и малыми фирмочками пищевой отрасли. Штрафы за эти злосчастные кабачковые котлеты проходили даже отдельной строкой в доходном перечне корпорации, потому что юрист высочайшего класса Исав Маркович Плюмкин умудрялся вытребовать «авторские» даже в тех странах, с которыми у России не осталось дипломатических отношений. Как он умудрялся выиграть суд в пользу российской компании в Грузии – никто не понимал, даже в коллегии адвокатов. Да ещё и дистанционно – не выезжая на место! Потому что Исав Маркович Плюмкин тоже, как и академик Совенко, был волшебником…

– Просто-напросто надо-таки любить своё дело! – восхитительно-чирикающим говором объяснял Исав Маркович. – Надо-таки, не побоюсь этого слова, любить те кабачиковые котильетты, которые ти представляешь в судейском, образно говоря, заседании…

И, надо сказать, в данном конкретном случае Исав Маркович нисколько не лукавил. Он действительно любил кабачковые котлеты в каноническом варианте «Биотех-полуфабрикат», считал их вкуснее, а главное, полезнее для расшатанного тяжбами здоровья, чем мясные…

По сравнению с незаконным использованием патентованной технологии кабачковых котлетных полуфабрикатов в ближнем и дальнем зарубежье дело Якова Витальевича показалось Плюмкину сущим пустяком и вздором.

– Я личной персоной, – говорил он с характерными особенностями карамельно-вкрадчивой речи, – очень позвольте, Виталий Терентьевич, сичас же посещтчу этих, если можно так выразиться, полицаев… И забиру Иакова ко вам…

– Торопиться не надо, – ласково взял адвоката Совенко за декоративный лоскут, очень изящно, дизайнерски изображающий заплатку на локте замшевого пиджака «haute couture». – Торопиться не надо, Исав Маркович… Надо бы ему, понимаете, посидеть там, подумать, поразмыслить…

– Ой, я вас умоляю, Виталий Терентьевич, о чём там мислить?! Там же нет условий…

– Ему есть о чём…

Плюмкин тут же понял «линию партии», и моментально переменился:

– С другой стороны, конечно, есть ряд процессуального основания, когда задержанного можно-таки цинично не отпускать на руки… Обично полицаи не догадываются этих тонкостей, но как знать, если эти отличниками били?

– А вы езжайте, Исав Маркович, и если что – им подскажите…

– Ну, если посмотреть с этого угла точки, то мы ведь с полицаями делаем одно дело в рамках развитого правосознания. Молодим я всегда вниманием слушал советы более опытных, в, извините за виражение, юриспрюденции…

 

***

Когда Фаршев увидел в клеенчатых дверях своего незамысловатого, тесного, углом выгороженного кабинета известного адвоката Исава Плюмкина, то сперва, как говорят в народе «нэмного оробэл». Исава Марковича полицаи знали с выгодной, но не лучшей для них стороны. И подполковник даже непроизвольно спрятался за спину решительно настроенного Осыпашина, когда услышал:

– Я, видите ли, представляю интересов зидержанного вами Якова Витальевича Шумлова…

Робость Фаршева сменилась торжеством (он думал теперь только об окончательном посрамлении навязанного Главком зама), когда господин Плюмкин не только не предъявил оснований выпустить подзащитного, но и накидал примерно двенадцать оснований его сохранения под стражей. К своему стыду, много лет служивший в полиции Фаршев некоторые из них услышал впервые.

«Матёрый дядька! – думал он с восхищением. – Цитирует статьи по памяти, как будто перед ним раскрытая книга!».

При такой линии защиты, поставившей Осыпашина в тупик изумления, а Фаршева в восторг предвкушения, – судьба Якова Шумлова оказалась предрешена…

 

3.

– …Как я могла, дура?! – истерическим льдом бултыхнулось у неё в хорошенькой, но не слишком умной головушке. – Как мне в голову пришло?! Он что, нефтяник? Он – биотехнолог, и был биотехнологом раньше моего рождения! Конечно, он раскусил… Как я могла выдумать, что он не раскусит такой дешманский трюк?

У взмокшей от ужаса Иринки вся жизнь пронеслась перед глазами. Жизнь эта была короткой и не слишком радостной…

– Как ей повезло! – говорили родители и родственники, в простоте своего положения простых людей. – Какой красавицей родилась! Все модельные данные – при нашей Иришке…

Тонкие черты лица. Рост. Талия. Бёдра. Грудь. Роскошные, от природы чуть вьющиеся локонами дворянских миниатюр светлые волосы. Параметры!

Именно безупречно-красивым женщинам достаются самые поломанные судьбы. Ежедневно, перед зеркалом, не видеть в себе никакого изъяна – это всё равно, что всё время пьяной ходить. То есть: без мозгов и понимания реальности…

Подружки-дурнушки давно уже расхватали то, что поплоше, обзавелись неказистыми мужьями, лопоухими младенцами и бедняцкими площадками под барбекю… И все они дули в уши – может быть, ради мщения той, кто очевидно красивее их, – что её ждёт блестящее будущее, банкир, олигарх, хоккеист высшей лиги… А она дура, сама поверила истово: «ах, обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад»…

Все кандидатуры в мужья были ниже её стандарта. Все предложения работы – унизительны в своей прозаичности. Она пошла в модельное агентство, и её незамедлительно приняли… Платья «от кутюр» сели на неё, как влитые, подиумы модных показов ограняли её, как оправа оттеняет бриллиант…

Она примагничивала к себе богатых мужиков – и они, конечно, липли. Банкиры не преминули появиться в её жизни, причём во множестве. Но вот незадача: исчезали они так же быстро, как появлялись! Их некрасивые жёны были, однако же, им ровней: «деньги к деньгам», брак в XXI веке – это уже коммерческое вложение, а не «буйство чувств иль половодье глаз»… И когда Ирина поняла, что банкиры исчезают с той же неизбежностью, с какой и возникают в судьбе, она поняла и другое. То, в чём сперва не хотела себе признаваться: как почти всякая модель «от кутюр» она – девушка эскорта…

Привычки к красивой, сладкой жизни заставили забеспокоиться: годы идут! Короток бабий век, что со мной будет, когда первозванная свежесть отцветёт, лепестки чудной розы осыплются? Надо что-то менять, но как и что? Она же – как выяснилось – ничего не умела, кроме как «подавать себя» и вертеть бёдрами…

Но это тоже не так уж и мало! Вместо привычного кастинга модели она однажды пошла на соискание другой должности, в АО «Биотех». Босс – миллиардер, советник Президента, особа, приближённая Кº, не говоря уж о том, что – «отец русской демократии».

Заслуженный гибридизатор, съевший собаку на биотехнологиях, он и сам был гибридом. На Иришкин взгляд – гибридом Остапа Бендера и Кисы Воробьянинова. Черты того и другого в нём слились, как в сплаве: он и престарелый предводитель дворянства, и великий комбинатор…

Такому человеку подавать кофе и печеньки должны только очень красивые женщины – считается, что он это заслужил. Ирина показала себя с лучшей стороны (со всех лучших сторон) – и снова триумф, спасибо папе с мамой, по любви её изваяли!

– Годится! – лениво бросил босс слово на ветер. – Дальше некогда смотреть, эту…

Ей выдали корпоративный зелёно-золотой (цвета неспелой, и соответственно, спелой нивы) шарфик с логотипом АО «БТ». Иришка уложила его элегантным каскадом, красивым и быстрым, в одно движение осуществляемым лёгким узелком для шёлковых шарфов. Теперь он всегда увенчивал её строгий офисный жакет – или, на «опен эйр» – её кашемировый кейп.

На аппетитной и манящей груди, над сердцем, прикрепила корпоративный значок, отливавший выпуклой эмалевой линзой на серебряной основе: «АО «БТ». Многообещающее начало! Утром кофе, вечером постель, а там, может быть…

Ирина не просто умом, а самим пульсом своим, токующим в висках, понимала: у неё последний шанс. Потому что у неё – последние годы молодости, а дальше начнутся целлюлит, мелкие сперва, но уже неизбежные морщинки, огрубение кожи и… О таком не хочется думать!

Сказочная птица «обломинго» – розовая, как фламинго. Она прилетает на поля розовой мечты, и там клюёт массивным веганским клювом, заменяя собой орлов и соколов девичьей мечты…

Новый босс был всем хорош, кроме одного: он был уже стар. Если женщины и интересовали его теперь, то очень мало, и, в основном, те, кто напоминали ему его юность: так сказать, ретро, ностальгия. У него в лимузинах – радио «Ретро» играет… Его скорее возбуждала какая-то стерва под «полтинник», мечта пластических хирургов – которую он помнил молодой и себя молодым с ней. А на Ирину со всеми её первосортными прелестями он смотрел, как на кофемашину.

Ирина поняла, что призвана возбуждать его посетителей, подчёркивая возможности хозяина, но не самого хозяина, которого укатали крутые горки, и которому всё давно уж пофиг…

Она старалась. Боже, как она старалась – какие мини-юбки одевала, какие глубокие декольте, насколько прозрачные блузки… Её хвалили в отделе кадров за «попадание в образ», им такая и нужна рядом с боссом, но его взгляд был мёртв и пуст. А она не отделу кадров АО «Биотех» хотела нравиться, ей там максимум что выпишут – стандартную нищенскую российскую пенсию…

И бабье отчаяние толкнуло Иринку на опасный шаг: однажды она добавила шефу в кофе виагру…

Как будто бы перед ней стандартный нефтебарон, или банкир, никакого запаха, кроме аромата свежеотпечатанных купюр, не различающий…

А он, Виталий Терентьевич Совенко, всё сразу понял, стоило ему лишь сделать маленький глоток…

 

***

Ему и отпивать бы не пришлось, он поймал бы чужеродный аромат уже с лёту, лишь поднеся чашечку к губам, но…

У него выдался трудный день. Сбивающий с «длинной волны». С утра он делал то, что – редкий случай! – ему не хотелось делать, и было очень трудно делать.

Уголовник-рецидивист по кличке Робин Бэд (так его назвали в юности, иронизируя над Робином Гудом) появился в кабинете босса прямо перед кофейным подносом в руках Иринки. Роби, как и босс, тоже был уже далеко не первой молодости, и он откровенно устал, истаскался в жизни воровской. Ему хотелось покоя, «забыться и заснуть». И стареющий Роби в бледнеющих от возраста наколках нашёл выход: он «шакалил под тигром». Так проще, чем самому ходить на дело!

Совенко говорит – а Робин Бэд делает. По своему профилю, но обычно не слишком трудные делишки. У Совенки, конечно же, есть официальная служба безопасности на фирме, как и у Франции есть собственная армия; но как Франции нужен иностранный легион, чтобы не толкать на периферийные авантюры французов, так и Совенке… Ну, вы поняли…

Робин Бэд не числился в штате АО «Биотех». Он был «внештатный корреспондент», и с ним заключались «трудовые договора». Как, например, и сегодня…

– Ходку сделаешь? – поинтересовался Виталий Терентьевич, и в его голосе Роби впервые, даже со страхом, почуял просительные, умоляющие интонации. Так не приказывают. Так просят об услуге.

– Мне не привыкать… – осклабил Роби фиксатую пасть ветшающего хищника.

– Ненадолго так, санаторно, Роби… В СИЗО, не в лагеря…

– Прессануть кого-то треба? – понимающе закивал Робин Бэд.

– И не кого-нибудь, а…

Дальше, с нарастающим изумлением, Роби слушал жизнеописание сына, единственного наследника Совенко. Узнал для себя очень много нелепо-нового, например, сколько стоит «вытащить со шконки» датского фармацевта, оклеветанного датскими же коллегами, и что Дания страна дорогая, но учитывая чистую клевету, которую все понимали, Совенке сделали крупную скидку… О том, что есть такой благотворительный фонд «Жизнь в подарок», который помогает детям, и в который охотно вкладываются многие… Надеясь подкупить создателя фонда, втереться к нему в доверие – ведь создатель фонда вскоре унаследует АО «Биотех», и все вложения в детей-жмуриков вернутся проходимцам с большими процентами… Как они думают…

– Ну, Филин! – зауважал уголовник Якова. – Твой сынуля, в натуре, какая-то мать Тереза…

– Согласен… – горько усмехнулся босс. – Проблема в том, Роби, что он не должен быть матерью Терезой… Он должен быть Морисом Торезом, как минимум…

– А это хто?

– Роби, теперь уж неважно, я не об этом… Он не готов, Роби, понимаешь? Эти говнюки, которые сегодня улыбчиво вкладываются в операции для детей бедняков, зарабатывают себе очки в его глазах, – завтра разделают его, как слепого в чёрных очках! Он умный парень, мой Як, и он добрый, но он совершенно не готов к жизни…

– Слушай, Филин, – Роби взглядом попросил сигару, и получив кивок босса, залез татуированной лапищей в хумидор, затянулся Гаваной, пуская к потолку упругие сизые бублики. – Я ценю, без «бэ», твоё доверие… Но если ты рамсуешь, что у меня элитная бизнес-школа, то… Ну, как бы, не хотелось огорчать авторитетного человека, но…

– Не кривляйся! – осёк Совенко-Филин. И хоть тихо, но так холодно, что Роби поёжился, подобрался и положил сигару в пепельницу из горного хрусталя.

– Я, прежде чем сделать что-то, Роби, всегда думаю… И я ведь не затем тебя позвал, чтобы обсуждать… Если я Яку что-то прикажу, он, конечно, сделает, но затаив в душе обиду… Проблема не в том, что он меня не слушается, он почтительный сын, проблема в том, что он жизни не знает. Объяснить жизнь нельзя, Роби, слова тут бессильны, жизнь надо показать. Воочию. Я хочу, чтобы ты принял моего сына в камере, в СИЗО, на шконке, и показал…

– Филин, при всём респекте… Ну чему я, бродяга по жизни, могу научить твоего, блин, наследника?! У тебя полно тепличных хозяйств, воеводств-овощеводств, там хуже, чем на зоне, отправь его туда… Заодно твои биотехнологии снизу позырит… А я-то чё могу?

– Ты недооцениваешь себя, Роби! Я вкуриваю, братан, СИЗО не тюрьма, но я тебя прошу: он должен кушать тюрьму по полной! А ты в этих темках профессор! Он попадает в камеру без всяких привилегий, чуханом, ты меня понял? И без всякого блата он должен выслужить хотя бы «чёрта»…

– Филин, ну чё, я твоего корня буду, что ли, как чухана, мутузить?! Мать Терезу вы*бу?! Это… просто выше моих сил…

– Мы на многое способны, Роби! – утешил блатного Совенко. –Порой и сами не знаем, на что… Утешай себя тем, что дело-то святое: человека спасти! Объясни мальчику, что такое жизнь и кто такие люди… без эвфемизмов…

– Без чего?!

– Забудь! Нужное ты услышал. Всё, вали, у меня много работы, детали и пропуска тебе Мак Суханов доведёт…

– Ну, если нужно… – Робин Бэд встал из посетительского полукресла, виноватым жестом подобрал недокуренную сигару. Помялся, думая услышать ещё что-нибудь. Совенко сделал нетерпеливый, выпроваживающий жест.

– Пойду я? – робко спросил Бэд.

– Вали, сказал!

Походкой вразвалочку, не очень убедительно изображая блатную независимость, Бэд пошёл к звукоизолированным дверям, оббитым крокодильей кожей.

– И не забудь, Роби! – кликнул ему вдогонку Совенко. Голос предательски дрогнул: он был плохим отцом, богатым отцом – но всё же отцом… – Не забудь: мясо твоё, кости мои…

– Да что ж я, Виталий Терентьевич, без понятий? – осклабилась уголовная горилла обиженно. – Что ж я, не понимаю…

– Ну, и в другую крайность не впадай, – посоветовал Совенко, чуть успокоившись. – Я вас знаю, вы генеральскому сынку можете курорт устроить… Так вот: без потачек! Кости мои, об этом помни! Но мясо – твоё!

Когда Робин Бэд вышел, Совенко, оставшись в глухом и звенящем одиночестве, сжал большим и указательным пальцами переносицу, выжимая, удаляя две непрошенные слезинки. Этого никто и никогда не смеет видеть, и это не плач, не рыдание, это босс просто глаза почистил…

 

***

– …Ну, и теперь объясни… – вкрадчиво попросил Совенко у Ирины. – Зачем ты, дура, положила мне в чашку левитру^[97]?

Ирина снова, в который уже раз вспомнила, как ей говорила кадровичка:

– Когда он орёт матом, стучит кулаками и багровеет – есть шанс, что дело выгорит. Но когда он становится с просителем безукоризненно-вежливым, то это самое худшее: значит, уже всё, крест поставил.

Иришка поняла, что это смерть. Нельзя просто так подмешивать химикаты в кофе такому человеку, а потом отделаться «бегунком» при увольнении! Теперь Иришка знала, как зовут её смерть по имени: Максим Суханов, экс-полковник бывшего КГБ СССР. Вначале будет клавиша «М» на аппарате селектора внутреннего коммутатора. На том конце провода слово, сказанное Максиму Суханову, превратится в смерть.

Ну и пусть. Самое странное, что такая пугливая по жизни Иришка-модель теперь, когда всё случилось, почему-то совершенно не боялась. Может, она всё правильно сделала? Может, так и лучше?

Для чего ей жить? Чтобы стареть, каждый день у зеркала наблюдая, как увядает её невероятная природная, втоптанная в рыночную грязь несчастным несвоевременным цветком красота? Чтобы подавать кофе злому, полубезумному старику, много лет скрещивавшему ежей с ужами, который тебя пощадит только если обматерит, выпустив злобу в паровой клапан мата? А вежливым – страшнее всего?

Вся жизнь пролетела перед глазами – и ни одного приятного воспоминания не оставила погибающей женщине. Ирина, чтобы не мучиться (она боялась боли), чтобы быстрее всё закончилось, – молчала. И встала на колени. Опустила голову, открывая шею, как средневековая преступница под топор палача…

Она ведь сразу знала: в задуманной игре можно или выиграть, или умереть.

Она не знала другого: имени своего спасителя. Если её несостоявшуюся смерть звали Максим Суханов, то её жизнь носила погоняло Робин Бэд, и, честно говоря, стыдно, когда твоя жизнь иглой расположена в таком непрезентабельном яйце.

Даже такое чудовище, как Совенко, нуждался в чём-то человеческом, отправляя родного и единственного сына в «пресс-хату». Не за вину, а наоборот: за отсутствие вины, за то, что слишком добрый и правильный вырос мальчик. Сунься Иришка со своей виагрой в другой день – её нашли бы археологи через тысячу лет в сфагновых болотах Подмосковья. Торф сохраняет плоть безукоризненно, некоторым трупам из таких болот – по пять тысяч лет, но при находке оформляются уголовные дела об убийстве, так свежо выглядит убоина… Иришка боялась, что стареет – и там бы она не постарела вовек…

Но теперь, в этот чёрный день, злой старик, давно уже скользивший по девушкам взглядом не цепляясь, – осознал вдруг, что очень хочет женщину. К нему вернулось внезапно нахлынувшее желание объятий, тёплой мякоти, забытья, даруемого инстинктом…

– То, что ты задумала, девочка, делается проще…

Иришка подняла лицо, ещё не смея надеяться. Но уже посмев глянуть ему прямо в глаза монстра.

Он оттянул, приспустил, а потом снял и отбросил неизбежный в его положении галстук. Расстегнул верхнюю пуговку виссоновой сорочки.

«Неужели он меня удавит галстуком?» – недоумевала Ирина.

– То, что ты задумала… делается языком…

…Из кабинета босса она вышла немного растрёпанной, но внутренне ликующей. Так бывает, когда ты поставишь в казино один к сорока – и покорная судьбе стрелка рулетки возьмёт твою ставку.

Очень вовремя появилась грымза-референтша с какими-то ведомостями, бормоча привычное, обыденное, скучное:

– Ирочка, учёт расходников… Вот здесь и здесь…

– Оставьте на столе, Дарья Петровна! – обожгла её Ирина неожиданной властностью. – Я попозже рассмотрю… Когда будет время…

– Что, прости? – оторопелым столбом замерла Дарья Петровна.

«Хочешь сказать, что ты меня на работу брала? – внутренне хохотала фотомодель. – Ну, то когда было… теперь-то я взяла то, чего тебе, старушня, никогда не взять… Привыкай, у нас теперь всё с тобой по-новому…».

Конечно, Ирина ничего не сказала. Но Дарья Петровна работала не первый день, поняла без слов. Покорно положила отчётность на стол и удалилась, чуть не задом пятясь.

В конце рабочего дня кандидаты с докторами, расходясь по своим «пежо» и «хундаям» на автостоянке, наблюдали загадочную картину. Цокающей каблуками Иришке преградили проход к её «део-матизу» два человека в безукоризненно-тёмных двубортных костюмах. Очень похожие на сотрудников бюро ритуальных услуг.

Сходство усиливало обилие кроваво-бордовых, венозных оттенком роз в их руках. Сотрудники «Биотеха» краем уха могли уловить, хотя и уговаривали себя, что это не их дело:

– Здравствуйте, Ирина Михайловна, я ваш водитель!

– Здравствуйте, Ирина Михайловна, я ваш охранник!

– Очень приятно, мальчики! – обворожительно улыбнулась молодая хищница. – Куда мы поедем? А главное, на чём?

«Део-матиз» стоял скромно, в сторонке, со значком «неприкосновенная парковка». Перед Иринкой услужливо распахнули заднюю дверцу «F1» – чёрного, как вакса «BMW 7».

– Не желаете ли выпить-закусить?

Вежливость требовала вопросительности в тоне фразы. Но Иришка понимала, что это не вопрос. Себе она уже не принадлежала – потому что и водителя, и охранника выбирала ведь тоже не она.

«Самые сливки достаются их последней любви!» – утешила себя бывшая неудачница.

– Ирина Михайловна, у вас есть любимые эстрадные исполнители?

Она знала, что нужно назвать российских. Заокеанские прилететь не успеют. Назвала одну певичку – не потому, что сильно восхищалась её творчеством, а потому, что с высокой долей вероятности та была сейчас в Москве.

– Лису Полисову… в «Александрию Эсхату»… – пробубнил охранник в какое-то устройство, про которое в иных обстоятельствах Иришка и не подумала бы, что это телефон.

Теперь главная работа – не кофе варить, а угадывать. Это тоже казино, только ставки пониже, чем в тот, первый, раз. Если Лисонька Полис уехала на гастроли, то получится облом. Иришке наплевать, но босс расстроится, что выглядит не совсем всемогущим… А жалкий облом – не то, чем приобретаются мужчины! Не так важно, есть ли у Лисы Полисовой вокал, музыкальные способности и эстрадная харизма, куда важнее – чтобы она отозвалась…

«Если Лисонька там будет… – мечтала Иринка, – он окажется на коне… И захочет снова сесть на такого коня…».

 

***

– Знаешь, чем жертва изнасилования отличается от проститутки? – когда-то давно, ещё на заре реформ, спрашивал Совенко у коллеги-академика. Тот лечил глаза, выстроил клинику, сказочно разбогател «на окулизме», за что после был убит. При всей бурности своей судьбы тот академик медицины никогда не задавался вопросом, чем отличается жертва изнасилования от проститутки. И округлил глаза в очень искреннем изумлении.

– Жертва сопротивляется, – объяснил Виталий Терентьевич, – отбивается, пытается убежать от тебя. А проститутка сама к тебе бежит, завидев издалека… Финансовая тирания не ломает тебя. Не заставляет что-то подписывать, не угрожает, не терроризирует… Она тебя просто не замечает. Тебя не вызывают к «особисту». Тебя просто держат без еды день, два, три… На пятый ты или окочуришься, или сам пойдёшь предлагаться… А они тебя ещё и «пошлют». Скажут – «иди ты нахер, зачем ты нам нужен?!». А ты будешь бежать за ними и канючить взять тебя в какой-нибудь роли, доказывать, что ты им пригодишься… Твоей свободой станет их согласие тебя изнасиловать. А больше всего ты боишься, что они откажутся… Странно, но классическая диктатура возможна только там, где человека считают нужностью и важностью…

Тогда это ещё было пророчество о будущем. К тому моменту, когда фотомодель Иришка начала подкладывать ему «виагру» в кофе, это уже стало прочно состоявшейся реальностью…

 

***

Он действительно был агорафоб, этот Совенко, и с годами – всё больше. Он любил узкие переходы, винтовые лестницы и камерное пространство. Он предпочитал залам комнаты. Эта комната «Александрии Эсхаты» была вся выполнена в безукоризненно- терракотовых и буланых оттенках, как бы обмотана изнутри податливой и обильной резьбой краснодеревщика, пропитана нежным, но шкафным ароматом лаванды, заставлявшей модницу вспомнить о более грубом аналоге этого запаха, нафталине. Ну, что ж, он такой, какой он есть – ретро-человек, и нафталин ему к носу!

Чудовищно-массивный каменный стол, кованые средневековые вензельные стулья, умягчающие нрав бархатными золотом шнурованными подушками, льняные дорожки вместо скатерти. Фрукты в плетёной посуде, кружевной батист салфеток и свеча в высоком бокале…

Совенко был нервным. Причин Иринка не знала, но видела, как он ломает, втаптывает свою сигару в малахитовый, словно бы прогибающийся под «бычком» камень пепельницы.

– Неужели Лиса в норку спряталась? – забеспокоилась Ирина.

Безупречные кёльнеры, выныривая сноровистыми манжетами из-за спинок стульев, наполнили бокалы.

Лиса Полисова, рыжая востроносая бестия, была «на разогреве». Иришка благодарно подумала, что теперь станет её поклонницей. Даже фанаткой. Не потому, что она хорошая певица, а просто потому, что вовремя оказалась под рукой.

– Я трудно схожусь с людьми, Ира… – мрачно предупредил Совенко. – Но расставаться с ними мне ещё труднее…

Она взяла его сухую ладонь и приложила к своей шее. Так, чтобы он чувствовал, как гуляет маленький беззащитный кадычок…

– Видите, Виталий Терентьевич, какая у меня шея? Тонкая?

– Да, – подтвердил он.

– Хрупкая?

– Заметил.

– Высокая?

– Как у лучших парижанок, детка…

– А это значит, что вы всегда сможете её свернуть… Когда захотите… Как… – она хотела сказать «утке», но романтика вечера не располагала, и она подобрала аналог покрасивее, – как лебёдушке… Вы наверное, уже поняли, что я к этому готова… Я не буду вам врать, что люблю вас, вы же прекрасно знаете, что это не так… Но вот то, что я безумно, больше жизни хочу вас – это правда… Вы не представляете, какая я сейчас сижу… влажная… А ведь этого подделать нельзя… Вы же биотехнолог, вы знаете…

– Лучше, чем ты думаешь…

– Играть с вами я пробовала, и чуть не погибла за это. Больше играть не буду, я слишком слабый игрок против вас… Все карты вскрыты, и козырей в рукавах у меня нет! У меня и рукавов-то нет, – она сообразительным, соблазнительным жестом обняла саму себя за обнажённые плечи. – Когда наиграетесь, просто выключите свет в моих глазах. Вы же знаете, что уходя, надо гасить свет?

– Ты, – поправил он.

– Что?

– Ты знаешь… Так теперь тебе надо говорить.

«Ого!» – она хотела только подумать, но передумала закрываться, и сказала вслух:

– А вот это уже называется – «сорвать джекпот»…

Он же, почти без перехода, сказал ей пароль, которые открывает почти все двери на этом свете. Пароль узкого круга, пароль, окутанный тайной с советских времён, пароль странный, и напоминающий тайные вторые имена древних египтян, тоже веривших в их магическую силу. Дело в том, что у него было другое имя – но, конечно, не для всех:

– Ты можешь теперь звать меня…

– Виталиком? – содрогнулась она от пошлости предположения. У неё в классе был когда-то, в школьные годы, один Виталий, и его звали Виталиком, что очень шло к школьной курточке… Но как это дико и пошло – звать Виталиком человека пенсионного возраста, в костюме парижского кроя, а совсем не школьном!

– Ты можешь звать меня теперь Аликом…

 

***

За спиной Лисы Полисовой музыкальный «чувак» в тёмных очках и леопардовом смокинге умело поправлял эквалайзеры навороченного синтезатора. Эта техника легко ставилась на автомат, если речь шла о вбитой в память знакомой мелодии.

А эту мелодию мьюзик-мену заказывали частенько, можно сказать – через раз:

Хрусталь и шампанское – пламя и лёд.

Кто так не любил, тот меня не поймёт.

Хрусталь и шампанское – смех и печаль.

А тот, кто любил, пусть наполнит бокал.

Они пели вдвоём, в режиме караоке: рыжая лиса и утончённая эскорт-блонда. Ирина, зная, что это особенно заводит мужчин, тискала Полисову в обнимку. А та, привычная к «продюсерам», – не особо и возражала.

Академик, видя эти однополые игры привлекательных женщин, предсказуемо «раздышался», как хищник тянет кровь – расширенными ноздрями вдыхал побольше воздуха. Глаза блестели масляно, ноздри трепетали. Надо отдать девушкам должное: каждая из них умела «работать» с клиентом, а уж вдвоём-то…

По сценарию – раз такая песня – мьюзик-мен поднёс на маленьком подносе фужер шампанского. Виталий Терентьевич жестом ему приказал «упасть» на свободный стул, и налить, чего пожелает.

«Леопардовый» выбрал виски Macallan Gold с нотками карамели, апельсина, корицы и с приятным в толстостенном специальном стакане медовым оттенком. Он сидел очень сдержанно, даже с некоторым достоинством, и очень органично смотрелся среди похожих на него атрибутов: холодных закусок в высокой посуде ближе к центру стола, и горячих жульенов в более низкой, на лотках – ближе к краю. Чтобы обосноваться со своим стаканом, аккуратно, не отнимая прижатых к бокам локтей вежливости, подвинул фарфоровый салатник, серебряную икорницу и вычурный соусник на пирожковой тарелке, вообще непонятно из чего сделанный. Кажись... из обсидана?!

– Вот у вас, эстрадников, у всех какой-то извращённый вкус… – добродушно поделился жизненным опытом Совенко, провожая в нутро музыканта янтарный вискарь. – А я вот лучше водочки, простой, настоящей, нашей… Закусывай!

– Благодарствую… – выдохнул, поперхнувшись, леопардовый аранжировщик.

– Осуждаешь? – спросил его Совенко из-под нахлобученной как шапка брови.

– Что вы? Как я могу…

– Да ладно тебе… Скажи уж честно, что я тебе противен…

– Виталий Терентьевич, – с чувством раскрылся музыкант, – ну, если бы мне были не противны пожилые богатые мужики… я был бы эстрадным певцом, а не на подпевках…

Совенко понимающе подмигнул и чокнулся с ним хрустальным стаканом, где беспокойно плеснулся топазовый коньяк.

– Никогда не мог устоять, – сознался Совенко. – Смолоду не догулял, теперь вот в старости догуливаю…

– Так… и на здоровье, Виталий Терентьевич… – пытался встроиться в диалог клавишник, вовсю выгибавшейся в руках Иринки Полисовой.

– Адам без Евы бы не согрешил! – малопонятно сказал ему нейролог Совенко. – Адаму ведь не яблоко было нужно, а Ева! А Еве всё время нужно это яблоко…

Подумал, и уже разъезжаясь, пьяноватенько довесил чугунной верностью слова:

– Кто найдёт переходник между этим грязным, но необоримым болотом человеческой чувственности и застиранным, штопанным, но чистеньким советским раем – тому я куплю нобелевскую премию… Вместе со всем нобелевским комитетом… Я знаю, как рождается и раскрывается спиралью человеческая мысль… А она всегда между бесплотным идеалом и плотяной жаждой, и вот здесь самый узел всех противоречий человеческой истории!

 

4.

Этот несчастный лагерный придурок Либа – по-паспортному Любавин Борис Михайлович, недавнего года рождения, был слишком тупым, чтобы понять: сокамерники Виза, Толчёный и Робин Бэд взяли его в «кабаны». В «кабаны» – чтобы сожрать на скачке – отбирают молодых, мясистых, здоровенных, как шкафы, распираемых плотью первоходов. Либа был именно таким. Как говорят у зэков – «спасибо матери с отцом», хотя в случае с Либой им бы порицание вынести. Сын получился с головой маленькой, микроцефал, зато баскетбольного роста и сложением, как штангист. В школьные годы Либа сделал две значимых вещи: покинул парту и сделал себе наколку короны между большим и указательным пальцами правой лапы. Потом этот розовощёкий, как бутуз, Геракл торговал «ханью» в мелкую розницу, попался легко, как все мелкорозничные наркодилеры (чем мельче они – тем их охотнее берут).

Наполненный в окраинных бараках от лампового завода на окраине провинциального умирающего городка блатной романтикой, и будучи прирождённым идиотом, Либа как должное принял почтение сокамерников в СИЗО к нему, первоходке. Блатота – вообще очень артистичные люди, им бы во МХАТе играть! Играть роль – им как дышать. Робин Бэд, самый авторитетный в «хате», играл роль чухана. Виза и Толчёный, которые были менее в курсе дела, но немножко в курсе – играли «чертей». Идиот, румяный, как яблоко, пышущий здоровьем качок Либа, к огромному своему удовольствию после первых же вопросов попал в «авторитеты»…

Робин Бэд твёрдо знал, что ссориться с наследником империи «Биотеха» не стоит: отец отцом, но сын моложе. Виза и Толчёный, бесы татуированные, синекожие, как папуасы, – твёрдо этого не знали, но смутно догадывались.

А вот кто был в девственном неведении – так это новокоронованный Либа.

– Ты самый сильный среди нас, – сказал ему коварный Виза. – Значит, тебе и быть самым главным…

И демонстративно замахнулся на Робина Бэда. Который столь же демонстративно сжался, сморщился, изображая испуганное смирение перед «королями хаты». «Кабана» запустили на пастбище.

«Я ведь знаю, чем это зааргонится^[98],  – мозговал Робин. – Пахан с Бегалом помирятся, и Бегало попросит у папы голову Бесяна… А папа не откажет… А чухан, страдавший наравне с сыночком, выйдет в друзья терпиле!».

В камере, довольно просторной для стандартов СИЗО (начальство из ГУФСИН перед Филином выслуживалось), Робин разместился первым, чтобы осмотреться и занять бекасово местечко, возле параши. «Отсель грозить мы будем шведу» – сказал начитанный в прошлые отсидки Робин Бэд. В тюрьме ведь и неграмотный со скуки станет книгочеем, если его не опускать!

В это время Виза и Толчёный обрабатывали на пересыльнике «кабанчика». Кабан попался годным – то есть тупым. Он легко поверил в свой «авторитет», потому что с детства мечтал в него поверить. Умелая лесть двух тёртых «чертей» ложилась на прекрасно подготовленную и унавоженную отсутствием мозгов почву.

Так что в «хату» Либа явился уже смотрящим, Виза и Толчёный суетились под ним, и с явным удовольствием зарядили затрещину замешкавшемуся у чайного столика чухану Робину. Бэд виновато улыбнулся и ушёл к себе, к параше поближе. За это Либа, упоённый тем, как легко всё в руки на зоне далось, почти полюбил этого пожилого, битого, ломаного мужичка. И подумал удовлетворённо: «Не первая ходка! Правила знает!».

Ему, знакомому с тюремным миром только понаслышке, по фильмам да легендам, всё казалось очень понятным. Он и подумать не мог, а стуканул бы кто – так не поверил бы, что он – мéлок, и мело́к в учебном классе для Бегалы Пахана. Мело́к учитель попользует, а потом сотрёт тряпкой…

«Открываем, в натуре, школу жизни! – внутренне хихикал внешне преобразившийся в зачуханстве по Станиславскому Робин Бэд. – Заводите ученика!».

Со стороны ГУФСИН за делом присматривал давно уже слившийся с уголовным миром до неразличимости, несмотря на свою болотную форму, капитан Гектаров. Такую странную фамилию дали сироте в детдоме, в честь колхозного строительства, дабы подчеркнуть, что растёт мальчик для связей с нивой и тракторами колхозных гектаров. Но мальчик вырос совсем не в механизатора, и даже наоборот. Зэки ласково звали его Гектором, как героя Трои. Товарищ, а потом господин Гектаров карьеры делать не рвался, хитрыми уловками отводил от себя повышения по службе.

– Здесь я на одних сигаретах три зарплаты в месяц делаю! – объяснял он близким людям. – А дадут на погон две полосы – и останутся у меня только ручка да пачка… Бумаги, в смысле… Чего я там, в начальниках, не видал – отчётности?

– Ну, – сомневались близкие, – начальник, наверное, может больше…

– Щазз! – с непередаваемым сарказмом расширял бесцветные вороватые глазки капитан Гектаров. – Может он! А пасут-то его как? А секут, подсиживают его как? Понимаешь, брат, если я в камеру пронесу блок сигарет, то никому это не в загон, потому что всем на меня насрать… А если это сделают две полосы (так он именовал носителей двухполосных погон), на них уже вечером будет докладная лежать у кума в «собке»^[99]…

Вот так и жил он в этой клетке, и не жужжал, и, как в служебных характеристиках пишут – «пользовался заслуженным авторитетом» у заключённых. Он их с воли «грел», и его воля «грела». Потому что у пачки чая в «комке»^[100] напротив СИЗО одна цена, а в камере – совсем другая. По «понятиям» троянский, как одеколон, Гектор был «авиатором»^[101], в «блотняры»^[102] переходить побаивался. Да и не нужно этого никому: без этого «публе» спокойнее сидится.

Теперь, вводя в камеру Якова Витальевича Шумлова, матёрая «грелка» Гектор чуял, что дело нечисто. Он чуял в воздухе подставу, обладая тем нюхом, который начисто отбила Либе грубая лесть сокамерников. Гектор за стенами Трои не первый год, ему «колотить по голенищу»^[103] – комоло.

«Ох, не бетушная^[104] это хата…» – думал про себя Гектаров. Но его смотрительское дело маленькое, а кругозор у старого вертухая – сузился до смотрового глазка…

 

***

– Космонавт выведен на орбиту! – доложил капитан Гектаров, несколько «ссыкующий» говорить напрямую с Филином.

– Ну, и как он там?

– Выглядит напуганным…

– Н-да? В Дании-то он был посмелее… – провоцировал Филин. – Европа, культура…

– В Дании с ним адвокаты были… – подкашлянул проницательный Гектор – заступник тюремной Трои. – И корпоративные охранники…

– За что тебя уважаю, Гектаров, – восхитился придворному такту «авиатора» Совенко, – так это за твою житейскую мудрость!

– Спасибо, рад стараться… – потянулся Гектор в невидимый собеседнику фрунт. Не знал, как разговаривать, и немножко нелепо добавил: – Ваше высокопревосходительство…

– Если ему у тебя сломают хотя бы палец… – угрожающе начал Филин. И тут «авиатор» счёл возможным его верноподданнически перебить:

– Ни в коей возможности… – хотел назвать по имени-отчеству, но быстро сообразил, что не тот разговор для паспортных величаний. – Следим и сладим! Но, – тут же наябедничал, зная особенности отцовского сердца, – его там хотят «попугаем»^[105] сделать…

– Но чтобы не «петухом»^[106]!

– Ну, что ж мы, без понятий, что ли?! – даже обиделся пожилой вертухай. – Ну, не без предела же мы!

– А вот «попугая» попробуйте! – тоном главврача посоветовал Совенко, по первому своему образованию – врач и академик медицины. – И «ванны».

– «Ванны» никак невозможно… Ибо у нас теперь биотуалеты, и в них химия, ослепить можем…

– Ну вы, право слово, как дети! Макать не нужно, поднесите лицом, чтобы понюхал и прочувствовал! Робин с ним?

– Не отходит ни на шаг. Чуханом прикинулся…

– Вот хитрая антилопа^[107]… – нехорошо засмеялся Филин. – Со всеми корешиться мает!

– Ему по-другому нельзя, – заступился за клиента Гектаров. – Он ведь всему в курсе кочаном! Другого в таком разрезе ждать, согласитесь… контрпродуктивно…

– Смотри за ними, Гектаров! – предупредил Совенко. – Они – люди чувства, могут с рамсов спрыгнуть, а на тебя всё чаялово. Un aristocrate est une école, pas un titre^[108]…

– Что?! – растерялся Гектор Тройного Одеколона, столкнувшись с неведомыми оборотами прежде понятной фени босса.

– Ничего! – осёк Филин. – Французский тебе уж поздно учить, брат, действуй в пределах отработанных навыков…

И сбросил звонок.

И думал, невольно и незаметно для себя, соскочив на язык «Магистериума», в детстве так расширившего его в понятиях:

«C'est un garçon intelligent. C'est de la fierté. Mais c'est un garçon faible. C'est dommage. Et si ça casse?»^[109]

И сам же себе отвечал:

«Cela veut dire... C'est le destin... De ne rien faire... Sa Croix n'est pas soulevée autrement…»^[110]

Почему-то всякие гадости обдумывать по-французски было легче, чем по-русски. В русский язык вложена философия прямолинейного коллективизма, в которой – корни исторической силы и исторической слабости русских, единственного в мире народа, обозначаемого не существительным, а прилагательным.

Основоположник зоопсихологии Конрад Лоренц вспоминая, как был оккупантом в Белоруссии, писал, что его очень удивили русские собаки. В каждой стайке русских деревенских детишек обязательно вилось несколько собачек, тогда как любой немецкий пёс улепётывает со всех ног, завидев детскую банду «коренных европейцев»…

Русские безумно сильны и безмерно привлекательны от Гаваны до Ханоя тем, что неспособны свести природу человека к клопу, испытывающему подъём и бодрость духа, только когда насосётся чужой крови.

Это выражено во всём: в русской народной, порой такой наивной, вере, в русских обычаях, в русском языке, а точнее, в корнях его словарей. У европейцев «власть» и «сила» обозначаются одним словом, сливаясь неразличимо. У русских – разными словами. «власть» – это же не просто «мощь», как в немецком «die Macht». «Власть» – это «в ладу», приведение к ладу, гармонии. А не подавление, как английское «power»^[111].

– «Править» – значит «исцелять», – учил, точнее, пытался учить сына Совенко. – Потому что «исправить» – не «покалечить».

Чем русские сильны – тем они же и слабы до нищенства духа. Сколько раз эти идиоты получали заточку под ребро, распахнув объятия фальшивой дружбе! То, что в России называют душевностью, человечностью – на Западе называют слабостью, уязвимостью. Как говорили Совенке французы – «Доброта не болезнь. Но отсутствие иммунитета». Доброго легко разводить, лошарить, у него нет иммунитета к подвохам рыночных хищников, ни крупных, ни мелких, он всякое обещание принимает за чистую монету. А ловкому мошеннику – трудно ли обещать золотые горы? Как говорили Совенке уже не французские, а русские деловые партнёры:

– Пи…еть – не мешки ворочать!

Русские дети дружат с собаками, а европейские терроризируют собак. Даже не потому, что им выгодно мучить собак, а просто потому, что это доступно в укромных уголках. И в этом, наверное, коренная разница менталитетов, разделённых рекой Бугом и разделением Римов, Церквей, социалистического и капиталистического лагерей.

Совенко всегда был практиком. Для него теория – служанка дела, а не наоборот. И, как человек практический, он делал из тяжеловесного опыта страшной жизни вывод:

– Значит, русским надо учиться. Учиться жить по соседству с людоедами из сказок Шарля Перро. Учиться видеть ножевой удар – под покровом ложного братства. Учиться лицемерным улыбкам – и отучиваться от идиотских искренних улыбок. Учиться жить с теми, для кого человек на протяжении многих веков был волком, и только волком. Это противно и тяжело, и можно психологически сломаться, надорваться – но наплевать, потому что иначе тут всё равно не выживешь. А если тебя лишают жизни – какая разница, сломался ты перед этим или не сломался!

Ещё раз, мысленно прогнал перед глазами те слова, которые выцедил для сына в «крайнюю» встречу:

– Если бы люди, сынок, были такими, какими ты их видишь, мы до сих пор жили бы при КПСС, с её карамельками и пряниками. Но люди – не такие. И потому имеем, что имеем. А других людей у меня для тебя нет! Работай с этими, принимая, какие есть.

– Пап, но зачем тогда жить?

– Затем, чтобы жить! – почти крикнул отец, вы не поверите, но – любящий отец. Очень специфична его любовь, но она, так сказать, «имела место». – Подкупи тех, кто продаётся, напугай тех, кто пугается, убеди тех, кто понимает разумный язык, и, самое неприятное… уничтожь тех, кто ни при каких условиях не признает твоей правды! Это тоже надо, сынок, через «не хочу»: судно в открытом океане, и капитан не только кормит, капитан ещё и на рее вешает…

 

5.

– Я просто сумасшедший… – захохотал со своей шконки у параши заключённый камеры предварительного заключения Яков Витальевич Шумлов. И хохотал он вправду, убедительно-безумно…

– Эй, братан, ты чё?! – лез с сочувсвием товарищ по несчастью, такой же чухан на зоне, Робин. – Ты это… Кончай, не пугай… Всё образуется… Ты, как бы там… Не того…

И тормошил Якоря тревожно, прикидывая, что станет с сокамерниками, если сын Филина тут необратимо свихнётся…

А Якову Витальевичу стало так смешно, потому что он отчётливо и беспощадно понял: никакой предыдущей жизни не было! Он, Яша Шумлов, просто чухан, сын Татьяны Шумловой, неизвестно от кого нагулянный, и не менял он фамилии Совенко…

Никогда, на самом-то деле, у него и не было фамилии Совенко, это болезнь придумала считаться сыном олигарха… Он просто где-то в газете прочитал, что есть такой миллиардер «высшей лиги». И, помешавшись, стал считать себя его сыном… Теперь – так это и без врачей ясно! Конечно же, не было никакой «виллы урбаны», и Копенгагена… Диплома датского университета потому и нет, что его никогда не было!

Как и огромное множество простых русских парней, Яша Шумлов жил обычной жизнью обычных людей, и она столь ужасна, что он её… забыл! Он её забыл, выбросил из памяти посредством защитной реакции психики, и подменил ложными воспоминаниями о «сыне олигарха», московском бомонде, датском высшем свете, всем этим – очевидно же – абсурдом, сотканным из противоречивых журнальных репортажей и мельком просмотренных телесюжетов!

Как же раньше Яков Витальевич мог этого не видеть?! Ведь всё, буквально всё в его подложной памяти кричаще-неправдоподобно! Конечно же, он простой русский парень, только очень больной на голову… И никогда ничего из воображаемого – на самом деле не было, да ведь – сами посудите! – и не могло быть!

Прозрение, исцеление – пришло к Якову Шумлову в момент, когда жуткая горилла, по кличке Либа, внушавшая страх и трепет забитым сокамерникам, сбила с пластиковой параши крышку, сняла затем стульчак, и – за волосы – ткнула Яшу носом в омерзительную, смрадную жижу выделений.

– А я даже знаю, как это случилось! – с блуждающей улыбкой сказал Шумлов Либе, когда тот соизволил отпустить чмошника.

– Чего случилось? – нахмурил тот брови питекантропа.

– Понимаешь, – доброжелательно щебетал Шумлов, пытаясь обнять то чухана Робина, то другого зэка, – у меня отчество – Витальевич! А его, в газете-то, зовут Виталий! И я совместил это в голове – как будто я его сын…

– Ты, в натуре, е…тый! – брезгливо прокомментировал «пахан». И ушёл, пожимая плечами, к столу под зарешёченное окно.

Яков Витальевич, не умываясь и не оттираясь, пошёл к себе на шконку, и там свернулся калачиком. Всё позади. Эти крики о собственной невиновности и неприкосновенности, эти угрозы – «вы не знаете, кто я такой», «вы не представляете, что мой отец с вами сделает»… Да конечно же, ведь очевидно: нет никакого отца! То есть какой-то был, и даже из паспорта следует, что его звали Виталий… Но мало ли… ха-ха… в России… хи-хи… Виталиев?!

– Совенко не имеет ко мне никакого отношения… У меня фамилия Шумлов, никакого даже сходства с фамилией Совенко… Я всё придумал, понимаешь, Робин? Детство, гимназию, Копенгаген… Я, наверное, действительно, врач, иначе откуда бы я знал о замещающих механизмах защитной реакции психики?

– Бро, ну ты чё… – чуть не заплакал Робин Бэд. – Ты приди в себя… Ну, дали тебе пару раз по батареям^[112], все мы через это прошпирляли… Меня, что ли, думаешь, по первоходу не чмырили?! Ты как-то соберись, чего ты разобранный лежишь?!

– И Лизы не было… – заплакал Яков. – Как я мог бы полюбить Лизу, если я пидор?!

– Ты это… – совсем растерялся и встал в тупик Робин. – В этих стенах такого не лепи! Ты чё, братан, здесь за такое, знаешь, как опускают!

– А Доминик наверное, был соседом в панельном квартале города типа Мухосранск… Копенгаген, какой Копенгаген?! Ничего не было, из того, что я помню, понимаешь, Роби, ничего никогда не было…

– Лепилу из больнички, что ли, кликануть?! – недоумевал Либа, сам переживая, что в воспитательном усердии первохода перестарался.

– Где, в какой точке диалектического перехода, – вещал, будто радиоприёмник, Яков Шумлов, – болезнь из врага человека становится его сущностью? Когда, на каком моменте ты срастаешься с болью, и становишься без неё уже не собой?

– Ты уймись, братан! – заклинал Толчёный.

– Эта боль стала частью меня, или даже всем мной. Я совместился с ней и привык с ней жить…

– Готово дело! – сознался Толчёный. – Я уж видал такое… Кишка тонка у фраерка…

Осознав подмену собственной памяти, Шумлов странным образом осознал и никчёмность всех своих знаний, убеждений, идей и выводов. Все гуманистические ценности казались очень важными – пока он сам был важен. Но если он, как выясняется, никто – для чего тогда ему выбор, кому и с какой целью может быть интересно его мнение?!

Разве не существуют все мысли вдовьего сына исключительно внутри его головы, в сущности, касаясь только его одного, и безвылазно?

Яков Витальевич превратился в камерный репродуктор. Периодические побои от Либы не помогали. Он завывающе вещал и вещал, удерживая за рукав хлопчатобумажной грубой тюремной робы Робина Бэда, иногда видя в Робине Аарона Енопа, а иногда даже Доминика, и пугая «куратора» разными именами, с которыми вдруг к нему обращался:

– …Древние люди не понимали, что с ними происходит. Им казалось, что в голове у них завелись мелкие пронырливые паразиты. Что-то вроде мышей. Они то выскакивают, и тогда видны. А то ныряют в свою норку – и пропадают из виду. Они снуют внутри черепа, мельтешат там, иногда грызут человека изнутри: про такое говорят, что его «тоска грызёт»…

– Да заткнись ты, идиот! – потребовал Либа, колотя кулаком в ладонь, морщась, и всё ещё считая себе «в хате бугром». – Жить невозможно с твоим словесным поносом…

Но мер Либа в этот раз не принял, сам побаиваясь дел рук своих. Стал, так сказать, толерантнее к «придурку лагерному»:

– Праславянское слово "mūs", – торопливо бормотал тот, опасаясь, что избиение снова прервёт логику изложения, – породило слова «мышь», «мысь» (белка), «муха» и «мысль». Интересный ряд, правда, Робин?

– Да уж куда интереснее… – мрачно посетовал старый «зэк».

– Древние люди считали, что мысли – родня мышам, белкам, мухам… Знаешь, что, например, в Псковской губернии еще в XIX веке белку называли только так: «мысью»…

– Братан, уймись, не пугай…

– Когда мы говорим знаменитое «растекаться мыслью по древу», то имеем в виду «мысью», белкой растекаться, что, впрочем, для древнего человека одно и то же.

Старославянская форма «мышлѭ», – он пытался нацарапать на масляной краске стены этот витиеватый старинный значок мёртвой азбуки, – вообще не отличает «мыши» от «мысли», превращая их в полные омонимы. В толковом словаре Даля мысль – полноправный грызун в человеке.

Яков Витальевич, тыкая перстом перед собой, изображал в воздухе звёздочки и апострофы из словаря, и мало того – видел их. Видел, как видят тёмные пятна и круги поверх трёхмерной реальности контуженные люди…

– «Грызть кому голову, бранить, ворчать, брюзжать. Его совесть грызет, мучит или тревожит. Клевета беззуба, а грызмя грызет. Грызет он меня, как ржа железо, мучит. Умер, так не грызет, о брюзге».

Возбудившись, Яков Витальевич вскочил со своих нар у параши, забегал в узком пространстве, возбуждённо ероша волосы:

– Думаете, это случайное совпадение? А вы знаете, как по латыни будет именоваться серый цвет? Griseus… В английском серый цвет называют то gray, то grey, и это, несомненно, перепевы с латинского! Всё та же мысь-белка по латыни Sci-*urus, а знания, которые в голове, память, и наука – Sci-*entia…

– Хэ! Латыни! – хмыкнул Либа, попивающий чафирь из металлической кружки, презрительно, но со снисходительной терпимостью.

– Да ещё и слово «описание»: «description»! Очевидно, в неграмотном народе его сперва воспринимали, как «вынимание белок из головы».

Если вы переведёте на латынь фразу «крыса разумная», то у вас получится «rat rat-ionalis». «Рациональность» – производное от «крысы». И вы хотите сказать, что все эти бесчисленные звуковые совпадения, которые просто скучно уже продолжать, – случайны?

– Разумность по-датски – rationalitet, – сказал сам себе Яков Витальевич, уткнувшись лбом в холодную масляную краску камерной стены. – А крыса – rotte. А рулевое колесо на датском корабле – rat…

Видя недоумённые взгляды, а точнее, наконец-то обратив на них внимание, Шумлов виновато улыбался:

– Ну, это я выдумал, что в Дании жил… Представляете?! Я с какого-то перепугу решил, что жил в Дании… Доминик, – он пытался поймать руку Робина, – я выдумал, что ты датчанин! Ты меня понимаешь, Эрон? Ты еврей, а они умные, ты должен понимать такое…

– Из погоняла мыслякам у древних, – подыграл Робин Бэд, – видать, что от мыслей мечтали, б…, избавиться, а не подманить! Может, и правильно делали, хули, они на натуральных продуктах росли…

– Древние люди не понимали мыслей и боялись их, – ликовал Шумлов. – И к тому же презирали, как грызунов-вредителей…

Он и сам теперь презирал все свои мысли, которые, как теперь выясняется, имеют ценность только в голове наследника многомиллиардного состояния. Каким он выдумал себя считать в какой-то ровоковой момент, свихнувшись. Обычный человек со средним достатком и средним положением, каким он и был, – выжигает голову мыслями вхолостую, как двигатель жжёт бензин на холостом ходу. Мысли не переходят в решения. Ты думал, думал, думал – а ведь никому это не интересно. Тебя взяли просто так, ни за что, и заперли в тюремную камеру. А потом, просто так, ни за что – макнули лицом в фекалии. И когда тебя зарежут, просто так, ни за что – миру будет столь же безразлична твоя смерть. Потому что ему безразлична твоя жизнь. Мысли – всего лишь мелкие паразиты, разъдающие мякоть внутри головной кости. Любители жрать костный мозг. Ты можешь думать что угодно, или не думать совсем ничего: итогом процесса всё равно является ноль. А ключ от ноля ты потерял. Если вообще когда-нибудь имел, если всё это не известковые отложения ложной, выдуманной на замещение печальной «лайфстори» памяти…

Ты в этой камере навсегда. Если бы ты был тем, кем себя воображал, – тебя бы давно вытащили отсюда. А раз не вытаскивают – то всю свою жизнь ты банально сочинил…

 

***

– Хай, сестрёнка! – прокричала в далёкую Москву Лера Очеплова посредством спутникового массивного телефона, непривычного в руке, избалованной миниатюрными мобильниками. – Как ты там?! Пригласила бы тебя к себе, но пока не рискну, Елка! Тут кругом, маза фака, такая нестабильность… Если всё же рискнёшь навестить, то прихвати ящик водки и самого ядрёного хрена! Тут без них ничего нельзя! Что я делаю? Ну, прямо сейчас сижу на веранде лоджа, конфискованного семейством Мбав у колонизаторов, кушаю футу… Да не туфту, а футу! Это печёное на углях змеиное мясо, толчёные плантаны и толченый ямс! Ну, естественно, мажу хреном и заливаю русской водкой, а то давно бы уже скорчилась до поносных судорог…

Лодж, которую «народная власть» отвела семейству Мбав, был живописно, хоть и непривычно своей распахнутостью до голубого призрачного горизонта окружён саванновыми редколесьями и злаковниками. Он строился французами, возведшими на свой вкус посреди маисовых террас и зарослей маниоки белоснежную виллу в арабском стиле, с лепными медальонами, и прекрасные виды открывались тут с господствующего над местностью холма. Имелись крытые веранды и панорамные окна, выложенный плиткой проход к к мраморному бассейну-чаше и гольф-полю.

Внутри лоджа – мебель из древесины венге и палисандра, поливные пальмы вдоль застеклённых веранд, на стенах – шкуры зебры и жирафа, сумасшедшая графика африканских орнаментов, деревянные блюда, вазы, бронзовые скульптуры, ритуальные маски – не дававшие забыть Лере, что она гостит в Африке. Значительная часть обстановки, как в музее – кованая или плетёная.

Лера ходила по шерстяным коврам ручной работы, между которыми простирался плетеный или вязаный, очень яркой расцветки ремесленый текстиль. Повсюду внутри комнат господствовали террактовые и песчаные краски, и только углы с бордюрами на африканский манер тут были прокрашены чёрным. Есть лаковые чучела, некоторые очень пугающие, особенно в темноте, – питонов, крокодилов и ящериц…

Чернокожие солдаты революционной гвардии, по перметру охранявшие с автоматами и ручным пулемётом, бельгийским «ФН МАГ», лодж от «благодарного населения», с недоумением смотрели на гостью, которая разгуливала по верандам в пляжной тунике из прозрачной ткани, прикрывавшей, но не скрывавшей чересчур откровенного купальника-бикини. Короткая газовая туника очень шла стройной длинноногой брюнетке.

Лера хотела рассказать младшей сестрёнке ещё что-то забавное и экзотическое, ничуть не смущаясь, что трещит одна, с её-то эгоцентризмом она такого почти никогда не замечала. Ей и в голову не приходило, что Елка звонит зачем-то, кроме как её, любимой, делишки разузнать!

Но Лиза, сперва плакавшая, хныкавшая в трубку, теперь уж вовсе разрыдалась.

– Э-э, девочка моя, ты чего это слякоть развела?! – взволновалась, наконец, самовлюблённая стерва.

– Лера, ты понимаешь… Яков пропал… Исчез, и все делают вид, что его никогда не было…

– Что ты несёшь?! Как такое может быть?!

– Яков пропал, и я не знаю, где он!

– Его отец должен знать!

– Он говорит, что понятия не имеет…

– Этого не может быть! Чтобы дядя Алик не знал… А мать чего говорит?

– Его мать вместе со мной… Мы вместе пытаемся искать, обзвонили все больницы, все морги… Нигде ничего… А сейчас ей вкололи афобазола, валосердина, корвалола – и она как в трансе…

– С ума сошла! Нельзя так много колоть – она может уснуть и не проснуться!

– Это не я! Это она сама, колол Вениамин, он человек подневольный… Я нам с ней только сделала отвар трав, валерьянки и пустырника…

– Ещё и ты добавила, врач-убийца! – чуть не хихикнула Лера, но поняла, что сейчас глумиться над сестричкой-рохлей в обычной манере было бы «неэтично». Так говорили в универе, Лера плохо понимала смысл слова, но само словцо ей понравилось: «феерично-неэтично»…

– Я думаю, – сразу же просекла фишку Валерия, потому что подобное не только стремиться к подобному, но и хорошо его понимает, – это отец его куда-то направил. В Москве пропасть так, чтобы Филин не нашёл, – не бывает. Папа с ним что-то сделал…

– Мы с тётей Таней этого и боимся… – созналась Елизавета Очеплова, и снова заплакала.

– Не реви! – строго одёрнула Лера. – Я разузнаю!

– Как ты можешь, сидя в Африке…

– Я тут не сижу. Я тут на свободе.

– Мы в Москве все связи напрягли, не можем, а она…

– Да потому что в вашем курятнике я подкидыш из соколиного яичка! – гордо отрезала Валерия Дмитриевна.

– Ну, спасибо, сеструха, поддержала… – хныкала на другом конце провода безутешная младшая.

Как говорила мама в минуту откровения – «две девки у меня, старшая золотая, младшая сахарная»…

– Заткнись, дура, и пей свой пустырник! Я перезвоню, как найду!

Первым делом Лера позвонила своей матери. Странно, но Лизка о таком простом звонке в Питер не догадалась, и Алина Игоревна узнала всё только от старшей. А узнав, «ознакомившись с деталями», как говорят в их комсомольских кругах, выдала странную фразу:

– Не видать ничьих следов вкруг того пустого места…

Лиза, как пить дать, такого афоризма бы не поняла. Курица – она и есть курица. Валерия Дмитриевна поймала слово за хвост с пятого звука, как в телепередаче «Угадай мелодию».

Детство. Шенилловый диван. Папа с книжкой Александра Сергеевича Пушкина, папа, всегда игравший в семье роль мамы – потому что железная мама увлечена мужскими играми:

…Есть высокая гора,

В ней глубокая нора;

В той норе, во тьме печальной,

Гроб качается хрустальный

На цепях между столбов.

Не видать ничьих следов

Вкруг того пустого места;

В том гробу твоя невеста...

– Думаешь, Яков мёртв?! – дрогнул голос Леры.

– Типун тебе на язык! – ругнула её мать. – Говорю тебе, он не просто в гробу, а в хрустальном, колдовском! А коли не так, то были бы пышные похороны, и нас бы всех позвали…

– Где он может быть?

– Сама-то как думаешь? Ты теперь к «дяде-Алику», – мать ревниво передразнила язвительными нотками в голосе манеру дочери называть Совенко «дядей», – ближе моего…

– Скинешь мне телефон генерала Драгумова? – попросила понятливая дочка.

Речь шла о полицейском генерале, выслужившемся до высших чинов благодаря питерскому филиалу АО «Биотех», и потому тесно связанным с питерскими «совенковцами».

– Чем тебе поможет Драгумов?! – было ощутимо, хоть по телефону и не видно, как мать пожала плечами. – Он всю жизнь наркоманами занимался… То ли боролся с оборотом наркотиков, то ли организовывал, мать его…

– Одно другому не мешает, мама! Если речь идёт о наркоте… Но мне сейчас пофигу, чем он там беспросветные погоны выслужил, он всё-таки генерал полиции, в лампасах, б…дь, и в каракуле… Если он позвонит в ГУФСИН – думаю, ему не откажут в справке!

– Ну, раз так, то дерзай, доча! Скидываю его номер текстовым набором!

Генерал Драгумов не сразу узнал голос дочери своей покровительницы, но узнав, пообещал «выяснить по своим каналам». Всех карт ему Лера не раскрыла, просто сообщила о пропаже человека, и о своей тревоге – не в тюрягу ли прибрали?

– Бывают случаи, когда подследственного полностью изолируют! – согласился генерал. – Если это нужно в интересах следствия, то никто не знает, где он, и сам он не знает…

– Но вам же они скажут, дядя Юра!

– Мне – скажут! – гордо отчеканил Юрий Олегович Драгумов, и Лера прямо-таки увидела, как пафосно он поправляет на кителе мышиного цвета колодку ведомственных наград…

– Я буду вам очень благодарна!

– Я перезвоню… На этот номер? Он какой-то странный…

– Это спутниковая связь, дядя Юра! Я сейчас в Средней Африке.

– Ого! Смотрю, руки у тебя длинные, Лерка, вся в маму!

– Стараемся, Юрий Олегович! Так я жду?

– Дай мне два часа на всё про всё. Ты же понимаешь, это не корпорация, а бюрократическая машина, тут всё долго, даже если пнуть как следует…

 

***

Фокки Фреш спал по-африканьерски, по-деревенски, под тростниковым навесом, на вольном воздухе, ночью хоть немного свежевшем в этом духовом шкафу, который всякого колонизатора превращает в печёного гуся.

Ему привычно снились мертвецы боевого братства, но не пугая и не стыдя, а дружески, прихлёбывая крепкой пойло, болтая о пустяках. Каждый из ребят Фокки давал и помнил клятву, похожую на брачную: «…пока смерть не разлучит нас». Каждый из этих суровых парней знал две вещи: нельзя предавать живых, и нельзя предать мёртвых. И потому никто из них не пенял Фокки Фрешу, что тот пошёл служить их убийцам. Были бы живы – сами бы пошли. Их убийца – их собственная профессия, а не кто-то конкретный…

Единственный, кто в экваториальных снах на сладко пахших вязанках багассы сахарного тростника в джутовых наволочках докучал Фрешу, бывшему Эрасмусу, – Бобби Гуллис-четвёртый. Выстрел русской девки разнёс Роберту всё его хорошенькое личико, и теперь вместо лица у Гулливера был один большой, красный и мясистый, рот. Это было очень неприятно и неэстетично, разговаривать с человеком, у которого вся голова сведена к пасти, без глаз и органов дыхания, хотя… «Чёрт возьми, это какая-то аллегория на янки, – думал Фреш, – одни сплошные челюсти вместо головы!».

Из-за мерзавца Гулли вся приятная обстановка сна Фреша как-то растворялась, грязно стекала, будто на краски плеснули ацетоном. Фреш пробавлялся воображаемой выпивкой с компанейскими мертвецами Мюллером и Сизотой в тики-баре, где обнажённые мулатки, аналог гурий мусульманского рая, подавали коктейли на основе пряного экваториального рома: Голубые Гавайи, Клык Кобры, Кофейный грог, Оживитель трупов, Удар плантатора, Суматра Кула, ну и, конечно же, короля коктейлей тропической полосы: Зомби.

Фокки Фреш, хоть не хотел себе сознаваться – но старел. А старея – становился внимателен к мелочам. Его дотошность лепила из податливой пластики сонного материала многочисленные уродливые африканские маски и резные фигурки, обкладывала воображаемый бар, «как положено», травяным полотном и тканями тапа. В этом пиратском самодельном раю, отцеженном из мыслей, полыхали факелы, шуршали пальмовые листья, гости сидели на шершавой пемзе лавовых камней. Фокки воплотил воображаемую «мебель из обезьяньих стручков, изготовленная ниггерами», «структурный бамбук, обернутый вручную», пещерные потолки.

Его мёртвые друзья, которым нравилось в его воображаемом мире, поднимались к нему по раскачивавшемуся бамбуковому мосту, пользовались палочками для выпечки, использовали обложки для спичечных коробок и салфетки для коктейлей, чего никогда не делали при жизни.

– Well thought out, Fokky! – говорило боевое братство, кто на ломанном, а кто и на природном английском. – You know how to live!^[113]

Услышав такое от немецкого брюзги Мюллера, при жизни вечно всем недовольного, Фреш чувствовал заслуженную гордость за свою фантазию.

А когда приходил в сон Бобби Гуллис-четвёртый, всё это смывало в унитаз, и Фреш уже не очень «know how to live» в странном и сумрачном мире серого тумана вечности и стеблей гигантской плесени, за которые он принимал структурную грибницу исходного кода мыслесложения.

Если тики-бар для корешей создавал, как заправский дизайнер, сам Фокки, то этот мир колышащихся загадок, о которых неясно даже – животные они или растительные, – был создан иначе. Но не Богом. Фокки попадал, выдернутый из мечты, в реальность Подпростанства, которая, по сути своей – мерзость запустения на месте Эдемском.

Мир подпространства, бывшего эдемского сада, творили методами окисления многие поколения многих людей. Сумрачное сознание человечества, изувечив божий замысел, оставило тут только рассеянный свет, мёртвый и призрачный, вторичные грибы-некрофаги сожрали всю райскую растительность, некогда прекрасную, и теперь жрали друг друга.

Здесь Фокки терял друзей-покойников, и оставался вдвоём только со своим верным неразлучным тесаком-мачете. Которым и прорубал дорогу в склизских тянучках грибковых лиан, двигаясь из ниоткуда в никуда…

– Вот тебе трёхмерность, – сказал некогда Бог человеку. – Я даю её тебе пустой, чтобы ты сам, на свой вкус, смог её обустроить. И если будешь хорошо думать, то она станет твоим раем.

Человек думал плохо. Трёхмерное пространство стало адом. И по этому аду, удивляясь фантазии своих снов (ведь он думал, что это его личная фантазия!), шагал теперь в белых колониальных шортах, подвёрнутых до колен, Фокки Фреш.

Вместе с ротоглавым Бобби сюда приползали из невообразимых трясин бронированные брёвна флоридских аллигаторов. Все они чего-то хотели от старины Фокки, но объяснить толком не умели. Бобби после «того» выстрела говорить разучился, а кайманы астрала – изначально не умели. В первый раз флоридский зубастый чемодан чуть было не отхватил Фрешу ногу, Фокки еле успел отскочить. Потом, конечно, был начеку, радуясь неповоротливости оббитых дорогой кожей чурбанов.

Невелика радость, из ночи в ночь убегать от флоридских коротколапых чудовищ – даже если невелик труд от них убежать: в тики-баре ждали собутыльники и грелся тёмный маслянистый коричневый ром с коричным привкусом… И вот, вместо непринуждённых бесед – скитания по миру гигантских плесневых отростков и ползучих гадов!

– Чего вам надо, сволочи?! – орал в отчаянии Фреш в этих мягких, студенистых ландшафтах, где никогда не случается эха. – What the hell are you doing with me?! Послушай, Бобби, приятель, я тебе ничего не должен, твой задаток я отработал, и ты мне даже не доплатил… Я не в претензии, памятуя, что с тобой вышло, но… Почему ты считаешь, что я твой должник, мать твою?!

Гуллис открывал большой и беззубый красный зев, образовавшийся у него на месте головы, пытался укусить, безвредно, но обидно, как кусает старая кляча с голыми дёснами…

Аллигаторы ползали, снова и снова заставляя отскакивать, набирать дистанцию, имея какую-то задачу, но какую – Фокки не мог взять в толк. И просыпался он в поту, плохо выспавшийся, ругал духоту ночи и неумолимость возраста, ругал перенесённую когда-то жёлтую лихорадку, присадки местной мутной воды…

И всё же краем сознания понимая – в странных снах есть нечто, говоря научным языком, «объективное», постороннее, внешнее, если и придуманное – то не им, не Феннером Эрасмусом, взявшим себе некогда творческий псевдоним Фокки Фреш…

 

6.

– Слушай, Огги-Фрогги, если тебе эта гадость дорога как память… – нервно говорила Лера Очеплова, – то можешь её не выбрасывать! Но убери куда-нибудь подальше, чтобы я её не видела!

– Никак нельзя, моя бвана, убрать её, чтобы ты не видела! – терпеливо объяснял Огюст Мбава. – Очень нужно, чтобы она была рядом с тобой. Это твой оберег. Мы в Африке, девочка. Лунная Долина Большой Охоты тут ближе, чем в заснеженных степях твоей страны…

– Ничего она не ближе, и никакая это не долина, а Подпространство, – капризничала Валерия Дмитриевна. – И там меня оберегает астральная волчица, – она продемонстрировала кусочек белой волчьей шкуры, казавшийся брелоком на связке ключей. – Зачем мне там твоя мерзость?!

Шаманы Средней Африки, как и все на земле шаманы, нажравшись где мухоморов, а где таинственной хомы-саомы, росшей в Сахаре, пока Сахара была саваннами, – издревле проникали через трещины стабильности пространственно-временного континуума в Подпространство. Именно в те «долины» – которые Фокки Фрешу казались ущельями, и где за ним гонялись крокодилы, заставляя себе доказывать:

– No, no! I don't have a binge! I didn't drink at all^[114]…

Потому что старина Фреш в своей наивной непосредственности фермерской деревенщины подозревал, что это «белая горячка». Ну а что ещё, по-вашему, решит нормальный, без «вышнего» образования человек, когда его во сне преследуют флоридские аллигаторы?

Племенная верхушка Африки знала, как может мир мёртвых, без привычных времен и протяжённости, влиять на мир живых, и даже вторгаться в него. Стремясь защитить Леру Очеплову, Огюст Мбава поставил в её спальных покоях мёртвое осиное гнездо под – можно даже сказать, изящным, с таким, знаете, шариком наверху! – стеклянным колпаком.

Гнездо казалось Валерии Дмитриевне комком размокшей, сгнившей, а потом высушенной туалетной бумаги. Огюст терпеливо объяснял вздорной подруге, что это не «пробка, забившая канализацию», а дом астральных ос, служащих своему владельцу в Лунных Долинах.

Злые и крупные африканские осы-убийцы давно уже умерли и превратились в мумии внутри неопрятно-серого кома своего бывшего дома. Но если человек, спящий рядом с ними, шёл в Подпространство, их души, а точнее, астральные проекции, неприятным роем вились вокруг него, подобно охотничьей своре собак.

А Лера не то чтобы любила ходить в Подпространство – но ей нужно стало. Так-то чего там делать? Когда-то мама сводила их с сестрой на экскурсию в заброшенное ленинградское бомбоубежище, где с потолка свисают гирлянды пыли, сыро, сумрачно и много всяких сломанных вещей. Заброшенное бомбоубежище было подземной помойкой. С точки зрения Леры именно оно было «максимум похоже» на Лунные Долины Подпространства.

Но если уж помогать сестрёнке в поисках её малахольного Яши, то надо преодолеть естественную брезгливость холёной светской львицы и спуститься в грязный подвал Вселенной. Ведь там пространство динамично: то, о чём думаешь, вспоминаешь – к тебе приближается, забытое отдаляется… И всё это гуляет в дискретном времени, тоже потерявшем линейную последовательность. Это и погубило Эдем с его божественной роскошью и красотой: воображаемость времени и пространства, хаотично передвигавшая эпохи и предметы, тела и события…

Лера полагала, что в подвале Вселенной ей вполне хватит гламурно-белой волчицы, но Огюст настаивал на «местных телохранителях» – жалящем всякую угрозу рое призраков…

 

***

Открытие о совершеннейшей и изощрённейшей простоте незначимости себя пришло к Якову Витальевичу слишком поздно. Он вырос и возмужал в совершенно искреннем убеждении, почерпнутом у книжных персонажей, о важности своего внутреннего решения, борьбы начал в душе, полагая, что сделанный человеком выбор бывает спасительным или роковым.

Оттого так мучительны были его идеи, терзавшие носителя требованиями доказательств, и так много сил растратил он во внутреннем споре с самим собой. Книжный человек вырастает Гамлетом, он видит себя на сцене, как будто бы на нем сошлись все прожектора, и каждый его жест ловят тысячи зрителей, осмысляя его мелодраматичные кривляния.

И нужно поистине страшное потрясение, каким для многих стали 90-е годы, чтобы книжный человек с убийственной самоотрицающей ясностью понял: нет ни сцены, ни юпитеров с софитами, ни, самое главное, сочувствующих и вдумчивых зрителей, увлечённых твоими паясничаниями, грамасками, «криками души», заломленными руками и богатым внутренним содержанием сотканного тобой образа.

Вообще ничего нет – и ты никому не нужен. Ты и сыном олигарха себя вообразил в помутнении рассудка, потому что очень хотел быть востребованным общественным вниманием, для которого простой человек едва ли больше пятнышка на обоях за шкафом.

Ты ведь со школьной скамьи рассчитывал, что тебя начнут разбирать по всем правилам литературного анализа, как Льва Толстого или его героев. Но таких, как ты, ишаков – миллиарды, кому это нужно, да и просто по силам – разбирать тебя и «души твоей порывы», причины и глубину твоего личного выбора, слагаемые твоего личного мнения?! Ты умрёшь – никто не вспомнит, потому что и при жизни твоей о тебе никто не помнил. Как и миллиарды простых людей, со всеми их чувствами и внутренним миром, ты – пустое место, и когда тебе кажется, что смотрят на тебя, – смотрят-то на самом деле сквозь тебя…

Жесточайшая из всех правд на земле в том, что не имеет ровным счётом никакого значения всё то, с чем ты носился, как с писаной торбой. Ни твой выбор, ни твои убеждения, ни твои идеи, которыми полна коробушка и которыми ты мнишь щедро поделиться… с кем? С тем унылым, болотных оттенков мундира и лица, вертухаем, который принял тебя, как кусок мяса, раздел догола, брезгливо раздвинул ягодицы и брезгливо проверил рукой ветеринара в резиновой перчатке – не протаскиваешь ли ты в заднице чего-нибудь запрещённого?! Тебя деловито везут на бойню, и твоё реальное значение измеряется килограммами убоины в тебе, а ты радостно мычишь, думая про себя, что проповедуешь и просвещаешь…

Яков Витальевич вырос в такой обстановке, что мог принять любую идею, кроме идеи ненужности и незначимости самого себя. Таким, как он, гораздо легче выдумать о себе «миф великого грешника», подобно тем княжнам, что шли метать эсеровские бомбы, а до того – на плаху за двоеперстие…

Увидеть в себе исчадие ада, нырнуть в то смирение, что «паче гордости», потому что является гордыней наизнанку. Помыть ноги последнему слуге – упиваясь, что все зрители в партере сейчас, затаив дыхание, смотрят на твой согнувшийся хребет, а разъезжаясь из театра, будут обсуждать величие твоего унижения…

Но как можно человеку, сызмальства росшему в острых, подобных луковой рези в глазах, зримых приметах собственной исключительности – принять идею о себе-ничто? О себе, как о жизни, исчерпывающейся в глазах мясника живым весом, омрачённым костями – «без них было бы лучше», как думает мясник, прикидывая тушу перед разделкой…

Ты можешь быть хорошим – но это ничего. Ты можешь быть плохим – и это тоже ничего. Реке жизни безразлично, жёлтый или зелёный листок она тянет на спине вод. Каким бы ты ни был, и что бы ты для себя ни выбирал – ты одинаковое ничто. Сгусток плоти, дрожащий в голом виде перед «шмоналой», грубо раздевшим тебя даже не с какой-то эротической целью, а с мясницкой ветеринарной основательностью…

Есть ничего. А есть ключ от ничего. И больше ничего нет.

Ключ от ничего ты потерял. Точнее сказать – думаешь, что потерял, потому что ты ведь псих с подменой памяти, патологией защитной реакции на ничтожество подлинной биографии, несогласие с ней. Ты не терял ключа от ничего, потому что у тебя, на самом-то деле, его никогда и не было.

Ключ от ничего есть только у академика Совенко, про которого несчастный психбольной выдумал считать, что это «отец». Но причина психического расстройства врачу Шумлову ясна: полное отсутствие свободы воли у существа внизу, обречённость приспосабливаться к обстоятельствам, единственная замена чему – попросту погибнуть от них, убиться об их каменную спокойную и равнодушную неотвратимость.

Мечта о свободе воле, о возможности хоть что-нибудь изменить в циклопической кладке реальности, о том, чтобы хоть на миллиметр личной волей сместить геологические пласты, а не только наблюдать их смещения, равнодушно игнорирующие чувства зрителя.

Академик Совенко – тот, кто отпирает ноль в положительные и отрицательные величины. И несчастный сумасшедший, ныне умирающий на шконке в СИЗО, выдумал, будто сын этому ключнику Вселенной…

 

***

В бреду, в том, что смешало логичную явь, алогичный сон и бредовые галлюцинации, выступающие как бы третьим «агрегатным состоянием» психической невещественности, Яков Шумлов увидел в странном мире гигантских грибов прекрасную спутницу белой волчицы.

Теперь, исцелённый уголовником Либой и его шокотерапией, зеркальным отражением «гайдарономики» в психиатрии, Яков Витальевич прекрасно понимал, что к чему. Когда он был болен, он думал, что эта прекрасная девушка – Валерия Очеплова, его знакомая, старшая сестра его выдуманной любви. Но теперь всё встало на свои места: выдумка встречала его в выдуманном месте, в царстве сновидений, придерживая белую волчицу за вздыбленную холку. Мара, Морена, Марья Моревна, классический образ мифологии, русской народной сказки – которую больное сознание Якова по клиническому шаблону вывело в личные воспоминания!

– Теперь я знаю, что ты придумана мной! – расплывчато, как на акварельном рисунке, улыбался Яков – блуждающий, в мире, где всё и было акварельным экспромтом. – Видишь, Мара, Морена, я поправился! Я теперь знаю, что никакой я не Совенко, а просто обычный, заурядный Шумлов…

– Держись, Як, ты сильный! – потребовал мифологический паттерн. – Мы тебя вытащим! Зуб даю – со дна моря достанем…

– Да меня и так уже всё «достало»! – хохотал Яков. – Потому что я Ничто! Если ты ничто, то тогда не-ты есть всё! И ест всё!

– Якорёк, мне не нравятся эти базары! – нахмурилась Марья Моревна, про которую он в острой фазе расстройства думал, что она Валерия Очеплова. – Постарайся держаться, мы уже идём к тебе!

Но в подпространстве не за что держаться. Этот мир, освобождённой от панциря плоти нервной энергии, – очень скользкий, туманный и полон невообразимых созданий. Неких прозрачных, студенистых, нарушающих все законы сопромата, полных пульсирующей слизи. Непроницаемых и одновременно прозрачных глаз на тончайших стебельках, склоняющихся головками как причудливые цветы. Здесь отсутствует перспектива трёхмерности, сюда заходишь, будто в личный аккаунт соцсетей… И вдруг близким оказывается человек, беседующий с тобой из Владивостока, но совершенно невидим и неощутим сосед за глухой стеной…

Вся форма подпространства напоминает ветвящуюся ажурную плесень под микроскопом, потому что это – окислившиеся мечты, продукт разложения и распада налагающегося слой за слоем мыслетворчества. Грибковые формы жизни растут на смерти, они – форма жизни, избранная смертью. Когда чья-то мечта умирает – в подпространстве появляется ещё один букет плесеневых икебан…

«Очевидно, – думал Яков, – что кроме привычных нам индивидуальных форм мысли и восприятия, существуют некие первичные, универсальные, базовые её склады. Один из них – кристаллизация, симметричное размножение угловатости. Второй – грибница, студенистое и мягкое размножение обосабливающейся бесформенности. Обосабливаясь, бесформенность принимает какие-то овальные, округлые, сферические формы, и обретает свойства зыби, пульсации. Ещё одна форма предельного обобщения – туманность, клубящаяся полуреальность, плащ и саван всякого бреда…».

Если мы глядим на трещину в металле под микроскопом, то видим американский «гранд-каньон», один в один. Если глядим под микроскопом на ржавчину, то видим трёхмерный морозный иней на окнах. Есть безусловная универсальность в симметриях, сферичности, не связанная ни с размером, ни со сроком. Эти безусловные универсальные кристаллизации, пульсации, округления и сформировали причудливую, сонную флору Подпространства…

– Если этот мир похож на поисковик интернета, – сказал Яков Витальевич, – то я набираю Авиньон, весна 1328 года…

– Як, не делай этого! – попросила-потребовала, даже ногой топнув от врождённой капризности, Мара-Валерия. – Всякий, кто гуляет в лесу без хлебных крошек, – рискует заблудиться… И назад уже не выйти! Дурдома переполнены теми, кто загулялся в Подпространстве…

– Разумеется! – захохотал Яков. – Хлебные крошки! Я же в архетипе мифа! Потом смогу диссертацию написать – основные слагающие народных сказаний…

 

***

Человек, скончавшийся в 14-м веке от Рождества Христова, всё ещё сидел в папском замке Авиньона, разрушенном двумя веками позже. Странные трубы, фистулы, червоточины, ходы, имеющиеся только у Разума, – позволяют гулять в любом направлении времени.

Философ и логик, ожидающий папского суда, монах с уже зарастающей кельтским рыжим волосом тонзурой на макушке, в рясе грубой шерсти не увидел, а ощутил чужое присутствие. Он теперь мог видеть чужими глазами из чужого тела. Но и наоборот: кто-то совсем чужой теперь смотрел его глазами и говорил в его голове. Средневековые люди часто слышали «голоса» извне, и лучше нашего понимали их происхождение.

– Tu quis es? Ne indūcas in tentatiōnem!^[115]– спросил на латыни испуганный философ.

– Natuscir culumante et posttest,^[116] – ответил на латыни врач. – «Рождённый из Круга до и после тебя».

Чудо, но у них был общий язык!

Оба они сидели в тюрьмах. И оба, сидя на шконках, разговаривали каждый сам с собой, но – через Подпространство – друг с другом. Так электронная переписка проявляется одновременно на двух удалённых мониторах…

– Я пришёл к отцу всяческого капитализма! – сознался Яков Витальевич Шумлов.

– Что такое «капитализм»? – поинтересовался монах с мохнатой, зарастающей без бритья тонзурой.

– Конечно, ты этого ещё не знаешь! Ты и понятия не имеешь, что здесь, в глухой мгле четырнадцатого века, ты расщепил дорогу человечества, и отсюда, от твоих идей как первопричины она пойдёт двумя разными потоками, через много веков породит два разных мира, один из которых увенчает пять тысяч лет цивилизации, а другой отменит эти тысячелетия ради первобытного звериного естества…

– Ты с ума сошёл, гость в голове! – улыбнулся величайший из логиков и отец европейской рациональной науки. – Я ничего не могу изменить в истории, потому что я сижу в заключении, и вскоре буду казнён, по доносу моего бывшего ректора! У меня нет ничего для письма, в кармане нет ни одного цехина^[117], да и карманов, как видишь, тоже нет. Я отлучён от письменных приборов, от лекций или проповедей, перед тобой лишь тень мертвеца, странный гость…

– Свершающееся в духе порой выглядит совершенно ничтожным для материального мира, особенно современникам свершений! – возразил Шумлов. – Однако затмевающие их воображение своей грандиозностью события оказываются на древе истории пустоцветами или грибами-паразитами. А нечто микроскопическое, которое не видят даже домочадцы, которое и самому-то творцу кажется игрой или расстройством, – даёт обильные плоды, и последствия его умножаются, как песок морской. Здесь, Вильям, замерзая возле пылающего камина, потому что в твоей комнате слишком много щелей и сквозняков, заработав себе от камней папского гостеприимства ревматизм до конца дней, – ты породишь в уме всю мировую систему капитализма, о чём, конечно, сейчас не догадываешься… И никто сейчас даже предположить не может, как далеко пойдёт твоё наследие, величайший из земных логиков, доктор Неопровержимость, как будут звать тебя ученики…

Ты – отец всех форм капитализма, подобно тому, как есть неведомый истории первый из людей, кто развёл огонь, и первый, кто придумал колесо, и первый, кто вылепил глиняный горшок… Ты, Вильям, слепил из собственной глины будущее всей европейской науки… Она слепила Европу, а Европа слепила планету…

– Я?! – отшатнулся Вильям.

– Именно ты. Ты сплёл из железных нитей своей логики стальной трос, который удержал за ногу человечество, рванувшееся было в Космос, растить яблони на Марсе… И в этом нет никакой твоей вины – как нет вины или воли Понтия Пилата в том, для чего он предначертано родился. Надобно соблазнам прийти в мир…

– …но горе тому, через кого они приходят… – продолжил цитату Вильям.

– У тебя нет выбора, Вильям. Ты просто сформулируешь отвлечённые, безмерно далёкие от быта истины так, как ты их видишь. Ты задашь тот микроскопический, невидимый обывательскому глазу крен в познании мира, который, нарастая от этажа к этажу цивилизации, в итоге превратит её в «падающую башню».

– Не может быть… – отмахнулся Вильям.

Его писания были полны смирения. Он не пожалел драгоценных в его годы письменных расходников, чтобы сообщить о чистоте своих намерений, о том, что это – лишь плод неизбежности в его раздумьях, и предложил всякому, кто имеет опровержение его выводов, – возразить. Он работал для Истины – и не мог отречься от той Истины, которая предстала перед ним однажды, целиком покорив и подмяв его собой.

И укоризненный голос далёкого потомка из XXI века казался ему, узнику совести в Авиньонском замке, лишь искушением беса, подосланного нечестивым и распутным «олухом», как Вильям, в «грубианском» стиле своего века, называл римского папу.

 

***

Они рождались во все эпохи, и само рождение этих людей – подобно чуду. Внутреннее пламя в них – сродно внутреннему пламени в рабочих, собиравшихся в «кружках самообразования» читать умные книжки после тяжелейшего четырнадцатичасового рабочего дня. Без вопроса – «а спать когда?». Оно сродно пульсации мысли у революционеров, месяцами сидящих в ручных и ножных кандалах, до полной остановки кровообращения в посиневших конечностях, – и мечтающих при этом о прекрасном будущем.

Внутреннее пламя всех этих людей – испепеляющая обстоятельства, ставшая «маниакальной сверхидеей» жажда мыслить в обстановке и среде, где никто и ничто мышлению не способствует.

Вообразите «чёрную дыру» четырнадцатого века в Европе! Постоянный массовый сосущий голод, то там то здесь перерастающий в людоедство. Нищета такая, что простой топор заставляют передавать от отца к сыну по наследству, а сковороду протирают до дыр – прежде чем взвалить на себя тяжесть покупки новой!

Никакой механикой не облегчённый, страшный и каторжный, сминающий человека в бесформенный комок отчаяния труд от зари до зари.

Гуляет с косой из края в край чума и другие эпидемии, про которые даже неизвестно – что они такое? Между крошечными посёлками, когда даже крупнейшие города – меньше иных нынешних деревень, – непролазные дебри, чащобы, в которых вечный полумрак, там страшные звери и люди, ничем не лучше зверей. Феодалы, хозяева земель, ничем не отличаются от разбойников и так же грабят путников на большой дороге. А на малых тропах – тем паче. Короли не умеют читать и писать.

Истязания и пытки мрачных застенков доведены до виртуозной изощрённости, и при этом – всегда массовые. Вся информация сводится к слухам, потому что даже папские эдикты долдонят на непонятной латыни. Из развлечений – одни скоморохи, которые воруют детей между представлениями, да площадные казни. Как бактерия не может выжить в густой хлорке – так и мысль не может выжить в 14-м веке! Её там убивают всеми доступными средствами убийства мысли: и страхом, и тупым безысходным истощением чёрного труда, и безысходностью, бессмысленностью, беспросветностью окружающего мира, и грубыми, язвительными насмешками черни.

Власть ненавидит мысль, а быдло презирает мысль. Для кого вы будете здесь писать – если тут некому читать, некому издавать книги тиражами, некому платить гонорары, и общество не видит смысла в ваших писульках? И вы сами не видите в них смысла, потому что понимание о «знании – силе» родится только века спустя. Здесь же, в четырнадцатом веке, знание пока сродни психическому заболеванию. От него болит голова, умножаются печали и никакой пользы!

Это были поистине железные люди, продолжавшие мыслить в абсолютно несовместимой с мышлением среде, по сути, в концлагере – но только без колючей проволоки, потому что весь мир – концлагерь, а железо для проволоки почти на вес золота. Если бы они увидели нас, своих потомков, то они бы прокляли нас с чувством гадливости и омерзения.

Ибо они мыслили там, где всё против этого, а мы отказываемся мыслить там, где для этого созданы все условия! В этом та пропасть-разница между ними, собиравшими по крупице для нас наш мир, и нами, расточающими его в безумной и пьяной распущенности. В этом разница между Голгофой и оргией-вакханалией.

Они – конечно, люди Голгофы, люди креста и распятия, даже в том случае, когда – по каким-то своим причинам – бешено и страстно отрицали и обличали христианство. Им в их одержимости мышлением и памятью чужд вакхический дух пьяного забвения. Они не могли иметь слишком дорогих рукописных книг – и потому заучивали их постранично, наизусть, чтобы всё же иметь. Им были недоступны словари – и они, каждый! – сами составляли себе словарики, много лет, собирая слово за словом, дрожали и тряслись над этими записями. Этот крестный путь ничего не давал им в смысле материальных благ, скорее, наоборот – лишал последних нищенских краюх, но они были упорны, в неизвестном современному охламону резервуаре черпая силу духа, невообразимую стойкость.

Прежде чем эти люди построили нам современный мир машин, библиотек и электрического света – они построили свой собственный модельный, крохотный мирок, противопоставив его большому и страшному общему миру черноты и зверства. Они построили монастыри, и за стенами монастырей завели, как в баночках Петри разводят культуры, – коммунизм. Много веков этот мир без частной собственности и свободных цен, боготворивший книгу и попиравший звериное врождённое насилие воспитательным насилием, – воспринимался как идеальный. В миру грех – в монастырях святость. Живём в свальном грехе рыночных отношений, а надо бы – как монахи… Поймите, что на протяжении всех веков цивилизации никакого иного идеала, кроме как отречения от частной собственности и стяжательства, у людей не было!

И если вы думаете, что это «новомодные идеи социалистов», – то загляните в учебники раннего средневековья. Посмотрите там мечты и проекты узкой прослойки образованных, попросту грамотных людей! Ведь они мечтали ровным счётом о том же, и даже воплощали свои мечты за монастырскими и церковными стенами, отбиваясь от мародёров большого мира…

Жажда мыслить вела этих людей, как путеводная звезда, через тернии тех страшных долин, в которых никто и ничто не помогало их мышлению. Всякий робкий огонёк мысли всякий раз там затаптывался, задувался, засыпался землёй, заливался экскрементами безумной толпы, тяжко-трудящейся, или командно-тунеядной черни.

Нельзя рациональными средствами объяснить – откуда у них взялась эта жажда мыслить. Как нельзя теми же методами холодного рассудка объяснить – куда она пропала у наших современников? Почему тех не останавливали никакие преграды – а наши останавливаются даже в отсутствие всяких преград? Или же в этом диалектика расщеплённого ноля – когда положительные величины обеспечены отрицательными, и с ликвидацией отрицательных сами сходят к нолю?

 

7.

На самой заре 14-го века, в точно неустановленный год, в семье, о которой ничего не известно историкам, стало быть, бедной и незнатной, ибо знатность рода в средневековье подчёркивали первым делом, родился болезненный и хилый, странный и задумчивый мальчик, крещённый Вильямом. Не будучи дворянином, мальчик не имел фамилии, и его прозвали по имени его деревушки: Вильям из Оккама, впоследствии сократив до Вильям Оккам.

Да он и сам, если бы вы его спросили, – очень мало что помнил о себе, кроме логики, ставшей его страстью и жизнью. Чего там, кроме логики, помнить? Небольшой низкий и просевший дом, сложенный из речных камней, вонючий, полный насекомых, с утоптанным земляным полом? Сарай-сеновал и голодный амбар, и скотину, мычавшую тут же, в доме, за перегородкой?

Или, может быть, едкий очаг, дым от которого шёл из всех щелей, прокоптив обитателей, не имея отдельного дымохода? Большую и низкую постель, где вповалку спали, почёсываясь от блох, и взрослые и дети?

Безразмерный труд и скудно-скучные церковные праздники, в которых веками долдонили одно и то же – как если бы у современного человека был только один видеофильм, и он каждый вечер смотрел бы только его, наизусть уже зная каждое слово?

Или вспомнить диковатые сельские карнавалы, одуряющие, как наркотик, буйства крестьянских хороводов, бесноватых, до упаду, танцев? Россказни пустомель о каких-то таинственных дальних странах, в которых никто не работает, но еды хватает всем, а Пасху празднуют через день, и старики там полны сил, будто юноши?

Безродному и бесфамильному юноше из деревушки Оккам нечего увидеть, оглядываясь в прошлое, кроме бесконечной серой череды дней, каждый из которых не сулит человеку ничего, кроме оглушающей и истощающей, всегда бесконечной и чёрной работы. Труд давал возможность выжить, хоть и далеко не всегда. Но когда давал – давал её с такой жадностью, что не оставалась места ни на что, кроме труда.

Трудно поверить, что мальчик из Оккама не только не умер и не оскотинился в тоске тамошнего погребения заживо, но стал скандально известен всей Европе, её епископам и королям.

Но самое столбенящее и поразительное – круг вопросов, который все они обсуждали во мраке средневековья! Трудно даже вообразить себе вопросы, жегшие им пятки и затылок, более отвлечёнными от нужд и реальных проблем их времени! Того, в котором и глад, мор, и вечная война, и чума, и примитивнейшее повседневное насилие, и запредельная грязь, и запредельное невежество…

Если бы писатель описал рабов на каменоломне, от рассвета до заката дробящих скалы под визг плётки надсмотрщика, а потом перешёл к их скудной трапезе из отбросов, и вдруг вложил бы им в уста обсуждение гекзаметров Гесиода – поверили бы вы такому писателю? Разве не назвали бы вы его лжецом и дураком, ничего не знающим о человеческой психологии? Разве о таком будут говорить за тощей баландой изнурённые каторгой полутрупы?!

Праздность отвлечённых философий ещё можно предположить в скучающем на вилле рабовладельце, обожравшемся на пиршественном ложе и овеваемом опахалом. Кстати сказать, именно в такой обстановке философия и вырождается в праздное и гнилое блудомыслие…

Но откуда этот накал страстей по вопросам потусторонним у практикующих и кровавых политиков, у таких, как Вильям, с детства хлебнувших всех скорбей и лишений средневекового простолюдина и нищих до конца дней своих? Что так напугало римского папу и ректора из Оксфорда в логических непонятных закорючках Вильяма из Оккама? Что так привлекло к нему в этих иероглифах, которые «без бутылки не разберёшь», – английского короля, и баварского герцога, и генерала францисканского ордена?!

Чего там, собственно, любить или ненавидеть, в этих «а не а», «либо б, либо не б», и «суппозициях» с «предикатами»?! Современный потребитель в этом увидит ненужную и даже извращённую игру ума, отмахнётся со словами:

– Не приставайте с такой фигней, мне ипотеку платить нечем!

Если вы думаете, что у современников Оккама в 14-м веке потребительских проблем было меньше вашего, – то разочарую: в точности наоборот! У них-то потребление любого блага, начиная с куска хлеба или грубой ткани, – не проблема была, а проблемища!

Старинные пергаменты рисуют нам Вильяма Оккама как фигуру очень страстную, азартную, энергичную, умудрившуюся влезть во все заговоры и перевороты своей эпохи, востребованную в придворные круги или на плаху у самых разных государей. Его обвинил в ереси канцлер Оксфордского университета Лютерелл, поддержал канцлера папа в далёком Риме. А отозвал из судей «за пристрастие» канцлера английский король. Но и власти короля было недостаточно, чтобы спасти Оккама!

Вильяма под конвоем доставили в Авиньон, в резиденцию папы Иоанна XXII, чтобы судить, но четыре года продержали без суда. Ни того, за что его пытались судить, – ни того, почему не судили так долго, современный человек понять не сумеет. Современный человек мелковато плавает для тех глубин!

И вот, отсидев в темнице четыре года, без приговора или помилования, отец всяческого капитализма, словно герой бульварного приключенческого романа, бежит в грозовую майскую ночь 1328 года! Кто-то, оставшийся навеки неизвестный, принёс Оккаму верёвку с узелками, подобными ступенькам. Неловкий и сутулый монах чуть не сорвался, спускаясь по узловатому канату с отвесной стены, но – спустился. Внизу ждали другие авантюристы: генерал Чезенский и юрист Беренгаций. И – кони… Кто пожертвовал на побег францисканцев свою конюшню – мы тоже никогда не узнаем. Но такие люди нашлись.

Отец капитализма в седле держался плохо, не то, что с пером в руке над пергаментом. Но скакать ему по тёмной дороге в ночном ливне, обильном как тропический, под пугающими коня и всадника громовыми раскатами, пришлось долго. Они доскакали до морского побережья, а от Авиньона, где Оккам «мотал срок», – это не ближний свет. Пошаливающее крупными волнами море в темноте предстало мрачной однотонной пучиной чёрных тонов, бесконечной и непреодолимой.

Францисканцев ждала галера. Она, вспенив волны веслами, пошла в сторону Пизы, где ждал со своей армией уже ставший императором Людвиг Баварский, непримиримый враг римских пап. Когда Оккам предстал перед императором, он сказал свою знаменитую фразу:

– Защищай меня мечом, а я буду защищать тебя словом!

Фраза эта, конечно же, одна из множества забытых, так поразила современников, что её пронесли через века. Оккам продолжил свои бурные умственные изыскания в монастыре францисканцев в Мюнхене, где пользуется покровительством друга императора Людовика – антипапы Петра де Корбери…

По правде сказать, весь этот романтический детектив не имеет никакого значения, потому что по мере умирания участников умерли и все их интересы, надежды, страсти. Достаточно смениться одному поколению – чтобы яростные и бешеные огни разборок превратились в холодную золу неуместной в новом дне скуки. Кого теперь могут взволновать, чего хотел захапать папа Иоанн, чего – Людовик Баварский, а на что разинул хищную пасть Петр де Корбени? То, что для них в их схватке животных было сладкими кусками, – превратилось сперва в кал, а потом и в окаменевший кал. А потому любовь и ненависть краткого века животных – ничто уже для их детей, не говоря уж о правнуках!

Если бы Вильям из местечка Оккам в графстве Серрей ограничился бы только сварами за кусок с римскими папами и прислуживанием германским императорам – о нём бы не вспоминали века спустя. То, что происходит во времени, – остаётся во времени и умирает вместе со своим временем. Но то, что делается в Вечности, – единожды свершившись, потом переходит из эпохи в эпоху, с агасферовым бессилием умереть – даже если страстно того желает.

Однажды, читая Бориса Пастернака, Яков Витальевич ощутил леденящий укол в сердце: люди, ездившие с поэтом в одном вагоне «на ранних поездах», все эти «бабы, слобожане, учащиеся, слесаря», – прожили обычную человеческую жизнь, давно умерли и сами имена их, со всеми обстоятельствами жизни, канули в лету.

Хорошими они были или плохими, пьяницами или трезвенниками, многодетными или бобылями, читали они запоем – или не прикасались к книге, кушали они тот «пряник на меду», запах которого в вагоне запомнился Пастернаку, или только слюнки глотали, – их уж нет. И так, будто никогда не было. А Пастернак, которого Яков Витальевич не любил, и даже, в юности своей с её оторванным от жизни ригоризмом, считал подлецом, сталинским подлизой, – жив, и всё едет в вагоне…

И даже если он подлец – то он бессмертный подлец, и он уже обречён вечно садиться на «ранний поезд» под Москвой, потому что живы его имя, его слова и его мысли. А ведь только мысли и есть жизнь – ведь не нога же, и не рука, не считаем же мы «потерявшими жизнь» безногих, или безруких, или постригшихся в парикмахерской!

А вначале-то они все ехали вместе, Пастернак и слесаря, и поди их тогда отличи, кто из них – повинен времени, а кто вечности…

В эпохе Оккама были великие короли, императоры, папы, генералы орденов и, кажется, ростовщики Фуггеры – которые могли купить на своё золото целое королевство. Впрочем, Фуггеры, может, и позже, да и чёрт с ними, потому что давно другими разворованы их деньги, как разворованы короны и скипетры мёртвых королей!

Среди этих гигантов робким и нуждающимся в защите подлеском вырос скромный стебель судьбы Вильяма. Одни хотели его срубить, другие не давали, но сам-то он был в «страдательном залоге», как вещь и игрушка в руках истинной силы своей эпохи. С течением времени стало происходить странное. Всё, надутое ложным величием материального мира, – сдулось и скукожилось, и посреди этой болезни прогрессирующего лилипутства ложновеликих – Оккам стал расти и возвышаться. Для его покровителей или гонителей их смерть стала концом. Для Вильяма его смерть – только началом, зачином.

Мы доселе, века спустя, помним, чего сказал Оккам при встрече Людовику Баварскому. Но нам и в голову не придёт поинтересоваться, что ответил этот самый Людовик, на жалкие, зоологические планы которого нам сто раз забить, и сто раз положить с прибором! История не сохранила речей Людовика Баварского, а даже если бы и сохранила – мы бы всё равно не поняли, зачем она это сделала. Потому что болтовня этого самовлюблённого амбициозного болвана не имеет никакого касательства до нас и нашего века.

Но разве не то же самое время сделает с большинством вопросов, сегодня так изнуряющих и озадачивающих всё наше существо? Разве львиная доля даже львиных бытовых дрязг имеет шансы пережить своих львов?

А вот Оккам продолжает жить. С течением времени он не становится меньше, наоборот. Смерть избавила его от зависимости, как Пастернака смерть избавила от необходимости опасаться Сталина. И Пастернаку нашего времени плевать на любых диктаторов, гонения которых могут стать только рекламой его сборников! Тому-то, живому, было совсем не плевать, и в вагоне ранних поездов он ехал с безымянными мертвецами, тоже притворяясь мертвецом…

 

***

Злая гниль в бочке рома… Достояние семьи Гуллисов со времён наполеоновских войн, которые, впрочем, велись не так давно, как большинству людей кажется. Сила злой гнили очень велика – но тратить её, учитывая её ограниченность, очень жалко. Две трети злой гнили Гуллисов уже окаменели, злая гниль, как мёрвый сухой коралловый отросток, стала бесполезным скелетом самой себя.

Происходит это так. Когда нужно решить очень большую проблему семейства Гуллисов, открывается старинная бочка с испорченным ромом, и сливается какая-то его часть. В силу этого обнажается часть злой гнили, мерзкой и слизистой, которую консервировал ром. В помещении, где всё это делают Гуллисы поколение за поколением, – зависает липкий, густой, тошнотвортный смрад неистового зловония. Засыпая в этой вони, тот или иной Гуллис обретает в Подпространстве, в плесневелой стране снов и бывшего Эдема, – мощь астральных аллигаторов.

Проползая в чужие сны, антидуши чудищ флоридских трясин убивают во сне того, кого нужно устранить Гуллисам. И это очень сильный аргумент в двух столетиях «семейного бизнеса», не раз клонившегося к банкротству! Но всякий раз, благодаря злой гнили, обнажённой из рома, – выкарабкивавшегося по головам конкурентов…

Беда в том, что открытая часть злой гнили, отдав атмосфере свой умопомрачительный терпкий запах, выполнив волю владельца – отмирает и становится сухой костью. А значит, однажды, когда весь ром сольют из старинной бочки, – семья Гуллисов останется обычными людьми, не имеющими никаких сверхспособностей!

Потому, конечно, злую гниль обнажают наголо только в самых важных и критических случаях. Например, таких, как гибель сына в Африке, гибель странная и малопонятная, про которую безутешные родители ничего не знают: кто, как, каким образом? Знают только за что: за деньги. Потому что в их мире всё и всегда только за деньги. Но как отомстить неизвестно кому, на кого наслать аллигаторов – чтобы боялся уснуть, а уснув – не проснулся?!

Злая гниль воняла в родительской спальне покойного Бобби и астральные аллигаторы гонялись пока за Фокки Фрешем, единственным, про кого знали Гуллисы, хотя – как они понимали – вряд ли виновным в их трагедии…

Никогда конкурентная битва рыночных хищников не заканчивается на Земле. Она всегда имеет свои тени в Подпространстве, как, впрочем, и в небесах, и на море. Разные люди блуждают в плесневых мирах бывшего райского сада, воплощавшего все фантазии «без фильтров» – и потому ставшего в определённый момент очень опасным для людей с их склонностью постоянно выдумывать всякие гадости...

Теперь этот мир поражает пустотой своей переполненности разорванными полуформами, по которым бегут лианы – душители трюизмов со знойными потными цветами их ароматного безумия. Раскинули мясистые листья-мухоловки ловцы астральных мушек – эвфемизмы меж наваленных слоновьими кучками свежих или зловонно гниющих горок соритов. Поверх разлагающихся трупов похожих на лошадей апологий. Причудливо-зыбки кристаллообразные, вянущие при касании фиолетовые лепестки реминисценций. Ломая их хрупко, и воя от интеллектуального голода в истощённых краях, сходная с носорогом, бронированная и хищная эпихейрема^[118]…

– Знание, конечно, сила. А неучение – тьма, – учила в детстве Леру мать, грозная и прекрасная Алина Очеплова. – Но Смерть вносит в этот ряд школярских истин свои правки. Смерть делает каменный топор сильнее головы Сократа. Потому что скорее камень проломит череп, чем череп проломит камень… В этом камне – адская сила агрессивного невежества… Если с порно – то уже не бесспорно; при всей зоологической примитивности порно!

Тонкость хрупка – кричала вся флора подпространства. Тонкость хрупка… Её давит масса и съедает плесень…

– Монстры подпространства, – утешала себя Лера, возвращаясь от кокона, спеленавшего Якова Шумлова, – созданы фантазией земных двуногих существ, а создатель – больше создания. В данном случае – страшнее. Все эти оборотни, вампиры, гарпии и зомби – адаптированная для детей, сглаженная и смягчённая версия ужасного в самом человеке. Взрослым людям обыденность представляется куда страшнее самой страшной нечисти из сказок…

Белая волчица Доля – так прозвала телохранительницу в своих снах Валерия Дмитриевна Очеплова – была в этом мире, как дома: играла, припадая передними лапами, словно щенок, перед хозяйкой, перекатывалась на спине, тявкала и кружила, принюхиваясь.

Сумеречный туман – одновременно и росные пары и отсутствие света, клубящийся мрак, курящееся над зыбью дыхание трясин. Что такое трясина, знаете? Топь, дряга? Это отражённое нустическими структурами человечекое забвение. В изначальной версии мира, Эдеме, всё было как в экзот-оранжерее лучшего из ботанических садов, и, конечно, не было болотных трясин. Но потом радиация человеческого мышления стала прогибать трёхмерную реальность под своё воображение, и забвение, полное имя смерти, воплотилось в гнилых, бездонных топях…

Чавкающие рты-капканы силлогизмов притаились в ковре серой плесени полумысли, грозя отхватить полноги острыми, как бритва Оккама, игольчатыми, как ушко, в которое лезут верблюды, зубами. Большинство этих «муравьиных львов» надёжно укрылись в подушке гнили, поджидая жертву, но их выдавали яркие грибки-паразиты, спорыньи-софизмы на серповидных ободках челюстей.

Очень странный мир!

Он не материален, как верхний наружный, но ведь он и не фантастический, потому что фантазии – индивидуальны. А здесь всё общее и на всех людей, здесь люди встречаются, пересекаются, даже убивают друг друга – чтобы убитый умер во сне, оставив близким подозрение на ночной инсульт…

Это Декарт, в своё время, кстати, лишь расширив исходную мысль Оккама (каждый из европейских философов – только какая-нибудь глава из Оккама, расширенная детализацией!), жёстко разделил материальный мир, обладающий протяжённостью, и идеальный мир, обладающий мышлением. Как будто их только два! А на самом деле, сколько между ними переходных форм – и не сосчитаешь…

Вот, к примеру, машина: она металл, но ещё ведь и замысел своего конструктора! Чего в ней больше – материи, её соткавшей, или мысли, её осмыслившей? Да разве материя не есть всего лишь загустение мысли? Или наоборот – разве мысль не есть витающая, не успевшая отвердеть материя, иное агрегатное состояние всё того же, единого «нуса», первоэлемента, из кирпичиков которого сотканы и все вещи и все мысли?

Просто вещь – это более плотный нус, а мысль – менее плотный. Оттого посреди них полувещи-полумысли, обширная область «пунктирной реальности» – про которую нельзя сказать точно, есть она или нет. Она – как пересыхающая река: полгода нет, полгода есть!

Много на свете вещей, про которых в точности не скажешь: существуют они или отсутствуют. Да вот возьмите для примера Жизнь и Смерть! Что они такое?! Смерть – небытие, но ведь небытие – это же отсутствие. Получается: она, по определению, есть то, чего, по определению, нет. Или вот Жизнь: если она есть, то Смерти нет. А если Смерть есть – то Жизни нет. А как же её нет, если мы разговариваем, и кто-то говорит, а кто-то слушает?

А с другой стороны: если от числа отнять Х, и число останется само собой – то Х=нолю. Ну ведь правда?! Берём бесконечность времени. Отнимаем от неё 70, 80, даже 100 лет жизни. Остаётся бесконечность. Но она же число?! Или как?! Получается, что конечная жизнь равна нолю? Абсурд, казалось бы, но ведь буддизм на этом построен…

Раздумья Леры Очепловой в полумире-полувыдумке прервал злобный рёв атакующей эпихейремы. Здесь эпихейрема – огромная тварь. С очень слабым зрением, но при её размерах – это не её проблемы…

Волчица Доля своими игрищами сумела привлечь монстра, и монстр стал разгоняться, чтобы смести незваных гостей бронированным могучим ударом.

Уклоняясь от полуслепого чудовища, прекрасно зная, что достаточно просто уйти с прямой линии, дабы эпихейрема потеряла тебя из виду, Лера и её Доля нырнули в узкий каньон мёртвых глыб изоморфических^[119] пород, где ослами ревели мохнатые амфиболии^[120], ободранные в колючих, крючковатых терниях ассертоических^[121] кустов.

«Ну, Ёлка! – думала Лера, едва успевая на бегу углоняться от гарпунящих ассертоических ветвей. – С тебя коньяк! Сколько я ради тебя тут натерпелась!».

Однако главная опасность была ещё впереди. Такая, что про придурошную эпихейрему с её ороговевшим носом-бивнем Лера уже и думать забыла.

Каньон изоморфических систем, обросший неряшливой и колючей ассертоидной растительностью, превратился в капкан. Слева глыбы. Справа глыбы. Мёртвые мысли, осадочные породы угасших веков, пемза минувших огненных страстей… Со входа на Очеплову полз флоридский аллигатор, душа хищного чемодана. Лера дёрнулась было на выход, но и выход с другой стороны закрыла пасть такого же коротколапого длинномордого аллигатора…

 

8.

В той школе, где ещё учились отец и мать Якова Шумлова, путь человечества представлялся как железная дорога с неотвратимым чередованием станций. Путь человечества начинался с каменных орудий и наскальных рисунков. А дальше поезд, согласно расписанию, шёл по графику через все станции, до конечной – коммунизма. Объявленного учителям свыше и учителями отца и матери Якова – «неизбежным». И, в общем-то, оно и понятно: там куда свернёшь-то?!

Законы логики так же неподвластны желаниям человеческим, как и законы математики. Если человек начал считать – то он закончит счёт предопределённым итогом. Это человеку итог неизвестен, пока, а учитель и Вселенная, и даже задник решебника – ответ уже знают! А коли человек ошибётся – то ему придётся пересчитывать, и верный ответ он найдёт не с первого раза, но ведь всё равно найдёт. Долго ли, коротко плутать ему в расчётах – нет у него возможности поломать их изначальную логику.

Существует железнодорожная, локомотивная неизбежность и неотвратимость появления абстрактного мышления из человека, религии из абстрактного мышления, коммунизма из религии. Потому что если вы уж взялись вычислять «дважды два», то так или иначе придёте в итоге к четырём.

Есть законы развития разума, законы становления разумной деятельности, по которым человек, отходя от животного, приближается к коммунизму, и наоборот. И выпрыгнуть из них наука не даст доказательному мышлению нигде, кроме одной точки, одной дырочки, найденной Вильямом Оккамом в 14-м веке…

Найдя эту дырочку, сделавшую возможной альтернативное развитие разума, Оккам создал грядущий капитализм, хотя, конечно, совсем не стремился ни к какому капитализму, да и слова-то такого не знал.

Будучи величайшим из логиков, непобедимым в логических диспутах, Вильям из Оккама поставил под сомнение то единственное, что можно поставить под сомнение в необратимом ходе логического развития разума. А именно – абстрактное мышление. Ведь невозможно опровергнуть ни коммунизма, ни религии – если не отвергаешь само по себе первоначало их, обобщение мысли. Обобщение порождает их с неизбежностью таблицы умножения, но отказ от обобщения обесточивает и веру в Бога, и веру в человечество.

До Оккама существовала только двойственность: наука – невежество. А у невежества против науки нет никаких шансов, как у дикаря с дубиной нет шансов против пулемёта. И коммунизм достигался простым линейным просвещением. Само по себе рассеивание тьмы порождало некое подобие советского образа жизни.

Но Оккам создал злую науку, противоположную не только невежеству, но и доброй науке. Отрицая реальность обобщённых идей, называя их химерами и болезнью разума, он создал науку, которая уже не госпожа, а служанка звериным инстинктам биологической особи. И она не возносит разум выше плоти, а подчиняет разум плоти. А это уже не дубина против пулемёта. Это уже пулемёт против пулемёта, и неизвестно, у которого скорострельность выше окажется…

В 14-м веке идеями – совершенно отвлечёнными и – вот ведь парадокс – предельно абстрактными! – Оккам сломал неизбежность коммунизма. Он перенаправил локомотив развития разума на той единственной стрелке, которая есть у этой одноколейки. Логики знают, что больше этот состав нигде перевести нельзя, а вне рельсового пути он двигаться не может…

Если счесть всякое обобщение химерой и болезнью разума, тогда ведь и попытки найти общий образ жизни, общие обязанности для всех людей – химера и болезнь ума. Если универсалий (общих понятий) не существует – как учил Оккам, то как же могут быть универсальные законы или универсальные права? Как можно уникальное принимать за одинаковое?!

Это отнимает не только равенство, но и само стремление к равенству, тысячелетиями воздвигавшее монастыри посреди свинцовых мерзостей рабовладения и феодализма. Это снимает тот знак равенства между отказом от собственности и святостью, который веками проставляла религия.

Ведь химерой признаётся не только то или иное средство достижения цели, но и сама цель, которая мечтает создать общие рамки и нормы для таких разных, таких уникальных людей.

Отвергнув условное тождество людей, Оккам отверг и безусловное подобие между ними, сделал их никак между собой не связанными уникальностями. Это затем ляжет в основу капитализма, в основу его психической деятельности. Если отрицать реальность универсалии «люди», то фраза «человек поедает человека» превращается в «одно поедает другое». Ведь нет двух одинаковых людей, нет основания у обобщения «человек», следовательно, есть уникальность едящая и уникальность едомая. А в таком виде нет ничего страшного или отталкивающего: кто же из нас не кушал печенья на завтрак? Есть мы, и есть печенье, и мы едим печенье, и что тут такого?!

Идеи Оккама нельзя вписать в ряды антинаучных человеконенавистнических идей. Потому что в идеях Оккама нет ничего антинаучного, и нет ничего человеконенавистнического. Он вообще не о людях говорил, а – если близко к тексту – о цветах и розах.

Он и не думал прикладывать своё отрицание обобщений к миру человеческих отношений, как и знаменитой «бритвой» своей не собирался сокращать на заводах и фабриках «сущности», получающие там зарплаты «без крайней необходимости».

Ведь он писал-то «всего лишь» о теории познания, даже и не догадываясь, что теория познания – мать всех отношений, и метод познания мира всегда становится впоследствии отношениями между людьми.

 

***

Президент страны посетил презентацию проекта «Ботвинья» в АО «Биотех». Началось это шоу для начальства, то шоу, которое «маст гоу он» – у огромного «успокоительного» аквариума в фойе на этаже директората.

Колоссальный океанский аквариум с экзотическими обитателями, имитацией коралловых рифов и грамотной подсветкой занимал тут всю стену, притягивая взгляды. Оригинально-выпуклый, как борт «планеты круглой», как некая модель земного шара с тихоокеанского боку, полный редчайшими растениями, рыбами и даже моллюсками, он, как и всё в офисе «Биотеха», безмолвно кричал о возможностях и респектабельности фирмы-владельца.

В обычные дни плавное движение рыб и ракообразных, водорослей, пузырьков воздуха, игра цвета и света снимали напряжение клерков после каких-то трудных переговоров, принужденного общения с начальством. Создавали, так сказать, пространство медитации на время обеденного перерыва.

Теперь же весь этаж охраняло ФСО, просвечивая чуть ли не рентгеном каждый миллиметр декора, а играющему в беззаботность Президенту предложили покормить экзотических рыбок сухим кормом…

Рыбки, видимо, к приезду Президента специально недоедавшие, с огромным аппетитом умяли порошковую сыпь.

– Ну и что? – поинтересовался Президент улыбчиво, уже понимая: шоу имеет двойное дно, которое заставит сказать «ах!» по итогам.

– Господин Президент, этот корм для рыб, который вы только что использовали, приготовлен из опавшей листвы. Из мусора, который сжигают, и который не знают, куда девать…

– Наверное, способ похитрее, чем просто истолочь жухлядь? – понимающе прищурился Президент.

Ему под светлые очи представили подкарауливавших рядом учёных в белых лабораторных халатах. Один отвечал за «реанимационные растворы» для увядшей листвы, и объяснил, что это – «вроде кипятка для бульонного кубика». Его растворы вынимают питательную ценность даже из листка, несколько лет пролежавшего в альбоме.

Распалившись, кандидат наук предложил показать, как превращаются в питательную «ботвинью» листья из гербария, но Президент решил, что всему есть предел, и смотреть отказался.

Второй учёный отвечал за аппетит насекомых. Он его повысил, кажется, в шесть раз, вместе с метаболизмом.

– Мы её кормим опавшей листвой из реанимационных растворов, и она кушает с удовольствием! – похвастался учёный.

– Кто?

– Саранча.

– Саранча?!

Совенко объяснил, что в «Биотехе» изучили питательность более 300 насекомых.

– Многие из них пригодны к стойловому разведению, обеспечивают огромное количество белка, аминокислот, жирных кислот для питания рыб, сельскохозяйственных животных…

– И человека! – влез радостный технолог. Совенко глянул на него с укором – мол, зачем ты такую шокирующую информацию бухаешь, не подготовив человека толком?

– Кроме того, в насекомых содержится рибофлавин, пантотеновая кислота, биотин и фолиевая кислота, – тарахтел дальше академик. – А наибольшая пищевая ценность поймана нами у перелётной саранчи. Мы получаем в итоге смесь-порошок в котором белка вдвое больше, чем в говядине, железа больше, чем в шпинате, и ряда витаминов больше, чем в лососе…

– Да-а… – покачал головой Президент. – То есть у вас фермы, в фермах стойла, как в коровниках, только вместо коров – саранча?

– Ну, если быть точнее, то это больше похоже на птицефабрику! – скромно потупился Совенко. – Начинали мы с переработки полевой ботвы, и потому проект получил название «Ботвинья»…

– А вот это зря! – посуровел Президент. – Ботвинья – прекрасное русское национальное кушанье, зачем его сюда приплетать?

– Ну… – засмущались учёные. – Это же мы только технически, между собой, не в качестве бренда… Брендовое то имя у нас «Бел’ok». Читается, как «Бел’oкей». Нашим зарубежным партнёрам так понятнее.

– На импорт работаете?

– А куда же без него! Стране валюту зарабатываем…

– Ну, что могу сказать? – пожал плечами Президент. – Как всегда, молодцы, «Биотех»! Кто бы, кроме вас, додумался опавшие листья превращать в валюту? Только об одном прошу – переименуйте, незачем сюда Ботвинью вмазывать…

– Ваше слово – для нас закон! – потупив глазки, пообещала смиренная Ева Алеевна Шарова.

И вся толпа двинулась дальше по «объекту», делая щедрые паузы в движении для фотосессий. Журналисты вились вокруг центральной группы визита – как вьются мухи, не скажем, вокруг чего…

– А здесь у нас буфет! – широким жестом презентовал радушный Совенко.

– Надеюсь, тут без насекомых? – улыбнулся Президент.

– Ну, что вы! Насекомые в азиатской кухне, а у нас классическая русская кухня, самая богатая и чистая в мире…

– Это хорошо…

За буфетной стойкой стояла сервиратор Ирина, в шёлковой униформе и передничке, так выгодно подчёркивавших её завидную фигуру, что казалось – спецодежда приобретена в сексшопе. Совенко по-свойски подмигнул «работнице питания».

Не то чтобы кто-то хотел нажиться на карманных деньгах Президента, просто придворный обязан знать нравы государя, и Совенко их знал. Сложилась такая традиция, что Президент во время своих визитов на разные форумы угощает прихлебателей мороженым. А традиции нарушать не следует…

Поэтому, когда глава государства подошел к барной стойке, его там ждало мороженое «Гологодское» в стаканчиках. С Гологдой, а точнее, с девушкой из Гологды, у Совенко были связаны свои, потаённые, ностальгические воспоминания. И когда предлагали варианты – он сразу же выбрал этот.

Президент в сопровождении многочисленной делегации из членов правительства и глав корпораций, любуясь девушкой-мороженщицой, протянул тысячную купюру. Согласно ритуалу, Иришка стала искать сдачу, и очень органично изобразила замешательство, как учили, готовя эту постановку.

– Мороженое – всем! – сказал Президент.

– У нас желающих много, – льстиво влез кто-то из правительства, схватив стаканчик «Гологодского». Потом взяли мороженое пресс-секретарь Президента и глава Минпромторга, потом министр транспорта…

– Проверьте, хватает ли? – распорядился Президент, кушая Ирину глазами.

Ирина ответила, что сбилась со счета. В этот момент Совенко, чтобы не мелочиться, барским жестом сунул ей еще пятитысячную купюру.

– Прибыль в этом году у вас какая? 80 миллиардов? – проявил осведомлённость Президент. – Можете себе позволить мороженое купить…

В голосе была шутливая зависть, лёгкая подначка. Прибыль корпорации была гораздо больше, но и озвученной хватило бы на мороженое с лихвой…

Журналисты поинтересовались у президента, вкусное ли оно?

– Рекомендую – ответил он, протягивая ближе к объективам камер марку «Гологодское»…

– Мы не изобретаем тут велосипедов! – объяснял журналистам Совенко, тоже получивший от Первого стаканчик мороженого и теперь нелепо державший его, тающий, в отставленной руке. – Это старые советские биотехнологии, которые мы просто мешаем забыть. Цивилизация устроена так, что открытия в ней не только делаются, но и забываются. Иногда на много веков, а иногда и с концами. Даже самые волшебные биотехнологии совершенно неинтересны нашим современникам, если бесплатны. Но когда они начинают приносить миллиарды – их из корысти подпитывают и лицемерно поддерживают. Прискорбно, разумеется, но таков тлетворный дух времени!

Обед для Президента был качественным, но скромным. Придворный должен уметь две вещи: показать радушие и не пытаться поразить роскошью. Если ты живёшь плохо, то ты неинтересен, а если слишком хорошо – то интересен в плохом смысле.

Президенту сервиратор Ирина, естественно, первому, как положено по «табели обноса» подала царскую уху, расстегаи с красной икрой, шашлык из угря и блинчики с земляникой. Знали, что он любит рыбу. Хлеб к ухе заменили калитничками – маленькими пирожками из ржаного теста. Президент никогда не хвалил еду, но, если не нравилась – просто отказывался есть. Эту – ел. Молча. Значит, угодили…

– А вообще, – расслабился после рюмочки «Белуги» Президент, – я думаю, вы неспроста мне из всех своих чудес именно это показать решили…

Прищурился и доверительно взял Совенко за пуговицу пиджака:

– Как всегда у вас, Виталий Терентьевич, с намёком, а? Мол, есть саранча, опустошающая поля… А мы её в стойла, и превратим в жирный белок! Жирность продукта измеряют в процентах, а толстость?

– Толстость – нет, – улыбнулся академик. – Как и толстовство. Его в процентах не измеришь… Жирность – наука, а в культуру можно только верить…

– Хороша культура, саранчу раскармливать! – иронизировал Первый. – Это ведь вы намекаете на то, как я приватизаторов использую?

– Ну, не без этого… Все мы, господин Президент, исходим из возможного, и ограничены наличным… В каком-то смысле проект «Ботвинья» – действительно намёк на использование дегенератов и наёмников… Массы без ума и совести могут быть полезны делу, если их правильно применять… А других-то масс у нас пока нет, господин Президент…

– Мы не можем считать своей ошибкой трагические заблуждения гигантских масс! – продолжил Президент. – Мы не можем управлять с помощью разума и красоты в безумном и безобразном мире, где всё ещё бродят призраки «шахтёров за Ельцина». Нам оставлены только инструменты их страха, их алчности, их податливой на лесть и ложь глупости – и нам приходится вести их этим, потому что вести их иначе невозможно. А завтра? Кто знает?!

– Вы очень проницательны, господин Президент, я действительно хотел показать вам стойловое содержание саранчи, поедающей подножный мусор… Той самой саранчи, которую тысячи лет люди зовут проклятием. Но и она, если правильно с ней работать, – превращается в источник белков и прибылей!

– Мне грустно, Виталий Терентьевич, оттого, – сложил Президент ладони домиком и пригорюнился как–то рекламно, обаятельно, – что мир, который мог бы быть так прекрасно обустроен, является такой помойкой…

– Мог бы… – эхом повторил Совенко. – И является. Переставляя местами элементы, – повторил он свою излюбленную, даже, в каком-то смысле навязчивую идею, – можно из любого сделать любое, «всё из всего». Вселенная бесконечна, а значит, потенциал удовлетворения любой из потребностей в ней неисчерпаем. Нужны только две вещи: знать и желать. А вот именно их-то и нет… Проект «Ботвинья» в этом смысле у нас немножко философский. Презентуя, я наблюдаю, на что у людей разгораются глаза.

– И на что?

– Когда речь идёт о капитализации, долларах, рублях… У них реально горят глаза! И ты вдруг понимаешь, что человек, который ничего не желает знать о яблоне и садоводстве, – яблоки-то реально любит! Как плодожорка, не мыслящая себя без яблок – и о себе в агрономии… Но глаза тухнут, господин Президент, глаза гаснут, когда говоришь о самой сердцевине чуда, о превращении мёртвой пади в жизнь, о превращении саранчи-убийцы в кормильца! Капитализация, ценник на мешке саранчевого белка, – стала тем куканом, которым я за жабры тяну людей за собой...

– А ещё которым – на меня намекаете, Виталий Терентьевич?!

– Ну, в определённом смысле… Это сходно с особеностями модели вашей власти, опирающейся на алчных наёмников, на банды приватизаторов… И не потому, что вам этого сильно хочется, вы, скорее всего, предпочли бы иную опору… Да просто в этой нейрологической трухе «шахтёров за Ельцина», среди идиотов с их зоологической матрицей реагирования, опереться больше не на что! И вы, господин Президент, и я получаем белки из саранчи, вот почему я решил презентовать в ваш визит именно проект «Ботвинья»…

– Мы же договорились, что вы переименуете его!

– Хорошо, проект «Бел’oкей»…

– «Белекей» по-татарски «маленький»! – блеснул эрудицией Лидер.

– У нас будет большой.

Советник Виталий Терентьевич имел одну интересную особенность. В начале каждой беседы, затравкой, так сказать, он завораживающе интриговал Президента. Но потом, ближе к середине, столь же стабильно всякий раз утомлял своей старческой болтовнёй, лившейся, словно из репродуктора, без конца и удержу.

– Человеческий труд есть обработка даров природы. Большинству человечества хозяева от жадности и для удобства предоставляют их на таких кабальных условиях, что обработка становится и невыгодной, и бессмысленной.

Если в саду вырастает груш примерно на 90 рублей, а я предлагаю вам его снять за 10 рублей – наверное, есть смысл подумать об аренде. Но когда 90-рублёвый сад предлагается в аренду за 100, то… сами понимаете… Вам предлагают дело, за которое не стоит даже и браться, потому что итогом труда окажутся одни долги!

Предлагается труд, оплата которого не в состоянии даже элементарно прокормить человека! Зачем? Затем, что всякая недоплата ложится в карман к тому, кто недоплатил. И если его цель – безграничное обогащение, то безграничное обнищание вокруг становится средством…

– Вот опять вы за свои ребусы! – обиделся Президент, отставив ложку и даже досадливо отодвинув тарелку царской ухи «на трёх водах». – Вы можете сказать, чего вы конкретно предлагаете?!

– Печатать больше рублей и раздавать под низкий процент…

– Мы уже говорили об этом. Это приведёт к инфляции.

– При свободных ценах – конечно. Надо фиксировать курс.

– Как в Советском Союзе?

– Как в Америке. Там они доллары печатают мегатоннами, счёт уж им потеряв, а никакой гиперинфляции, обратите внимание, нет…

– Мы не Америка. У нас движок слабее.

– Если я хочу охотиться, как лев, – снова заговорил притчами Совенко, – то я ведь должен копировать поведение льва, а не поведение его добычи…

Это было банальностью, заставлявшей Президента брезгливо морщиться. Он это и так давно знал. И сам, и много раз докладывали. Ему гораздо свежее показалось сравнение его власти с переработкой саранчи на полезные белки. Да, наверное, если говорить символами – именно так это и выглядит!

Тупая саранча налетела и сожрала все посевы когда-то великой и когда-то перспективной страны. Теперь можно только две вещи: плакать среди опустошений – или научиться как-то с пользой тратить саранчу. Потому что кроме саранчи-то ведь один хрен – ничего больше нет!

Давным-давно, и с какой-то удручающей необратимостью, что показывает майданы то в Киеве, то в Минске, умами людей прочно завладела тоталитарная секта ОХА.

Это, знаете ли, такая деструктивная и примитивная, зомбирующая секта, расшифровывается как «Очень Хорошая Америка». Варево мутное – но кое-кому сытное. В эту похлёбку американские проповедники сперва клали рыбу поприличнее. Потом, когда белорыбица обмана кончилась, уже стали варить всякую дрянь, но её по привычке всё равно харчат с восхищением.

«Их любовь к Америке гомосексуальна, в том смысле, что бесплодна, – думал Президент. – Они же никогда не пытаются вникнуть в предмет своего восхищения, понять, изучить, перенять – как проститутка не пытается перенять искусство делопроизводства банкира, с которым норовит переспать… Их восхищение Западом – просто вещь в себе, чехол для неизлечимого комплекса неполноценности. Так калека будет любоваться атлетом не для того, чтобы самому стать атлетом, а для того, чтобы лишний раз напомнить себе, что калека…

И крупный банкир, и босоногий левак в равной степени деклассированы. Они оба не производят того продукта, который собрались делить тем или иным способом. В их мышлении продукт самозарождается, как природная стихия. Вы хотите «грабить награбленное»? Прекрасно! А откуда взялось то, что вначале награбили одни, а теперь у них грабят следующие по счёту? Откуда возьмётся новое, когда старое, закончится?».

– Был я в США по обмену, – рассказывал Совенко, что называется, «в руку», угадав мысли Лидера. – Они, хитрецы, всё пытались мне втюхивать про размеры заработков и потребительские траты, водить по супермаркетам, показывая, где и что можно купить на их оклад. Я сказал: мне это неинтересно, мне интереснее узнать, чем вы занимаетесь в лабораториях. Они удивились – видимо, я у них был первый такой, и спрашивают: неужели вам не скучно заниматься работой и не интересно тратить деньги?

А я ответил так: «Если мы научимся делать то, что вы, – уровень жизни сам собой приложится: у кого коровки, у того и молоко. А если мы попытаемся перенять расходы без источника доходов, то только людей насмешим… Или убьём. Ибо расходы вменяемого человека вытекают из его деятельности, а не из его желаний!».

Они говорят: если судьба дала лимон, сделай себе лимонад. Я говорю: если судьба не дала ничего, кроме саранчи, – используй саранчу, в ней тоже есть белки…

 

***

Белая волчица Доля обескуражила аллигатора, вползшего в разлом, условно заменяя – с северо-запада. Волчица рычала, атаковала, кусала его непрошибаемый выпуклый нос – отскакивала от его, крышкой сундука щёлкающих в ответ, метровых челюстей. Вряд ли волчица могла остановить это бронированное бревно чем-то, кроме изумления. Но изумлением – на некоторое время остановила.

Аллигатором, вползшим в диагональ каньона с юго-востока, попытался заняться рой африканских ос-убийц. Этот крокодил полз быстрее, потому что осы не могли его даже удивить. И тем более – как-то навредить ему, тому, чья шкура толще дубовой коры!

«Умрёшь в Подпространстве – умрёшь и в Пространстве» – этот урок Лера вызубрила давно и прочно. И даже помнила, при каких обстоятельствах это ей впервые сказала бывалая и тёртая родительница…

Мама делала грушевую шарлотку с корицей и какао. И попутно, манипулируя вкусными руками над мраморным разделочным столиком, объясняла дочке-гимназистке тайны страны снов. Откуда, вполне ожидаемо для «предков», перескочила на суть капитализма:

– Ты взяла, чего хотела. Взяла, обидев людей. Но это не важно, потому что и обидчик, и обиженные уходят в небытие без последствий. Капитализм есть вера в Смерть. Если ты веришь в то, что Жизнь продолжается, – ты так вести себя уже не сможешь. Тебе аукнется. Бумеранг обид вернётся. А в мире смертопоклонников он просто не успеет вернуться, понимаешь? На этом обрыве всех отношений, обид, счетов, разбирательств Смертью и строятся все их расчёты…

Лера имела своё мнение на этот счёт. Мать говорила на темы коммунизма с голоса Совенко, а Совенко – любитель интеллектуальных задач. Простые ребусы ему неинтересны, и он двигался по жизни, отыскивая всё более и более сложные.

«Как достать рукой до звёзд? Как поймать лису за хвост? Как из камня сделать пар?». И в итоге любитель сложных задач нашёл самую сложную и неразрешимую из них: как построить коммунизм? Лера не без основания считала, что покровителя семьи привлекал не сам коммунизм, а именно сложность задачи перехода. Он очень циничный человек, этот Совенко, и он думает только о себе. Готовый «с простыней рваных срываться, ревнуя к Копернику, его, а не мужа Марьи Иванны, своим считая соперником».

Лера не знала, зачем это нужно. В её представлениях мир куда проще. В нём есть радость для победителей и слёзы для побеждённых. Не хочешь слёз – учись побеждать. Совенко же, да и её мать, «повторюшка-тётя хрюшка», чем больше побеждали, тем больше плакали. Такое у них было странное и извращённое представление о жизни, которое Лера и не думала разделять.

Для Леры есть Подпространство и есть бои, продолжаемые во сне. Как сухопутная война, продолжаемая на море! Причём тут капитализм и его язвы?! Зачем технический разговор о безопасности в бывшем Эдеме продолжать этими нравоучительными нудностями?

Лучше бы мама поподробнее рассказала, как вырваться из каньона изоморфических напластований былых цивилизаций, запертого двумя источниками крокодиловых ремешков и туфель!

Пришлось, за неимением родительских уроков, напрягать общее образование.

– Доля, замри! – приказала Лера Очеплова, и сама застыла тонкой точёной статуэткой.

Аллигаторы видят только движущиеся предметы. Конечно, здесь иные законы, и это не совсем аллигаторы, скорее их проекции, но как знать? Вдруг сработает?

И сработало. Северный зубастый чемодан был явно дезориентирован. Он вертел длинной головой туда-сюда, явно не понимая, куда испарилась добыча? Остановился, даже сделал шажок назад, на своих коротеньких уродливых лапах-обрубках…

А вот южный – полз дальше. Проклятые астральные осы африканской шаманологии! Они вились и вились в танце роя, и Лера не знала, как приказать им остановиться. Видимо, для них и нет никакого стоп-приказа, ведь они же тогда на плесень все упадут!

– Ну Огюст! – возмутилась Очеплова. – Навязал телохранителей на мою голову!

Помощь пришла, откуда не ждала. С отвесной стены каньона омертвевших смыслов, прямо на спину аллигатору Гуллисов спрыгнул пожилой, но в хорошей физической форме Дядя Китя. Питрав. Тем более, что здесь, в царстве снов, он был несколько моложе – здесь человек подгоняется под оптимум самомнения…

Железные руки дяди Кити, спасая девочку, которой он в день её двухлетия мыл попку под краном, ухватились за такие же железные челюсти астрального чудовища… Если бы аллигатор оказался сильнее – то перекусил бы, как пассатижи проволоку, обе кисти Питрава. Но получилось наоборот: в стиле знаменитого и хорошо с детства знакомого Лере петергофского фонтана Питрав раздирал челюсти аллигатора.

Монстр сдался не сразу. В какой-то миг страшного армрестлинга он остановил расширение створа и даже попытался взять реванш, стал сближать ряды костяных конусообразных заточек. Видно было, что Питрав устаёт. Видно было, как глубоко вошли зубы в его ладони, и как обильно струится из них голубая, в Подпространстве, кровь. Ведь это всё равно, что отгибать на себя доску, набитую острыми гвоздями!

– Доля, фас! – скомандовала Лера, мысленно добавив: «Бог в помощь!».

В зазоре между двумя рядами белых гвоздей виднелось жёлто-розовое гниловатое нутро, специфический крокодилий язык. Тот, про который наивные думают, что его нет. Тот, который на самом деле – прирастает у этих тварей по всей длине ко дну ротовой полости…

Бесстрашная белая волчица, готовая отдать за хозяйку жизнь без раздумий, тем более, что и думать ей особенно нечем, – прянула по-собачьи в этот зазор и впилась клыками в студенистую ротовую массу…

В Подпространстве боль чувствуется иначе, чем в Пространстве. Но тоже чувствуется. Ведь всякая расщеплённость небытия, лишившаяся абсолютной черноты и бесчувствия, имеет и собственную форму боли! Аллигатор почувствовал, что эти русские, на манер палачей Ивана Грозного, рвут из него язык – хоть у аллигаторов и нет языка в теплокровном смысле слова и органа…

Кайман сделал последнюю попытку сомкнуть продолговатый капкан, и в этом случае вместе с ладонями дяди Кити отсёк бы и голову Доле. На кону стояло всё – но избалованные со времён наполеоновских войн лёгкими победами Гуллисы в этот раз проиграли.

Силы оставили «северного», влезавшая ему всё глубже в пасть волчица холкой и плечами помогла Питраву. Створ пошёл на распах, челюстные суставы хрустнули, аллигатора разорвали или разломили спереди на две половинки.

– Он издох? – спросила Лера, всё ещё не без страха поглядывая на расчленяемый зубастый чемодан в руках старого «безопасника».

– Сама-то как думаешь?! – с охотничьей законной гордостью ухмыльнулся Питрав.

А потом все они – и Лера, и Никита Александрович, и белая волчица с окровавленной мордой – разом, не сговариваясь, оглянулись на другую опасность: «южного» аллигатора…

 

9.

Старый папский замок, францисканский монастырь, не имел ничего общего с тем, что тут выстроят позже, срыв прежнее убожество под ноль. Помещения были промозглыми, продуваемо-сквознячными, темными и мрачными, светильники давали мало света, зато много чадили. Зловоние пещерного лабиринта проникало повсюду, цепляясь невидимыми корнями своей «ботвы» за деревянные крышки стоявших по углам глиняных корчаг для испражнений.

Здесь, в грязи, сырости и темноте, принимая их за большую нору, плодились и процветали крысы. Иногда папский двор ловил крыс, и использовал для пыток. Иногда крысы ловили болезни, и делились ими с папским двором…

В маленькие и узкие окна незачем было ставить решётки, к тому же и металл был ещё очень дорогим для такой роскоши «святых отцов», на деле – несвятых и бездетных. В эдакие оконца не пролезали ни узник, ни солнечный свет. В тёплые дни в старом Авиньоне в покоях было холоднее, чем на улице… А зимой – ненамного теплее… Дикий камень кладки действовал на микроклимат и на умы очень охлаждающе.

Пытаясь придать хоть какой-то уют своему приюту, францисканцы устилали полы камышом и травами. Это скрывало грязь, но воняло мочой и ещё больше привлекало шуршащих в травах грызунов…

– Всякое зло до тебя, Вильям, – говорил Яков Витальевич Шумлов в гулком своде каменного мешка темницы папского замка, – только безумное и глупое хулиганство, порождение темноты, чуждое разуму, искореняемое просвещением по мере его торжества. Всякое зло до тебя – порождено не наукой, а её отсутствием. Но то зло, которое принёс ты, – просвещением не искоренить. Его нельзя победить средствами разума – ибо ты, сам того не ведая, конечно, – обосновал его именно средствами разума. Ведь – человечеству ещё предстоит это открыть века спустя – ничто, за исключением мистического и непостижимого, не может быть основано на самом себе^[122]. По этой причине Мюнхгаузен не может вытащить себя за косицу из болота – вопреки известной сказке о нём. Сказке-то что? Сказка предполагает чудеса, ей законы естества – не указка…

Попытавшись обосновать себя на самих себе, наука и разум обречены были прийти в итоге к самоотрицанию. И ты вооружил их для этого, Вильям! Когда всякие цепные «КПССы» стали лаять о пользе науки средствами этой же науки – молодёжь отбросила познание и предпочла майданный балаган в роли вторичных приматов, вернувшихся в картину мира первобытных пращуров.

Ибо науку, сколько бы вкусняшек она ни давала телесам, нельзя обосновать наукой, как теоремы не бывает без аксиом. Наука вырастает из той жажды мыслить, для которой все блага технологий – лишь приятный, но вторичный и второстепенный бонус. Хорошо, что они есть, но и без них для жаждущего мыслить ничего не измениться в его экстазе познания, одержимости прозреть.

Он хочет понимать мир – выгодно это ему или невыгодно, даст вкусняшки или отнимет. Он продолжает попытки понять мир в темнице и в застенках, на каторге и на капиталистической фабрике (той же каторге), в любой глухой ссылке или изоляции, куда бы ни упекли его за его склонность рассуждать.

Если бы истин было множество, то наука потеряла бы всякий смысл, сведясь к беспомощному – «у каждого своя правда». Если бы истина была одна, тогда вся человеческая наука обрела бы однозначность таблицы умножения, и всякое просвещение вело бы к одному итогу, на что, кстати, рассчитывали сперва энциклопедисты эпохи «Просвещения», а потом и коммунисты.

Но реальность в том, что истин не много, и не одна. Их две. Не больше. Но и не меньше. Обе они неопровержимы средствами разума. И обе противоречат друг другу, всякий раз приводя своих сторонников строгим логическим путём к противоположным выводам.

Заблуждения всего лишь заблуждения, и мы развеяли бы их, как тьму фонарём, ведь темнота не умеет сопротивляться никакому источнику света, расступаясь даже перед тощей свечкой. Но как быть со второй Истиной? С той, что завершила эпоху Просвещения в Европе кровавым содомом? А советскую эпоху – мародёрским кошмаром?!

– Я не понимаю, о чём вы говорите! – сказал Вильям незримому собеседнику по ту сторону среднего уха. – Видимо, всё это случится много после меня…

– Нет, это случится при вас, Вильям из Оккама, ибо вы теперь бессмертны, и каждый, кто заканчивает свой выбор Пиночетом, – начинает свой выбор с ваших идей… В психической жизни есть короткие, средние, длинные волны… Но есть ещё и базовые, основополагающие, сверхдлинные, и одной из самых ярких таких сверхдлинных волн является ваш номинализм… Вам трудно сейчас поверить, но вы переживёте католицизм, римскую курию, церковные расколы, и в бывших костёлах возникнут уже магометанские мечети – а ваши идеи по-прежнему будут вдохновлять миллионы сторонников, делающих свой жизненный выбор на ваших основаниях…

Логика, подобного вам, в Европе так и не родится, – сетовал Яков. – Я когда-то пытался с вами спорить, даже письменно, но где мне, я не дотягиваю и до половины вашего уровня… Вся европейская наука и вся европейская философия, от Канта и Гегеля до Маха и атеистов, почерпнут свои начала у вас, и превратят в собственные учения, как бульонный кубик разваривают в бульон…

– Я не понимаю, о чём вы говорите! – протестовал совсем сбитый с толку Вильям. – Кто такие Кант, Мах, Pulmenti Cubes^[123]?!

– Нет множества Вселенных, как и нет одной. Есть две Вселенных, противоречащих друг другу. Но обе истинны. В одной ничего не исчезает без следа, и это неопровержимо можно доказать. Во второй – всё исчезает в никуда, и это тоже, увы, слишком уж доказуемо.

Солнце однажды погаснет в Единой, Общей Вселенной – и это абсолютно доказуемо. Но оно не погаснет при моей жизни, следовательно, не погаснет в моей Вселенной. А вот теперь скажи мне, величайший из логиков, – погаснет ли Солнце или нет? Получается ведь, что вопреки всем законам логики оба ответа правильны! Оно погаснет, если я включу в мышление факторы вечности и бесконечности. Оно не погаснет – если я замкнусь в локальности собственного бытия.

Все остальные вопросы две системы познания решают таким же образом. Именно в этой вилке становятся бессильными все аргументы Добра, столетиями подбираемые человечеством, лучшими его умами – разбиваясь о локальность биологической особи.

Нет единой логики или единой науки у бесконечной линии и конечного отрезка. На геометрическом луче десять дюймов всегда больше пяти, а на отрезке десять дюймов меньше пяти.

– Почему?

– Десять дюймов в логике пятидюймового отрезка меньше одного дюйма. Их там просто нет: они там равны нолю. А ноль – меньше пяти дюймов.

– Не может рациональная наука стоять на таких основаниях!

– Рациональная – не может. Человеческая может.

– Но как?!

– Став иррациональной. Неужели вы не слышали, что для купца его грош дороже и важнее ста золотых монет в казне его цеха, потому что грош в его руках, а те сто золотых – вне его досягаемости? Когда человек с такими приоритетами начнёт выбирать между очевидным благом всего человечества и личным обогащением…

– …У него очевидности поменяются местами с неочевидностями…

– Совершенно верно!

– Но какое отношение моё учение имеет к звериной жадности купца?!

 

***

Фокки Фреш понадеялся на свой знаменитый тесак, за многие годы наёмничества ставший ещё одной конечностью. Он прыгнул на аллигатора, ползшего неизбежностью с южной горловины каньона, сиганул сверху с обнажённым мачете, которое и всадил «заготовке для сумочки» аккурат посреди её бессмысленных глаз оттенка болотного стекла.

Это стало бы концом борьбы там, в географии Африки. Но в Подпространстве всё меняется, и тут зачастую руки куда эффективнее пуль, потому что теснее, дольше в человеческой памяти связаны с идеей борьбы.

Аллигатор Гуллисов не умер. У него там, где у обычного аллигатора мозг, – какое-то однородное гуттаперчивое вещество-наполнитель. С таким же успехом можно засадить шило в брусок резины…

Фокки надеялся нанести несколько ударов – но тесак был зажат, как в тисках, и никак не вынимался обратно.

– Рви ему пасть! – закричал Кит Питрав.

И в этот миг Фреша атаковали астральные осы-убийцы.

Они защищали свою хозяйку, в спальне которой африканский шаман поставил их мёртвое гнездо.

Но насчёт Фокки Фреша с ними никто не договаривался…

Лера кричала истерически разные варианты команд «назад» и «стоп», но это большой вопрос, понимают ли африканские осы хотя бы язык банту, не говоря уж о русском языке…

Изжаленный телохранителями Очепловой Фокки потерял сперва свою знаменитую шляпу, а потому и равновесие, и без того проблемное верхом на монстре. Вместо того, чтобы использовать руки против хищного бревна, – Фреш стал размахивать этими руками во все стороны, пытаясь отогнать беспощадных маленьких палачей…

В итоге охотник стал добычей: аллигатор сбросил его с себя, и – быстрее во много раз, чем это можно описать словами, – заглотил, перекусил ему руку. Потрепал, как собака тапок, из стороны в сторону, отделяя конечность окончательно, вернувшись в изначальную роль начальства.

Фреш теперь напоминал тряпичную куклу без костей, набитую ватой, и только орал он совсем не как кукла, очень человеческим рёвом. Правда, призывая, как и динамики, встроенные в кукол, «маму». Причём попеременно – и в матерщинном смысле «мать твою», и в детском, каким ребёнок зовёт на выручку…

Осы отстали от Фокки, снова атаковав оказавшегося сверху аллигатора, совершенно равнодушного к их укусам.

Кит Питрав с немыслимой силой, не иначе духа, потому что нет у человеческого тела таких сил, – навалился на корявую боковую ветвь стручковой, как акация, разлапистой антиномии Рассела^[124], частенько прорастающей в самых тесных местах распадков рассудка. Дерево, едва ли менее вязкое, чем вяз, способное свести с ума своей тягучей волокнистостью при надломе, оказалось гниловатым внутри.

Поддалось, отделилось от корня с треском раздираемых при святотатстве хламид – и в руке у Питрава оказалась кривая, толстая коряга, черноватая гнилью забвения посредине…

Дальше Кит поступил, как копьеносец, напомнив апокрифические изображения святого Георгия. Заорав для бодрости так же громко, как Фокки, он разбежался – и всадил ветвь антиномии в раскрывшиеся для нового отруба кожано-костянистые «ножницы».

Под напором витязя, поражащего дракона, аллигатор подался назад и оказался чуть приподнятым. Теперь осы, пропади они пропадом, жалили уже Кита, но тот мужественно старался не отвлекаться.

Ещё один натиск – и экзотическая коряга антиномии Рассела вышла через белое брюхо, упираясь в плесневелую твердь. Дальше Кит действовал рычагом, раскрывая адские челюсти на распор.

Хруст продолговатого костяного капкана возвестил о том, что где-то на другой стороне Земли, в собственной постели умер во сне старик Гуллис. Паталогоанатомы поломают головы над тем, что значат перекошенные челюсти Гуллиса, но в итоге отвергнут версию насильственной смерти…

Когда борьба в Подпространстве прекратилась, осы клана Мбав тоже унялись, вернувшись в аккуратное облачко жужжания над головой охраняемой Леры.

– Аm I «хана», buddy? – поинтересовался, стискивая место отрыва руки, смертельно бледный Фреш. – Мне finish, приятель?

– Хорошего мало, Фокки… – сокрушённо покачал головой Питрав, морщась на стоны коллеги. – Откушено начисто… Но жить будешь… Как чувствовал, протез покойного Пятоо себе приберёг… Ну, придётся, бро, теперь из руки пулями стрелять, тоже неплохо…

 

***

Вильям в папской тюрьме авиньонского замка всё ещё пытался протестовать. Шансов опротестовать, однако, у него не было: ведь собеседник имел несколько веков форы по времени:

– Но какое отношение моё учение имеет к звериной жадности купца?! – возмущался Вильям.

– Ты первый и навсегда доказал, что дюйм может быть длиннее десяти дюймов. Не о том ли сложена песня, пропетая со всех экранов перед самым крахом СССР?

…Кипит гранит, пылает лед,

И легкий пух сбивает с ног –

Что за напасть?

И зацветает трын-трава,

И соловьем поет сова,

И даже тоненькую нить

Не в состоянье разрубить

Стальной клинок! Стальной клинок!

Если содрать с магии тогу таинственности, непостижимости, в какую магия пытается вырядиться, то прочность тоненькой нити перед стальным клинком объяснит чуждая всякой мистификации логика Оккама.

Логическое умозаключение страшно и прекрасно тем, что может быть устранено только одним путём: логическим же опровержением. А больше – никак.

– Если вы будете о нём молчать, то о нём скажут другие, – сказал Яков Шумлов. – Если начнёте прятать и запрещать – его превратят в свою святыню ваши враги, и вы только привлечёте к нему внимание.

– Логически-безупречный вывод, – согласился Вильям, – существует совершенно независимо от человека. И если нет логического опровержения – то ничего не сделаешь. С ним останется только смириться. Не помогут ни гнев, ни отчаяние, ни попытки отстраниться, выбросить из головы…

Оба собеседника, расположенные взаимно в телах друг друга на расстоянии многих веков, как один и тот же сайт на сервильном сервере и удалённом гадском гаджете, помолчали. Лишь дровяные сучки в каменном, почти первобытном очаге, выдолбленном в толще кладки, щёлкали спелыми орехами жара на беззубых дёснах утративших клыки пламени углей. Уильям «мотал свой срок» ещё в старом Авиньоне. Ещё не построена страшная «башня ангелов», общее жилище для пап и их узников, разделённых лишь этажами.

Ещё не возведена клементинская капелла, и не воздвигнута в ней кафедра под золотым балдахином, позже известная всему Средневековью, и ставшая именем нарицательным, символом папской власти или безвластия. Ещё только рисуют в ремесленном цеху те знаменитые гобелены, орнаментированные узором из красных роз, которые, ветхие и выгоревшие, доселе встретит в оккамовом узилище праздный турист…

Последние годы доживают ставшие тюрьмой для Уильяма постройки старого епископского дворца и скромные, унылые, бедные зданьица нищенствующего ордена францисканцев – один из монахов которого, лишённый всякой собственности, – отец капитализма. Стены пока – как забор в огороде, но миру ещё предстоит увидеть грядущие высокие стены с башнями, придавшие Авиньону суровые крепостные черты.

Папский замок в 1328 ещё только в смутных планах папской курии, он ещё не построен, как и всё человеческое будущее, отныне раздвоенное, расщеплённое, разделившееся в своих устремлениях и целеполагании.

Те, кто продолжит верить в реальность универсалий, – создадут в итоге многовековыми трудами один мир, с улыбкой Гагарина. Те, кто, прочитав строгую латынь Уильяма, папского узника, а потом беглеца и скитальца, усомнятся в реальности общих понятий, – выстроят руками веков и поколений иной мир: с улыбкой рекламного манекена.

– Неужели такое возможно?! – спросил затравленный Уильям у голоса в голове, сжав впалые виски в клещи собственных запястий. – Неужели всё это я?!

– Да! – подтвердил голос будущего. – Поистине уникальную судьбу даровал тебе Творец, которого будут отрицать, опираясь на твои же логические методы! Начитавшись тебя, Лютер сделает реформацию…

– Кто такой Лютер?! – почти заплакал заключённый старого, после подчистую снесённого Авиньона.

– Он ещё не родился. Начитавшись тебя, Декарт, уже на французском языке, просто переводя с твоей латыни, рассечёт пропастью несовместимости вещественное и идеальное.

– Кто такой Декарт?

– Он ещё не родился. И его дальний предок ещё пока только в утробе матери… Начитавшись тебя, Кант повторит на немецком твою латинскую мысль о «вещи в себе», непознаваемости вещи. Гегель переведёт с той же латыни на тот же лающий язык твою мысль о Духе, раскрывающем себя в истории.

– Кто такой Кант? Кто такой Гегель?

– Ты их не можешь знать. А они не появились бы без тебя. Но мало этого! Атеисты и дарвинисты переведут с латыни на английский «язык цинги», язык слишком рано терявших зубы людей, и потому слишком рано начинавших шепелявить, – ещё одну главу твоего «магнус опуса». А эмпириокритицисты – другую, следующую по счёту… И все они, многоязыкие западные европейцы, размножат твои сущности до размеров почти вселенских...

– Всю свою жизнь… – застонал Уильям, раскачиваясь на тюремном топчане, как плакальщик на похоронах, – всю свою жизнь я заклинал их не умножать сущности без крайней необходимости…

– История, Вилли, большая насмешница! Ничьи сущности она не размножила так обильно, как сущности того, кто умолял не умножать сущности! А может быть, ты потому так часто и просил не умножать их, что чувствовал будущее? Знай, что и существование Бога отвергнут твоим методом отрицания реальности универсалий…

– Бога?! – это совсем уж шокировало опального философа. Вот уж о чём он явно не думал, и к чему явно не стремился!

– Увы, Вилли, я понимаю, что ты этого не хотел и не стремился к этому, но отрицание реальности обобщённых понятий обрушивает все доказательства бытия Божия в сфере разума. И когда твои последователи объявят разум высшей ценностью, идею Бога сочтут с ним несовместимой… Кант скажет, что нет никакой возможности доказать бытие Бога средствами ума, – и все будут думать, что это Кант придумал! Но мы-то с тобой знаем, Окки-Покки, кто на самом деле это впервые написал… Правда, на латинском языке, который мало кто понимает вне учёной среды… Но «беспокойный старина Иммануил» прекрасно читал по латыни!

– Я ставил Бога выше разума! – попытался защититься рыжий веснушчатый францисканец с зарастающей огненными щетинками тонзурой. – Я как раз и говорил, что знание о Боге выше ограниченных возможностей рационального знания…

– Невелика беда, Вильям! Они просто перевернут твою схему, поняв в ней главное: несовместимость двух начал. Так они потом перевернут и Гегеля…

– Кто такой…

– Неважно! Важно другое: твоя логика расщепила европейскую цивилизацию. Единый поток мышления пошёл по двум разным руслам, которые всё дальше расходились друг от друга. Одна часть человечества строила социализм, и коммунизм как высшую фазу этого общества. Другая часть человечества, исходя из собственных представлений об окончательной Истине, строила капитализм и фашизм как высшую фазу этого общества. Эти два человечества разделялись не средствами производства, старина! Средства производства и техника у них были как раз одинаковые, танки – похожими… Они одинаково умели плавить сталь, перегонять нефть в бензин, каучук в резину, собирать часы на часовом заводе…

– Что такое часы?

– В твоё время до них ещё ждать много веков! Но потом они станут обыденностью жилеточных карманов и ремешков на запястье… Так вот, всё это, и индустриальное, и агрономическое, у двух человечеств было одинаково. У них представление об окончательной Истине было разным! У одних – от Аристотеля и врага твоего, Фомы Аквината… А другие, извини, брат, от тебя! Одно настаивало на подобии всех людей, и требовало одинаковости для всех них. Другое же настаивало на абсолютной уникальности каждого – и в итоге начертало лозунг «каждому своё» на вратах фабрики смерти…

– Что такое фабрика…

– Да всё равно ты не поймёшь, лучше слушай! Оно ведь неспроста появилось там, это «каждому своё». Это же их символ веры, понимаешь, полемически противопоставленный красному «всё общее»! Но для того, чтобы создатели Бухенвальда пришли к этому лозунгу – нужно было пройти долгий путь теории познания. И если подняться по руслу этого Нила Подпространства до устья, встречь течению, преодолев всю его полноводность, то далеко-далеко, за множеством порогов, найдём мы крошечный родник, пульсирующую венку твоего, Вильям, виска!

Для того, чтобы человек увидел в коммунизме не очевидную цель всей христианской цивилизации, а её врага, – нужен был номинализм нескольких яйцеголовых и благонамеренных нищенствующих монахов 13го века… У цивилизации было только две вещи: реальность и мечта. Но после вас, усомнившихся в реальности обобщения понятий, – их стало три. Реальность, само собой, но ещё и боковой отросток мечты, выпочковавшийся из основной ветви, сперва больной и кривой, и проклятый римскими папами, а Православию и вовсе незнакомый. Но в итоге давший плоды сортов «Освенцим» и «Барбаросса»… Думаешь, корни капитализма в фабрике?

– Да что такое, наконец, фабрика?!

– Да фабрика – вещь, она бездумна, ей безразлично, кого обслуживать! Корень то весь в культе уникальности, отрицающей обобщения! В отказе от единства рода человеческого, принятого разумом как основополагающая истина!

– Послушай, голос из бездны, будущего ли или ада… Я не понимаю, о чём ты говоришь, и ещё меньше я понимаю, почему ты всё это приписываешь мне!

– Не понимаешь?

– Может быть, я недостаточно силён в латыни…

– Нет, в латыни ты как раз сильнее меня. Просто с учётом твоих открытий, Уильям, просвещение перестало с гарантией производить великого созидателя. С учётом твоей логики оно теперь может породить и великого Созидателя, и великого Монстра. Наука и техника – слуги без собственного мнения, им безразлично, кого усиливать. А главным вопросом всех времён и народов остаётся тот, который поставили сперва Аристотель, а потом ты.

– О, святые угодники, с кем ты меня равняешь, искуситель!

– Если мы мыслим математической бесконечностью, то у нас одни выводы. А если биологической локальностью, то прямо противоположные. Но и те, и другие – безупречно и безукоризненно логичны! Аристотель создал ту логическую неизбежность коммунизма в итоге прогресса, которую ты столь же логически безупречно опроверг. В той единственной точке, в которой из железных умозаключений Аристотеля можно выскочить! Если ты отрицаешь общую бесконечную и вечную Вселенную-континуум, и поселяешь всякий разум в его собственную, уникальную и конечную вселенную, то вслед за этим можно опровергать и общую логику, во всех иных случаях непреодолимую!

– У тебя есть один логический сбой, обвинитель…

– Я тебя ни в чём не обвиняю. Я рассказываю тебе о твоём грядущем величии.

– Я христианин, и воспринимаю твои слова, как обвинение! Так вот, даже если это всё так, как ты говоришь…

– Уж поверь мне, Вилли! Я оттуда…

– …То ведь не я это создал! Я лишь описал закономерности логического кода, существовавшие всегда. И возникшие вместе с рождением самой первой мысли! Это описывали и до меня…

– Слабо, разорванно, смутно…

– Пусть так, но ведь описывали! Чего ходить далеко, к арабам и эллинам, если мой оксфордский учитель, немало помучивший меня в промозглой аудитории, Дунс Скотт отвергал универсалии?

– С оговорками…

– Что с того? А разве у меня мало оговорок?!

– Вилли, ты отчеканил то, что другие только рисовали на песке…

– Но я же ничего не выдумал от себя! Я лишь описал очевидный вопрос, встающий в пределе познания! Финикийцы изобразили цифры крючками, римляне – палочками, но ведь не они же, те или другие, создали цифирь! Неужели ты думаешь, голос из грядущего или преисподней, что без меня никто бы и никогда не догадался задать вопроса о нетождестве воображаемых подобий? О том, что красное и зелёное яблоко – два совершенно разных предмета, и только в сумраке человеческого восприятия именуемые одним словом, будто они одно! А у них, у двух яблок, всё разное: и цвет, и форма, и вес, и вкус, и даже яблони… Так какого же аrmoracia^[125] люди называют их одним словом, как будто это один и тот же предмет?! Единство двух яблок – это же просто ошибка восприятия, искажённое отражение, в темноте попутавшее одно с другим…

– Разве два человека могут иметь одинаковые права на жизнь?!

– Я такого не говорил! – запротестовал Вильям.

– Естественно, – с готовностью подхватил Шумлов, – и даже не думал. Ты говорил о яблоках и розах, Вилли! Про людей – это уж потом за тебя додумают! Пуритане, понимая, что у них нет ничего общего с индейцами… И германцы, понимая, что у них нет ничего общего со славянами…

– Народы всегда выреза́ли друг друга! – запротестовал Вильям.

– Но не всегда у них было для этого научное обоснование, делающее самых просвещённых самыми жестокими. Звери тоже всегда убивают друг друга, но у зверей нет науки. Науку зверям подарил ты, Вилли… Ты вывел науку из церковной ограды и доказал, что умственное развитие не всегда благо для его окружения. Иногда оно – величайшее из проклятий тех, кто окажется рядом с крепнущим, но эгоистичным умом! Это было бы невозможно, если бы человеческий разум не локализовался бы в маленькой уникальной вселенной, считая химерой воображения единую, общую, вечную и бесконечную Вселенную, одну для всех. Христианское сознание изначально строилось на том, что всё, единожды сделанное, сказанное и даже продуманное, – сохраняется навечно и записано в книгу жизни.

– Это пугает людей…

– И пугает тоже, но страх в преодолении зла – дело десятое. Самое главное – это придавало абсолютную значимость любому действию, и считалось, что всё сделанное – делается навеки.

Если мы говорим о вечной жизни, то всякий, даже мелкий поступок – абсолютно значим. Если мы говорим о вечности смерти, то даже уничтожение целых народов не значит ровным счётом ничего, и бессмысленно наравне с любым радением или упованием. Никакого смысла ничему на свете нельзя вылепить из могильного праха…

Собеседник Якова понял эту мысль. Величайший логик не мог её не ухватить – даже нашпигованную неизвестными ему именами и событиями. И не возразить величайший логик тоже не мог:

– Смерть как ноль зрения, слуха, всех чувств, вообще всего – не может существовать в окружающей нас природе. Ибо природа не терпит пустоты. Небытие навечно? Это безумие! Вечно существующее небытие отрицает саму возможность своего существования в собственном же определении! Если его нет, и вечно, – то как же оно может быть?!Такая смерть, как абсолютное ничто – может существовать только как идея в человеческом сознании, подобно «условному топливу» или «идеальному газу».

Яков Витальевич Шумлов кивнул, но не в знак согласия, а возражая:

– Смерть не существует ни в каком качестве, кроме как чистая идея. Но увы, как чистая идея Смерть неопровержимо существует. Далее же могу тебе сказать только: есть подобие, а есть различие. Ни подобие не сводится к тождеству, ни различие не сводится к абсолютной несхожести. И в этом главном парадоксе бытия не остаётся места чистому знанию, математической неизбежности вывода. Отсюда выходишь только верой. Если мы где-нибудь, хотя бы в суде, округлим двух людей до равноценности – коммунизм в перспективе становится неизбежным. Но если округлить разницу между людьми до полной уникальности – из этой точки выйдешь к каннибализму и фашизму. Я не говорю – сразу… Не ты, и не твой ученик, и даже не ученик твоего ученика! Это долгий путь – от философии уникальности до возвращения к каннибализму… Но встав на него, логическим путём ты с него уже не свернёшь!

– Бесконечность уязвима. То есть не сама по себе, конечно, сама по себе Вечность есть Бог, а Бог поругаем не бывает! Но уязвима наша связь с Вечностью и Бесконечностью, те образ и подобие божии, которыми мы связаны с ними психически. Телесно ведь нет! Телесно же мы точно знаем, что мы в определённых точках пространства и времени. И если бы всё этим исчерпывалось, наши представления о Вселенной никогда не выходили бы за рамки сундука и гроба. А они выходят!

И вот эта Бесконечность, внутри человека, – уязвима. Отруби её от матричной – и всё сведётся ко взаимному пожиранию червей.

Ты лучший из всех логиков, Уильям, и ты не мог допустить логической ошибки. Твоя ошибка лежит за пределами логики. Даже самая строгая из логик, математическая, ломается, если попытаешься приложить её к нолю, к бесконечности, или даже просто к Единому. Нужно – говорит нам математика – отвести место чуду, которое не подлежит осмыслению средствами разума! Есть числа, к которым неприменима логика, единая для всех множеств.

Как локальное существо в локальной точке и в локальный миг времени – может одновременно с тем вмещать в себя и представления о вечности?! Об отсутствии пределов пространства и времени? Ну, примерно так же, как Бог един в Троице! То есть их не три, и не один, а как такое может быть – понять не пытайся. Вот локальное существо, меньше слона, и даже меньше медведя. А в голове у него – в маленькой голове! – умещается бесконечная Вселенная, со всеми галактиками, звёздами, со всей беспредельностью… Как? И зачем?

Если бы кто-то положил карьерный самосвал в ящик стола – то, во-первых, как это возможно, стола не сломав? И – другой вопрос – зачем это потребовалось тому, кто клал?

Мысли двух человек в спутавшихся телах, тяжёлые и болезненные, черпающие до пределов возможного в постижимости, прервал густой и вязкий удар церковного колокола.

Звонница созывала на службу в примыкавшую к францисканской трапезной часовню старого Авиньона, которая, как и другие романские угрюмые и неказистые строения, ненадолго переживёт самого знаменитого их своих узников. И сменится песочных оттенков, мелодичных форм парящей над землёй готикой…

Но пока она ещё была часовня не папского двора, а всего лишь зауряд-монастыря, тёмная и тесная, кривобокая, массивная и одновременно какая-то раздёрганная, как будто стены её щипали каменные гуси и когтили каменные коты: эффект, который создаёт кладка из дикого камня.

Часовня с галереей из трапезной, перпендикулярная его овальному огромному, но низкому своду, была двухэтажной: папа и его приближённые, князья церкви, как бы парили над головами публики попроще.

– Я должен идти! – встал Уильям, давая понять, что беседа с самим собой или голосом из бездны окончена. – Я обязан быть на службе… Я ведь не отлучён от церкви…

Его отлучат папской волей только через месяц после побега, но и тогда он заявит, что отлучение лжеца – ложно.

– А Единой Истиной, – напутствовал его в дорогу Яков Шумлов, – остаётся лишь одно: Бог дал тебе свободу воли, и не забирает её, даже когда ты умоляешь его забрать. Этот дар всегда с тобой. В том числе и в интеллектуальной сфере. Есть вопросы, на которые наука даёт твёрдый, однозначный и неопровержимый ответ. Есть вопросы – на которые она даст его в будущем. Но есть и «оккамов вопрос», на который интеллект не даст твёрдого и однозначного, неопровержимого ответа НИКОГДА. Развивая ум, ты будешь находить в людях всё больше подобного. Но и всё больше разного. Никакая наука никогда однозначно не ответит тебе на вопрос, что важнее: сходство или различие в подобном? В этой точке придётся слепо уверовать – или сойти с ума…

 

10.

Когда капитан Гектаров, могучий Гектор системы исполнения наказаний разным «ахиллам» и «менелаям» криминального мира, отправил всё население «хаты» на работу в котельный зал, Либа не чувствовал никакой беды. Он рассчитывал, что, как положено «старшаку», исполнит роль бригадира, и никак не ожидал нарваться на воровской сходняк. Тем более в специфической форме «правилки»…

В котельном зале СИЗО, где громоздились, напоминая бетонные просторы фабричных цехов, котельные агрегаты с дутьевыми вентиляторами и шахтные мельницы, а оконные фрамуги нижнего света создавали даже в солнечные дни полумрак, пропитанный, как тряпка, масломашинной вонью, сбились разного ранга уголовники. В зал бригада Либы прошла по бункерной галерее, напомнившей о бомбоубежищах, через прозаичные и обшарпанные ряды подсобок, бытовок и служебок.

Ничего чинить в котельном зале оказалось не нужно. Об этом знали все. Кроме Либы, который ни о чём не догадывался до самой последней минуты, когда открылась косая дверь в мрачную и захламлённую мастерскую – комнату кочегара…

Обычно такие покорные и трусоватые, Виза и Толчёный вдруг подхватили Либу под руки, а когда он, возмущённый и гневный, попытался вырваться – то убедился, что эти кабыздохи-рецидивисты куда сильнее его наивных предположений...

– Чего вы, чего?! – рвался Либа, как бабочка, пригвождённая булавкой.

– Того, баклан! – изменился в речи и манерах Робин Бэд. – Хочет братва спросить с тебя…

– Чё за предъявы?!

– Когда родские спрашивают – умолкни в ушарь! Тут фраеров, мужиков и фуцанов нет, прав – значит, выправишься. При левых тебе лепить никто не станет…

– Да кто ты такой, чтобы мне лепить?!

– Кто надо… Спроси толковище…

Зеки, стайно сгрудившись у входа в зольное помещение кочегарки, молчали – и тем давали Робину воровскую ксиву, тюремное прокурорство.

– Так он всё-таки есть?! Мой придуманный отец… – пошатнулся удерживаемый Толчёным под локоток, бережно, как дама кавалером, Яков Шумлов.

Мало кто узнал бы в изнурённом и осунувшемся, одичавшем и лохматом, обросшим щетиной и отчаянием Яке, обряженном в тюремную робу не по росту, – холёного и лощёного хлыща прежних лет и коллекций высокой моды. Заключённый по клеветническому навету Яков Витальевич считал, что почти уже вспомнил свою настоящую жизнь, которую выдавили фальшивые вытесняющие воспоминания об отце-олигархе…

Теперь всё приходилось крутить назад. Как киноленту старого кино, перематывая на бабине задом наперёд…

Из не очень подходящего места, из кочегарской слесарки, вышел он, знающий. То есть – владеющий волшебными, магическими «ключами от ничего», отпирающими исходность великой пустоты, пластилина для творчества.

Тот, кто говорил сыну в ложной памяти Шумлова:

– Ты берёшь ноль, и расщепляешь его на совокупности положительных и отрицательных чисел. И все они – являют собой что-то, тогда как исходный ноль – ничто. И если сложить эти положительные и отрицательные числа вместе – то получится, снова и обратно, ноль. Если ты овладел ключами от ничего, то можешь сделать всё, что угодно. Без ограничений, только с одной, но очень существенной оговоркой: ты не один такой. Другие тоже лепят из пластилина, и им далеко не всегда по душе твоя лепка.

Совенко был в тирольской узкополой шляпе с декоративным маленьким пёрышком за шёлковой лентой, в белом, верблюжьей шерсти полупальто, в белых брюках с идеально отутюженной стрелкой и светлых, расхоженных и растоптанных под его больные ноги туфлях-плетёнках. Руки свободны – кейс академика, который близкие называли «ядерный чемоданчик», держал Феликс Фениксов в долгополом, со множеством клапанов, бежевом плаще.

Так память Якова что, не ложная?!

На Шумлова никто пока не смотрел. Все волчьи взгляды скрестились, как шпаги, на несчастном Либе-самозванце…

– Этот сидун – фуфлогон и парашник, – задал направление Робин Бэд.

– …Правильных понятий не придерживался… – интеллигентно вставил Виза.

– Сам петух петухом, а молодого петушил как пахан. Самозванец! – харкнул словом (ибо по-настоящему в «хатах» не положено харкаться) Толчёный. Яков ошалело посмотрел на него – знакомого, ставшего незнакомым. Где тот забитый туберкулёзный доходяга в круглых очочках, напоминавший библиотекаря в блокадном Ленинграде? Упитанней Толчёный не стал – но как будто бы с него развернули фантик, обнажив внутренность, от взгляда на которую веяло сизым холодом зимнего турника…

– Вёл себя, как вор в законе, – протоколировал вертлявый Робин Бэд. – Кто тебя, баклан, короновал? На каком сходняке? Какие про тебя малявы по чалкам слали? Чё молчишь, язык засосал, ссыка?!

– Родским себя почуял?! – лез с предъявой Виза. – Торпедон! Смотрящим себя возомнил?

– Сами и назначили… – бормотал ошарашенный Либа.

От внезапного предательства сизых тюремными татуировками сокамерников Либа пребывал в полуобморочном и полубезумном состоянии. Ещё несколько минут назад он был «король на зоне», «по-натуре авторитетный», и эти задохлики, каждый вполовину от массивного Либы, заискивали перед ним, на цырлах ходили…

И вдруг мир Либы перевернулся, накрывшись медным тазом. Тщедуши́ оказались жилистыми и, при всей их худобе, каждый, как выясняется, не слабее сдобно-пухлого зиц-пахана! А самое главное – мгновенно, быстрее дымка от папиросы, растаял весь тот фимиам почтения, которым много дней окружали его в камере Робин, Виза и Толчёный! Теперь тюремные волки презирали его, как пойманного барана, видели в нём добычу! Чухан – избранный объектом насмешек и издевательств, хотя бы потому, что в каждой брутальной компании или банде должен быть объект насмешек, – вдруг оказался «бугром», и теперь те, кто хихикал над гнобежом Яши Шумлова, – собираются таким же манером угодливо хихикать над гнобежом Либы!

– А ты бы сказал: не пахан, авторитета нет… – запоздало учил Виза. – Первоходка… Общаком заведовать решился, кочет золотушный?

– Сам не работал, других гонял! – жаловался Робин. – Швабры в руки не брал – по какому праву? Все «грелки» через себя пускал…

– Думаю, братва, мочить его надо! – предложил Толчёный. – Как прокладку!

Достал «тюремный кинжал» – отломанный от сигареты фильтр, прижжёный и придавленный на подошве кирзы: маленький, но очень острый ножичек.

– Вмешивался в дела блатных, вякал на разборе без права голоса… – доябедничал Виза. – Надел «косяки». Предлагаю без красной пасты, но опустить в петушак…

И все зэки в котельном зале повернули узколобые страшные головы на Совенко:

– Что скажешь, Хозяин? – за всех спросил Робин.

Глаза Совенко были втягивающе-глубокими и мёртвыми: взгляд головоногого, холодный и сверливший всякого взор удава.

– Некоторый человек, – мрачно начал Виталий Терентьевич, усевшись в мигом пододвинутый к нему пластиковый, полукруглый стул, какие бывают в летних кафе-шантанах, – насадил виноградник и обнес оградою, и выкопал точило, и построил башню, и, отдав его виноградарям, отлучился.

– Да! Отвалил, короче! – комично поддакнул сбоку вертевшийся тут же мелким бесом Робин Бэд. Он напоминал дворняжку, одновременно и ликующую с появлением хозяина, и вымогающую в ликовании своём подачку.

– …Много раз посылал к виноградарям слуг, – даже не глянув на Бэда, продолжил Филин. – Те же их избивали и поносили с бесчестием. Тогда подумал: постыдятся сына моего, любимого и единственного…

– На совесть, то есть, человек понадеямшись… – крутился в паузе Робин, под рукой в подпёрдышах.

– …Но виноградари сказали друг другу: это наследник; пойдем, убьем его, и наследство будет наше. И свершили. Что же сделает хозяин виноградника? 

– Да вот! – выскочил по-шакальи вперёд и помахал кулаком под носом «у́рок» Робин. – Все рамсуйте, что он сделает!

– Придет и предаст смерти виноградарей, – ответил за всех Яков Витальевич, знавший, откуда притча, и какова её концовка. А все вокруг смотрели уже не на Либу – на него, Якова… – И отдаст виноградник другим.

– В натуре! – горячо, и, по глазам казалось, искренне, поддержал Робин, подлащиваясь к молодому хозяину – А хули они так делали?!

Либа хотел что-то сказать, провиснув между железной хваткой Визы и Толчёного. Он хотел – но не мог, не получалось, потому что он одновременно стремился и заорать гневно, по-хозяйски, и умолять жалобно, по детски…

– Кончай с ним, сынок! – сказал бесцветно Совенко и предложил, как предлагают бокал шампанского, – заточку в руке: – Вали за обиду. Открой свой счёт правды и справедливости…

– А не хочешь, так нам дай, – затявкали волки, превратившиеся в беспородных, уродливых собак, гомоном перехватывая друг у друга хозяйское внимание. – Нам скажи, мы его удавим по-тихому… Сука, сам себя короновал, на уважаемых людей гнал, зона такого не прощает…

– Ну, так что, сынок? – улыбнулся отец во весь оскал. – Или у тебя опять в душе интеллигентские терзания?!

– Нет, папа! – твёрдо сказал Яков и принял нож. – Когда будет нужно для дела, я завалю стольких, скольких потребуется. Но я понял и другое: мужчина, повзрослев, никогда не опускается до пустой и никчёмной мести…

– Худо базаришь! – тявкала свора, прикормленная Совенко

– Он по воровскому закону виноват!

– Сам себя короновал – косяк серьёзный… За такое режут у нас…

– Не сомневайся, молодой хозяин, его вину каждый у нас понимает…

– Виноват он, – оборвал галдёж Яков, – или не виноват «в воровском законе» – это уж вы сами, между собой, по-у́рочьи, решайте! Я же знаю другое: был я слеп. А теперь вижу. «Плюнул на землю, сделал брение из плюновения и помазал брением глаза слепому»…

– Не греши так, Яша! – взмолился Робин Бэд, имевший не только золотой, но ещё и вытутаированный на груди крест. – Неужели ты этого чмо со Спасителем равняешь?!

– Нет, конечно, и в мыслях не было! – утешил Шумлов. – Однако же чудо было, Роби! Мой отец – действительно волшебник…

– Кто бы спорил, братан, кто бы спорил…

– Ступай, Либа! – жестом освободил дурака Яков Витальевич. – Но запомни: ещё раз мне попадёшься на пути, так легко не уйдёшь…

…Когда сопливый и налитый всклень слезами Либа отполз в угол прощения и опущенности, лагерный бомонд разродился аплодисментами, как в театре. Яков Витальевич понял, что прошёл ещё одно испытание этого квеста.

– Справедливый, как отец! – лязгала голосами лающая стая.

– Настоящий Хранитель!

– Хорошо базарил, как по сердцу в тапках…

– Ну, а вы думали-то?! – бегал взад-вперёд Робин Бэд. – Вы-то что думали? Мы с Яковом Витальевичем из одной миски баланду хлебали…

– Я сейчас думаю о другом! – с неожиданной властностью отстранил дворнягу Яков Шумлов. – Я многое переосмыслил, многое пересмотрел… Я многое упустил и запустил, но лучше взяться за дело поздно, чем никогда…

 

***

– Знаешь, что хуже всего в либерализме? – мрачно поинтересовался у посетителя Яков Витальевич, закуривая от ритуальной щепы отцовскую «Гвантанамеру». – Свобода слова – это его безнаказанность. Поэтому слова теряют и вес, и смысл. И человек сыплет словами с утра до вечера, совершенно разучившись за них отвечать, вообще забыв их значение! В монархическом обществе человек говорит только то, за что он готов пойти на плаху. А потому он говорит только самое важное, и самое главное. И всякое слово в таком обществе имеет колоссальный вес.

Я это всё к чему? – нехорошо осклабился Яков, и оскал его вдавил гнилозубого камуфляжника в посетительское кресло, заставил вспотеть. – Я выделю ту сумму, которую ты просишь, но только после того, как мои люди проверят: действительно ли ты служил на Донбассе? Не волнуйся, это недолго: пара звонков из моей службы безопасности… И если выяснится, что ты мне сказки плетёшь… я отрублю тебе палец. Отец, конечно, отрубил бы голову, но я похлипче своего отца, и потому только палец. Ты готов к такому формату отношений? Если нет – тогда у тебя минута, чтобы навсегда покинуть мой кабинет…

И бледный человек в камуфляже, с липовыми орденами на груди – поспешил исчезнуть…

– Я не узнаю тебя, Яша… – созналась его Лиза.

– Зато я нынче с большим интересом узнаю сам себя… – щерился зверем Шумлов.

Теперь он не сомневался в кровавом ковролине и пряничной глазури мебельного глянца залы заседания совета директоров АО «БТ» – это уже не было для него чужим и посторонним. Странно, но после того, как усомнился, посчитал этот зал с округлённым углами треугольным столом-«валентинкой» своей галлюцинацией, – он вдруг почувствовал своё родство и обладание им.

Шагая по томатной красноте здешнего ковролина, отражаясь призраком в зеркальности шлифовки колонных мраморных цилиндров, он уже знал, что его место – в той единственной точке необъятной столешницы, куда сходятся все линии коммуникаций и вся продуманная акустика помещения.

И совершенно не удивился, что узкий круг собравшихся молчит. Ожидает его указаний. Распоряжений. Пожеланий. Но в этом нет ничего приятного. Восторга своим всевластием он не испытывал и теперь, заново родившись после «тюремной переэкзаменовки»…

Это для думающего человека очень страшно. А для верующего – ещё страшнее.

– Если школьник ошибётся в расчётах, – объяснил отец, благословляя, – то его поправит учитель. Но если в расчётах ошибётся генеральный конструктор, то его некому поправлять. И катастрофа станет неизбежной. Помни, что твоё слово будет окончательным, а твоё решение – некуда обжаловать. Когда ты что-то решил – дело закрыто. Поделить власть тебе не с кем – делёжка равна дезертирству.

И потом коснулся более общих вопросов:

– Цивилизация – это машина по выделке благ. Она должна, во-первых, работать, а во-вторых, улучшаться. Этому всё в ней и подчинено. О людях в ней ничего не сказано. Известно только, что если машина выделки благ будет работать и совершенствоваться, то в итоге людям станет лучше. И только. «Когда-нибудь» и «может быть». А что будет с людьми в процессе – теория умалчивает. Если какой-то человек или целая их группа мешает этой машине – выбирать придётся машину.

Он помолчал, давая осознать всю трагическую тяжесть этого выбора механики над органикой.

– Или эти люди потащат тебя в «естество» каменного века, предлагая тебе волочиться за их животными желаниями… И если ты выберешь это – тогда это тоже будет твой выбор. Были в истории и такие Хранители, которые предпочитали людей производственной машине, а людям, конечно же, удобнее и веселее не работать, чем работать в поте лица…

Теперь Яков его понимал. Как ни странно – после встречи в Подпространстве с призраком «отца номинализма»: все сущности Бытия, возникшие из расщеплённого ноля, – стремятся слиться обратно в ноль. И только тот, кто владеет ключом от Ничего, – может запереть им вход туда… Вызывая их раздражение, создавая ту «несвободу», которая – при всём брюзжании стихоплётов – не даёт вернуться стихам в тот сор, из которого они «растут, не зная стыда». А что будет, если они вернутся туда, откуда вышли?

Вы думаете, это всё само по себе – и Гомер, и «Квантовая физика» на книжной полке, и сама книжная полка, которую, кстати сказать, в дизайне моды не предусматривает евроремонт? Вы думаете, огромные потоки людей без диспетчера идут, не смешиваясь и не разваливаясь, – на работу и на учёбу, в театры и в библиотеки? Малейшее ослабление созидательного давления на людей – и дольки ноля, как ртутные шарики, начинают скатываться в исходное небытие. В то милое сердцу либерала «естество», где человек не имел ни государства, ни закона, ни электричества, ни индустрии, не умел ни читать, ни писать. И думал исключительно о мгновенностях, не «имея вместить» ничего разумного, доброго, вечного?

Смерть – монополистка. Контролируя почти всё пространство, она рвётся через преграды потоками космической энтропии даже в те немногие места, где её пока нет. Она пропитывает собой жизнь, и эту пропитку, хмельную от бродильных процессов распада умерших плодов, – наивные называют «свободой».

Ибо ум требует труда и насилия, хотя бы над собой, если не иного. Глупость же – нетребовательна и снисходительна. Все токи и колебания мозга она сводит в итоге к нолю, показывая в смерти выход из всех томлений духа…

 

***

Максим Львович Суханов нетерпеливо скучал сбоку от семейного разговора. Он давно уже освободил кабинет заместителя председателя совета директоров, и теперь радостно предвкушал садоводческую свободу. Лучше поздно, чем никогда!

Ему вспоминался римский император Диоклетиан, которому тоже повезло в конце жизни удалиться от дел в глухую провинцию. Когда же к нему послали гонцов от сената, умоляя вернуться, Диоклетиан ответил:

– Если бы знали, какую я на огороде капусту вырастил, вы б меня не отвлекали этой ерундой!

Ещё не вырастивший никакой капусты (кроме долларовой), Максим Львович тепло пожал руку сменщику, и пожелал удачи. Сердечно, но лаконично, чтобы не затягивать. И поспешил на выход, тогда как новый зампред – в зал заседаний директории.

– Ева Алеевна, – обратился он к Шаровой, – дело прошлое, и они могли убежать далеко, но всё же спрошу: сможете ли вы найти и доставить ко мне двух управляющих акционерного общества «Русский Анис», разворовавших его хозяйство?

– Вам достаточно только приказать, молодой хозяин! – изящно, и с достоинством могущества поклонилась Ева Шарова. Меж губ мелькнул кончиком плётки раздвоенный змеиный язык. – Я найду их для вас даже из-под земли… И даже если они уже умерли… Не зря в моём хозяйстве лаборатории с автоклавами… Вернём и с того света…

– Спасибо! – пожал с чувством Шумлов её сухую горячую узкую ладонь. Затем сделал шаг к массивному громиле, Валериану Шарову:

– Валериан Петрович… Как их найдут, надо будет из них всё выбить. В бараний рог свернуть, но чтобы из любого оффшора, от любой троюродной тёщи перевели украденное обратно на наши счета…

– Вам достаточно только приказать, молодой хозяин! – преломил в покорном кивке бычью шею Валериан Шаров, прозванный Погоном. – Чтобы мне не вернули расхищенное – я таких не знавал ещё…

Шумлов нашёл своё место в жизни.

– Рынок, – говорил он в гибкий микрофон со своего председательского места за треугольным столом совета директоров, по причине скругления углов напоминавшего формой и глянцем сердечко–«валентинку», – оскорбителен для разума именно тем, чем он так удобен для управленца. Сиречь – естественностью своих регуляций. Он ничего никому не обещает, а потому никого ни в чём не может обмануть. Он с первых же дней говорит человеку, что тот выживет, только если выживет. А если не выживет – то некого винить, кроме самого себя. Рынок с равнодушием закройщика отрезает лишних людей, сотня их или миллион, без формальностей, судов и следствий, долгих и сопливых сентиментальных обсуждений судьбы изгоев, столь пылких у социалистов и гуманистов. Всё, что не соответствует условиям среды, или избыточно ей, – исчезает мгновенно. И оттого всё оставшееся – востребовано средой. Рынок не пытается никого перенаправлять, переучивать, искусственно выкармливать или держать под аппаратами искусственного выживания. В рыночной экономике некому жаловаться на судьбу – оттого недоразвита столь обильная при социализме слезливость и чувственность. И это, повторюсь, очень удобно для управленцев. Но всё же цель человеческого разума – победить это естество, преобразовать эту машину уничтожения в машину выживания!

 

***

Хорошая новость в том, что мы можем построить любой, сколь угодно прекрасный мир. Плохая в том, что мы не знаем – нужно ли это людям, примут ли они такой дар? Человек, которого мы долго исчерпывали линейной материальностью, – на самом деле ещё и тёмные глубины подсознания, и плесневые подвалы подпространства. Создавая в своей фантазии кошмары, человек уравнивает свои кошмары с мечтой, подаёт отзывчивой Вселенной как свои чаяния. Кроме того, СТРОИТЕЛЬСТВО – не одномоментно. Всякий понимает, что строительство – это долгий процесс, раздражающий всех и строительным мусором, и временными неудобствами, и тяготами строительных работ… Примет ли от нас человек архитектуру прекрасной новой реальности, или откажется принимать, опасаясь грязи и безобразий стройплощадки?

 

***

К счастью, это решать не кому попало. Это решать только тому, кто владеет ключом от Ничего, способностью расщеплять исходный ноль на самые разные величины.

Лето-осень 2020 года, Уфа

 

ПРИМЕЧАНИЯ

---

[1] Иван VI (Иоанн Антонович) (1740-1764) – российский император-младенец, который был свергнут Елизаветой Петровной и провёл почти всю жизнь в одиночном заключении. Уже в царствование Екатерины II был убит охраной в 23-летнем возрасте при попытке его освободить.

[2] Сергей Иванов в фильме «Президент», вышедшем на телеканале «Россия 1»: «Я ничего не знал до последней минуты. В 10 утра мне позвонили из приемной Бориса Николаевича Ельцина и сказали, что через полчаса мне надо быть у него в кабинете. Я был приглашен в кабинет. Вот когда мы стояли как живые свидетели передачи власти, которая включала, кстати, в себя и передачу ядерного чемоданчика…».

[3] Генерал Сергей Шойгу, тогда глава МЧС, заверяет телезрителей, что «отлично запомнил этот день». «Нас 31 декабря позвали на завтрак к президенту. Человек восемь, наверное, было. Я смотрю, несут телевизор. Тогда, если вы помните, такие толстенькие, пухленькие телевизоры были. Его принесли, поставили, пришел Борис Николаевич и Владимир Владимирович. Сели, включили телевизор… Оттуда мы узнали, что Борис Николаевич ушел и передал исполнение обязанностей президента Владимиру Владимировичу…».

[4] В феврале 2012 года действующий тогда глава государства Дмитрий Медведев на встрече в Горках с представителями оппозиции насмешливо укорил их: «Вряд ли у кого есть сомнения, кто победил на выборах президента 1996 года. Это не был Борис Николаевич Ельцин». А до того о том же самом говорила вице-спикер Госдумы от правящей партии, напрямую преемственной от ельцинизма, Любовь Слиска: истинные результаты были совершенно иными.  Что, впрочем, никогда и ничему не мешало – наверное, это и имели в виду Медведев и Слиска, по сути, «правдорубством» своим разрушая фундамент под собой.

[5] Только 26 апреля 2015 – когда уже много воды утекло –  Иванов и Шойгу рискнули с таинственными улыбками рассказать газете «Взгляд» о некоторых деталях «передачи» власти. Даже высшие чины России узнали о передаче президентских полномочий Владимиру Путину только день в день, час в час 31 декабря 1999 года.

[6] Только один пример: Мариэтта Чудакова, многолетний соратник и даже друг ельцинской «семьи», член его президентского совета, в солидной, «их круга», вполне прозападной и либеральной газете «Ведомости» возмущалась: «После смещения с поста Ельцину закрыли рот». Ведущий обозреватель «Ведомостей» М.Трудолюбов немедленно согласился с Чудаковой: «Ушел Ельцин, он все эти 7 лет ничего не говорил практически. Там было… чуть-чуть… А в общем-то полное молчание. Возможно, были договоренности… потому что он добровольно отдал власть…» – гадает Трудолюбов. «Да-да!» – торопливо кивает Чудакова…

[7] Александр Сергеевич Пушкин, «Вольность» (ода).

[8] Механическая кишечная непроходимость, развивающаяся вследствие поворота петли кишечника вокруг брыжеечной оси.

[9] Дизурия – нарушение мочеиспускания, обычно вследствие затруднения выведения мочи из мочевого пузыря при сдавливании мочеиспускательного канала гематомой, опухолью, увеличенной предстательной железой, и т.п.

[10]  Ежовое копыто – термин в ветеринарии, означающий болезнь лошадей: копыто съёживается в результате осложнения хронического ревматического воспаления. Автором используется как аллюзия к «ежовым рукавицам» и «копыту чёрта».

[11] Ø, ø (O с диагональным штрихом) – буква расширенной латиницы, используемая в датском, норвежском и фарерском алфавитах для передачи огублённого гласного переднего ряда средне-верхнего подъёма.

[12] Карцинология – наука о ракообразных, раздел артроподологии и зоологии.

[13] Эвтаназия – ассистируемое самоубийство, при котором бригада медиков за деньги помогает самоубийце покончить с собой.

[14] АМН – «малая» Академия, Академия Медицинских наук в Советском Союзе, позже РАМН – Российская Академия медицинских наук.

[15] (Датск.) Экономная фармакопея. Фармакопея – собрание нормативных документов (фармакопейных статей), регламентирующих требования к качеству лекарственных средств.

[16] (Датск.) «Наш Кремль».

[17] Датская королевская служба безопасности и разведки.

[18] (Латышск.) – Спасибо, благодарю.

[19]  (Итал.) Dolce vita – известный итальянский, а потом и советский, заимствованный из фильмов, фразеологизм. Означает «сладкая жизнь».

[20] (Датск.) криминальный сленг: «говно-вопрос».

[21] Тян (сленг «десятых» годов XXI века) – девушка, телочка.

[22] Краш (сленг «десятых» годов XXI века) – любимый или любимая, чаще всего безответно.

[23] Гандшпуг (морск. термин) – остроконечный рычаг, подъёмный багор на корабле. В руках умелого пирата – страшное оружие абордажного боя.

[24] В 2013 году Франция вторглась в Мали. Операция началась с нанесения боевыми самолетами ВВС Франции ударов по наземным объектам. Около 500 французских военнослужащих высадились в Бамако. Им помогали наёмники. Обе стороны несли потери, так же, как  мирные жители. После первых дней проведения операции «Сервал» французское командование решило нарастить численность своего воинского контингента в Мали сначала до 2 500 человек, а чуть позже уже до 4 тыс. Франция вела вторжение самостоятельно – вне рамок НАТО. Это одна из ярких войн неоколониализма XXI века.

[25] Колониальная операция «Бархан» 2014 года французских интервентов в Мали, Чаде, Буркина-Фасо, Мавритании и Нигере была поддержана военными силами Эстонии. Эстонцы проявляли особую жестокость в карательных акциях.

[26] Сеид – почтительное обращение у арабов, «господин» или «почтеннейший».

[27] (Латышск.) «Режешь один раз, доишь – всегда».

[28] (Англ.) «кусок дерьма», одно из самых распространённых ругательств в английском языке.

[29] Агорафобия – боязнь открытого пространства, открытых дверей; расстройство психики, в рамках которого появляется страх скопления людей. По сюжету, персонаж страдает ещё и акрофобией, но это нечто иное: навязчивый страх высоты.

[30] Один из главных апокрифов капитализма: легенда о том, что прусскому королю Фридриху Великому якобы мешал скрип мельничного колеса по соседству с его поместьем Сан-Суси. Король просил мельника прекратить шум; потом, когда мельник отказался, – предложил выкупить мельницу. Когда мельник отказался и от этого – король вздохнул: «ничего не поделаешь: он в своём праве. Это его частная собственность». Легенда восходит к реальным событиям 1779 г., связанным с мельником Арнольдом, но на самом деле там всё было совсем не так…

[31] Строка из песни В.С. Высоцкого.

[32] Цитата из А.Твардовского, поэма «По праву памяти».

[33] Федеральная резервная система США не имеет отношения к государству и не управляет его резервами. ФРС является системой, управляемой различными собственниками, в состав которой входят 12 региональных банков с разветвленной структурой филиалов: Федеральные резервные банки Бостона, Нью-Йорка, Филадельфии, Кливленда, Ричмонда, Атланты, Чикаго, Сент-Луиса, Миннеаполиса, Канзас-сити, Далласа и Сан-Франциско. Их собственниками являются некоторые из самых больших коммерческих банков Соединенных Штатов. О каких банках точно идет речь, достоверно неизвестно, во всяком случае, публично об этом ФРС не распространяется, а вот слухи ходят разные. Предположительно, владельцами ФРС могут быть банкирские династии Ротшильдов, Лазард Фрер, Кун и Лёб (Kuhn, Loeb & Co), Варбург, Леман Бразерс (Lehman Brothers), Рокфеллеровский Chase Manhattan, JPMorgan и Goldman Sachs. Сегодняшнюю ФРС задумали семь человек. Эти семеро тайно встретились на острове Джекил Айленд, принадлежавшем JPMorgan. В состав заговорщиков входил Нельсон Олдрич, сенатор Род-Айленда – будущий председатель Комиссии по национальной валюте. Он и организовал указанную встречу, которую позже назвали "охотой на уток". Так называют и силы специального назначения, которые выполняют волю банковского консорциума в разных частях Земли.

[34] Шарль Бодлер, «Падаль».

[35] Этана – царь (лугаль) древнего шумерского города Киша, правивший в начале III тысячелетия до н.э. Этана был правителем Шумера, «который стабилизировал все земли». Он «был человеком, который взошёл на небеса». Согласно легенде, Этана заручился помощью орла, спасённого им из ямы, куда его бросила змея. С огромной высоты земля показалась Этане не больше «борозды», а море – «миской с похлёбкой». Когда же они вовсе пропали из вида, Этана испугался… – на этом текст обрывается. Конец истории до сих пор найти не удалось.

[36] Бычий цепень (солитёр) – самый знаменитый вид паразитических ленточных червей. Взрослая особь бычьего цепня 4-10 метров в длину. Тело цепня состоит из маленькой головки, короткой шейки и длинного лентовидного тела. На головке располагаются круглые мускулистые присоски, с помощью которых взрослый паразит прикрепляется к стенкам кишечника донора.

[37] Иона 4:10-11.

[38] Норвежский террорист Андерс Брейвик, приговоренный к 21 году тюрьмы за убийство 77 человек в 2011 году, пожаловался на условия содержания в тюрьме. Брейвик пожаловался на нехватку общения – он сидит в одиночной камере. Его раздражает шум в тюрьме, издаваемый другими заключенными, и недружелюбное отношение сотрудников тюрьмы. Брейвик также жалуется на холодный кофе, отсутствие увлажнителя воздуха, недостаточное количество масла, которое он может намазать на хлеб, и плохой вид из окна.

[39] Миллиардер Дэвид Рокфеллер скончался на 102-м году жизни, пережив 7 (!) пересадок сердца и 2 пересадки почки. Ради него распотрошили, как минимум, десяток молодых здоровых людей.

[40] Откровение святого Иоанна Богослова, гл. 13, 3-4.

[41] Автор опирается на исторический источник. Действительно, опубликованы фотографии советских времён, где певица София Ротару в рабочей одежде моет окна на ленинском субботнике.

[42] Шейлок – один из главных персонажей пьесы Шекспира «Венецианский купец», еврей-ростовщик. По сюжету Шейлок даёт деньги в обмен на право в случае неуплаты по счёту вырезать из тела должника фунт мяса.

[43] Шмелёв Иван Сергеевич (1873-1950) – русский писатель, публицист. Особенно прославился описаниями купеческих застолий и разносолов, которые с ностальгией вспоминал в эмиграции. Читать Шмелёва врачи рекомендуют людям с пониженным аппетитом.

[44] Радиоэлектронный центр в Лурдесе – главный советский, а затем и важнейший российский зарубежный центр радиоэлектронной разведки. Был расположен в южном пригороде Лурдес кубинской столицы Гаваны. Строительство началось в 1962 году, сдан в эксплуатацию в 1967 году, использовался по назначению до 2002 года.

[45] Военная база во Вьетнаме, в городе Камрань провинции Кханьхоа. База расположена на берегу Южно-Китайского моря, в бухте Камрань. Благодаря природным условиям порт Камрани считается одним из лучших глубоководных портов в мире. В 2001 году, под давлением американского шантажа, руководство России приняло решение эвакуировать базу. 17 октября 2001 года президент Владимир Путин объявил на совещании в Минобороны о ликвидации военных баз в Лурдесе и Камрани. 2 мая 2002 года в/ч 31350 официально прекратила своё существование. Но история имеет продолжение: 12 ноября 2013 года в ходе российско-вьетнамских переговоров на высшем уровне между президентом России Владимиром Путиным и президентом Вьетнама Чыонг Тан Шангом было подписано соглашение о возрождении совместной базы для обслуживания и ремонта подводных лодок в Камрани.

[46] В 2003 году марионеточная Украина путём агрессии отторгла от России остров Тузла, закрыв для России Керченский пролив. И поставив всё азовское судоходство под свой (точнее, американский) полный контроль. Это была громкая американская пощёчина Путину, которую тот стерпел молча, но не забыл. В связи с присоединением Крыма к России глава МИД России Сергей Лавров 21 марта 2014 года заявил, что Керченский пролив больше не может являться предметом переговоров с Украиной. Ныне остров Тузла входит в состав Республики Крым, как часть Керчи.

[47] «Мир» — советская пилотируемая научно-исследовательская орбитальная станция, функционировавшая в околоземном космическом пространстве с 20 февраля 1986 года. Подчёркивала превосходство российской космонавтики над американской, и была затоплена в Тихом океане 23 марта 2001 года в угоду «партнёрам».

[48] Российская армия заняла Приштину в ночь с 11 на 12 июня 1999 года. В ходе сложных переговоров Россия получила четыре зоны ответственности в автономном крае Косово, в которых, в отличие от зон ответственности западных держав, сербы чувствовали себя в безопасности. В 2003 году российский контингент был выведен из Косова, а его имущество безвозмездно передано командованию НАТО. Это решило трагическую судьбу сербов края. Путину же дало возможность убедить врага в том, что он – лоялен Западу, что он – ставленник Запада. Эта сдача Косова была одним из щедрых подарков, помешавших Западу уничтожить Путина тогда, когда Запад ещё легко мог это сделать, фактически контролируя Москву…

[49] После терактов 11 сентября 2001 года Россия продемонстрировала неслыханную поддержку Вашингтона. Владимир Путин был первым мировым лидером, который принес соболезнования Джорджу Бушу. В интервью режиссеру Оливеру Стоуну наш президент вспоминал:  «Мы как раз на следующий день запланировали учения наших ядерных стратегических сил. Я их отменил, так как хотел, чтобы президент США знал об этом». Когда янки решили вторгнуться в Афганистан, то вся логистика перемещения американской группировки была связана с российским воздушным пространством. РФ не только не взяла деньги за пролет над своей территорией, но и оплатила за счет российского бюджета все расходы по использованию наземного навигационного оборудования. По РФ шли железнодорожные составы, которые РФ добровольно обязалась не досматривать. Причем даже без ратификации в Госдуме.

[50] По-англ. героин – heroin, и его часто называют сокращённой версией, «herо», особенно в неформальных и бытовых беседах.

[51] (Латышск.) Свинарник.

[52] (Латышск.) Красные.

[53] (Нем.) «Это поистине удивительно».

[54] LOL – англоязычный интернет-мем в молодёжной речи. Используется для выражения смеха, насмешки, восторга.

[55] DC – «DRESS CODE», смысл в том, что человека в отрепье, скажем, бомжа, не пустят.

[56] FC – «FACECONTROL», смысл в распознавании лиц, недопуске лиц «чёрного списка», опознании знакомых и завсегдатаев.

[57] Историческая цитата, ответ Яна Смита, главы Белой Родезии, на вопрос, как устроена демократия в Африке.

[58] С.Магнитский – аудитор, работавший в консалтинговой компании Firestone Duncan. По делам своей конторы был в 2008 году арестован, а в 2009 году умер в изоляторе. Смерть Магнитского вызвала широкий международный резонанс и стала поводом для принятия в 2012 году в США и позднее в Канаде «Закона Магнитского» о санкциях против РФ.  В 2019 году к скандалу по делу Магнитского присоединился с санкциями Евросоюз. «Дело Магнитского» стало ярким примером лицемерия и двойных стандартов на Западе, где по мановению кукловодов то включается, то так же внезапно отключается агрессивное «правозащитничество».

[59] Специально обустроенные зоны для релаксации, происходит от английского сленгового «chill out», в переводе: «расслабление», «отдых».

[60] «Дырка» – понятие в физике, означающее незаполненную валентную связь, численно равную заряду электрона.

[61] Нус (др.-греч. «ум»), у Анаксагора, Аристотеля, в стоицизме и неоплатонизме «нус» – тончайшая и чистейшая из всех вещей. Замысел, как первооснова всякого вещества, элементарнейшая из частиц, все материальные параметры которой (вес, размер, форма и т.п.) равны нолю, не имеют вещественного измерения.

[62] Псалом 22, 1:4.

[63] Жировоск (адипоцир) – трупный воск или жир, своеобразное жировое вещество, в которое иногда превращаются трупы, преимущественно находящиеся во влажной среде, при отсутствии или недостатке воздуха или в текучей воде.

[64] Жеводанский зверь – прозвище волкоподобного существа, зверя-людоеда, терроризировавшего север французской провинции Жеводан (ныне департамент Лозер), с 1 июня 1764 по 19 июля 1767 года. В течение трех лет было совершено до 250 нападений на людей, 119 из которых закончились смертями.

[65] Известная строка из песни А. Галича.

[66] Негев – пустыня в Израиле.

[67] (Фр.) «Понимаете, доктор»

[68] (Лат.) «Пусть погибнет мир, но свершится правосудие».

[69] Из песни В.Высоцкого «Солдаты Группы «Центр».

[70] Индуцированный бред – случай, когда бред психически больного человека «передается» лицам из его окружения, т.е. близкий больному человек начинает разделять его бредовые идеи.

[71] Степан Бандера в детстве страдал зоосадизмом и душил котов на спор. Цитата из книги Галины Гордасевич "Степан Бандера: людина і міф" (2006): "...Степан, побившись об заклад, на глазах у ровесников одной рукой душил котов "для укрепления воли". Интересно, что бандеровка Гордасевич все равно ищет такому садистскому поведению своего кумира рациональное объяснение и пытается сохранить лживый образ "героя украинской нации": "Однако если этот эпизод с котами имел место, то не врожденной склонности к садизму, а от мальчишеского, возможно и неразумного желания проверить себя: сможет ли он лишить жизни другое существо? Ведь в революционной борьбе, которую уже окончательно выбрал для себя Степан Бандера, наверняка доведется лишать врагов и предателей жизни...".

[72] У евреев – бранное слово, означающее придурка или неудачника.

[73] Уголовный жаргон (феня) – обозначает драгоценные камни.

[74] Ткань Адире – традиционная африканская домотканая материя, окрашенный вручную синий батик. Традиционно белые или светло-голубые узоры наносят с помощью перьев или пальмовых волокон на темно-синюю ткань, и каждый узор несёт свое уникальное послание.

[75] Немецкий истребитель Фокке-вульф FW-190 времен Второй Мировой войны, соперник «Мессершмитта-109».

[76] Игра слов: «SHIT» – по-английски «дерьмо», и распространённое международное ругательство.

[77] (Лат.) «Если умеешь пользоваться деньгами – они служат тебе; а если нет – то ты им».

[78] Кочевая африканская народностьиз группы восточных фульбе.

[79] Известное стихотворение А.Брэдстрит, американской поэтессы.

[80] В индо-иранском фольклоре Рух или птица-слон – огромная (как правило, белая) птица размером с остров, способная уносить в своих когтях и пожирать людей, коней и даже слонов.

[81] (Англ.) «Ювелиры обрабатывают камни. Он охотник за камнями».

[82] Буш (Bush) – обширные засушливые, но живые пространства, обычно поросшие кустарником или низкорослыми деревьями

[83] (Англ.) «Он слишком мамин… Чтобы быть отцом Африки…»

[84] Мепакрин – лекарственное средство, обладающее, в основном, противопаразитарным действием. Представляет собой жёлтый мелкокристаллический порошок горького вкуса.

[85] (Англ.) «Черномазые должны быть на первом месте... А вы, сэр, даже не перечислили их среди прочих...»

[86] Принятое в США название африканских белых наёмников, «диких гусей», мерчей.

[87] Английское идеоматическое выражение, дословно не переводимо, смысл – слинять, сбежать, когда тебя упустили.

[88] Обезьянка, карликовый шимпанзе (лат. Pan paniscus)

[89] Цитата из песни В.Высоцкого «Про нечисть».

[90] Китайская шкатулка, или шкатулка с секретом – восточная головоломка, которая может быть открыта только после какого-то неочевидного действия или серии манипуляций. В самых сложных шкатулках нужно сделать более ста ходов.

[91] Закон тождества – является одним из законов классической логики. Впервые закон тождества сформулирован Аристотелем в трактате «Метафизика» следующим образом: «…если у слов нет значений, тогда утрачена всякая возможность рассуждать друг с другом, а в действительности – и с самим собой; ибо невозможно ничего мыслить, если не мыслить что-нибудь одно». В формальной логике закон тождества принято выражать формулой: A есть A, или А = A, где под А понимается любая мысль. Как нельзя разные предметы принимать как одинаковые, так нельзя и одинаковые принимать как разные – чтобы не сойти с ума.

[92] В.Высоцкий. «Профессионалы» – текст песни

[93] Ветхий Завет, Первая книга Царств, Гл. 17; 35-36.

[94] Труффальдино из Бергамо (1976).

[95] Кавист, кависта – специалист по алкоголю, рекомендатор, консультант. В обязанности кависта входят не только знание различных алкогольных напитков и правил употребления их, но и умение подбирать их под конкретное блюдо, вкус клиента.

[96] Рудольф Вирхов (1821-1902) – великий немецкий врач и биолог, изучался в советской школе как отец клеточной теории в биологии и медицине.

[97] Научно-лабораторное название препарата, на рынке известного под торговой маркой «Виагра».

[98] Уголовный сленг: «аргон» – отходняк, «зааргонится» – окончится, завершится.

[99] Служба собственной безопасности в каком-либо силовом ведомстве.

[100] «Комок» – коммерческий магазин, кооперативный ларёк и т.п.

[101] «Авиатор» – на фене, контpабандист.

[102] «Блотняр» – уголовный слэнг, скупщик кpаденого.

[103] Подхалимничать, подмазываться.

[104] «Бетушное» – что-то вроде «кошерного» или «халяльного», то есть честно соблюдающее воpовские тpадиции, решающее споpы по понятиям.

[105] Попугай или попуганный – человек, которому в тюрьме угрожали гомосексуальным насилием, но не привели угрозу  в исполнение.

[106] Петух – пассивный гомосексуалист в тюремных условиях, «реально опущенный».

[107] «Антилопа» – на тюремной фене, человек, котоpый постоянно и во всём ищет свою выгоду.

[108] (Фр.) «Аристократ – это школа, а не титул».

[109] (Фр.) «Он умный мальчик. Это гордость. Но он слабый мальчик. Жаль!. А если сломается?»

[110] (Фр.) «Значит... Такова судьба... Ничего не сделать... Его крест иначе не поднять».

[111] (Англ.) - власть, мощность, сила, мощь, энергия, способность

[112] Бить по батареям – тюремное, означает «бить по рёбрам».

[113] (Англ.) «Хорошо придумано, Фокки! Умеешь жить!»

[114] (Англ.) «Нет, нет! У меня нет никакого запоя! Я вообще не пил!»

[115] (Лат.) «Кто ты? Не введи во искушение!

[116] (Лат.) «Рожденный Кругом до и после тебя».

[117] Цехины – наиболее популярная в курии времён Оккама монета венецианской чеканки, интернациональная, что-то вроде современного доллара США.

[118] Эпихейрема – в теории познания сокращенный силлогизм, в котором обе посылки представляют собой энтимемы. Эпихейрема – это полисиллогизм, состоящий из энтимем.

[119] Изоморфизм – логико-математические понятия, выражающие одинаковость строения познаваемых систем.

[120] Амфиболия (от греч. amphibolia – двусмысленность, двойственность) – логическая ошибка, в основе которой лежит двусмысленность языковых выражений.

[121] Ассерторический (от лат. asserto – утверждаю) – установленный, достоверный. Ассертоическое суждение утверждает нечто действительно существующее, установленное, достоверное, напр.: «Волга впадает в Каспийское море».

[122] Краткое, бытовым языком, содержание теорем Гёделя о неполноте – о принципиальных ограничениях формальной арифметики и, как следствие, всякой формальной системы.

[123] (Лат.) «Бульонные кубики»

[124] Антиномия Рассела – теоретико-множественный парадокс демонстрирующий противоречивость логической системы формализации теории множеств.

[125] Armoracia – латинское имя растения «хрен деревенский». Автор напоминает, что диалог персонажей идёт на латыни. Вторым планом у автора то, что латинское имя хрена – созвучно «вооружённому разуму», «arma ratio».